эмзи! - повторяла она.
   И этим откровением она обязана ей.
   Все было тихо. В доме - ни звука, ни шороха.  Дом  дремал  на  утреннем
солнышке, и окна прикрыты зеленым и синим отраженьем листвы. Смутные мысли
о миссис Рэмзи были в согласии с тихим  домом;  с  дымом;  с  тихим  ясным
деньком. Смутный и зыбкий, он был  поразительно  свеж  и  странно  бодрил.
Только б никто не открыл окно, не вышел бы из дому, только бы ее  оставили
в покое, дали подумать, дали спокойно работать. Она повернулась к  холсту.
Но любопытство ее подтолкнуло и неизрасходованное сочувствие, и она прошла
несколько шагов до другого края лужка - взглянуть, если получится, как там
они поднимают парус. Внизу, среди лодок, с убранными  парусами  качавшихся
на волнах или тихо  -  ведь  было  безветрие  -  скользивших  прочь,  одна
держалась несколько в стороне от других. И как раз поднимала парус. И Лили
поняла, что в той дальней, совершенно беззвучной лодке сидит мистер  Рэмзи
с Джеймсом и Кэм. Парус подняли; он было дрогнул, поник, но  вот  вздулся,
и, окутанная плотной немотой, лодка  решительно,  мимо  других,  устремила
свой путь в море.



        "4"

   Над головами хлопали паруса. Вода урчала и  шлепалась  о  борта  лодки,
сонно подставлявшейся солнцу. Иногда паруса  рябило  ветерком,  но  тотчас
рябь пропадала. Лодка не двигалась.  Мистер  Рэмзи  сидел  посреди  лодки.
Сейчас он взорвется, думал Джеймс, и Кэм думала  то  же,  глядя  на  отца,
который сидел посреди лодки между ними (Джеймс правил; Кэм сидела одна  на
носу), поджав под себя туго сплетенные ноги. Он  ненавидел  проволочки.  И
конечно, он кипел-кипел, а потом сказал резкость Макалистеру-внуку, и  тот
взялся за весла и стал грести. Но они-то знали, отец не уймется, пока  они
не полетят по волнам. Будет ждать ветра, будет дергаться,  что-то  буркать
сквозь зубы, и Макалистер с внуком услышат, а они  оба  будут  сгорать  со
стыда. Он взял их с собой насильно. Принудил. От злости  они  уже  хотели,
чтоб ветер никогда не поднялся, чтоб ничего у него не вышло, раз  он  взял
их насильно с собой.
   Пока спускались к берегу, они все время тащились  сзади,  хоть  он  без
слов им приказывал:  "Живее,  живее".  Они  шли,  понурив  головы,  свесив
головы, шли - как напролом, против нещадного вихря. Что они могли сказать?
Надо так надо. Они и шли. Шли за ним и волокли эти  дурацкие  свертки.  Но
молча клялись на ходу держаться вместе и насмерть стоять против тиранства.
Так они и сидели на разных концах лодки, в полном молчании. Ни  слова  ему
не сказали. Только  поглядывали  на  него,  как  он  сидит,  сплетя  ноги,
хмурится, дергается, бурчит, фукает и ждет ветра. И надеялись,  что  ветра
не будет. Что ничего у него не выйдет. Что ничего не выйдет  из  этой  его
экспедиции и они со всеми своими свертками полезут обратно на берег.
   Но вот Макалистер-внук прогреб немного, и  парус  поймал  ветер,  лодка
нырнула,  круто  повалилась  набок  и  понеслась  вперед.   Мигом,   будто
освободясь от ужасного груза, мистер Рэмзи расплел  ноги,  вытащил  кисет,
хмыкнув, протянул Макалистеру и явно почувствовал себя, несмотря на все их
страданья, совершенно ублаготворенным. И теперь они  были  обречены  плыть
часами, пока  мистер  Рэмзи  будет  расспрашивать  старого  Макалистера  -
возможно, про страшную  бурю  прошлой  зимой,  -  а  старый  Макалистер  -
отвечать, и оба - попыхивать трубкой, и Макалистер будет теребить смоленый
канат, завязывать узлом и  развязывать,  а  внук  будет  удить  и  рта  не
раскроет. Джеймсу  придется  глаз  не  спускать  с  паруса,  и  только  он
зазевается, парус будет дрожать, и лодка - сбавлять ход, и мистер Рэмзи  -
рявкать:  "Смотреть!  Смотреть!",   а   старый   Макалистер   -   медленно
поворачиваться  на  сиденье.  И  вот  они  услышали,  как   мистер   Рэмзи
расспрашивает про страшную бурю на  Рождестве.  "Сносит  ее  от  мыса",  -
говорил старый Макалистер, рассказывая о страшной буре на Рождестве, когда
десять посудин загнало в бухту, он сам видел - "одна  вон  там,  одна  вон
там, а одна во-о-она  где".  (Он  медленно  обводил  указательным  пальцем
бухту. Мистер Рэмзи вертел головой вслед за пальцем.) Он  сам,  он  своими
глазами видел, трое в мачту  вцепились.  Ну,  и  потонула  она.  А  потом,
рассказывал старый Макалистер (но в своей ярости,  в  своем  молчании  они
ловили только отдельные слова, сидя  по  разным  концам  лодки,  связанные
договором насмерть стоять против тиранства),  потом  они  вывели,  значит,
шлюпку спасательную, вывели за мыс, рассказывал  Макалистер;  и  хоть  они
ловили только отдельные слова, они все время, все время замечали, как отец
наклонился вперед, как настроил голос в  лад  голосу  Макалистера  и  как,
попыхивая трубкой, он поглядывает туда-сюда, куда показывает Макалистер; и
они в себе чувствовали, как ему нравится эта буря, и темная ночь, и борьба
рыбаков. Ему нравится, чтоб мужчины потели  и  бились  ночью  на  ветреном
берегу, надсаживаясь и борясь против ветра и волн; ему нравится, чтоб  так
трудились мужчины, а жены чтоб хлопотали по дому  и  сидели  подле  спящих
детей, покуда мужья погибают в волнах. Джеймс это чувствовал,  и  Кэм  это
чувствовала (они поглядывали на него, потом друг на друга) по тому, как он
слушал, смотрел, и по его  голосу,  и  по  легкому  шотландскому  акценту,
который вдруг у него появился, так что сам он стал похож  на  крестьянина,
когда расспрашивал Макалистера  про  одиннадцать  посудин,  которые  бурей
загнало в бухту. Три потонуло.
   Он гордо поглядывал туда, куда показывал Макалистер; и Кэм им гордилась
и думала, почему - неизвестно, что окажись он  там,  он  тоже  был  бы  на
спасательной шлюпке, и он подоспел бы к месту  крушения,  думала  Кэм.  Он
такой смелый, такой отважный,  думала  Кэм.  Но  тут  она  вспомнила.  Был
договор: насмерть стоять против тиранства. Угнетала  обида.  Их  вынудили;
ими командовали. Опять он их придавил, подавил своей скорбью и  властью  и
заставил ему в угоду в такое  прекрасное  утро  тащиться  со  всеми  этими
свертками на маяк; принимать участие в этих его ритуалах в честь  мертвых,
которые он справляет ради собственного  удовольствия.  А  им  эти  ритуалы
претили, и они все время от него отставали на берегу,  и  прекрасное  утро
было безнадежно испорчено.
   Да, бриз бодрил. Лодка клонилась  набок,  остро  рубила  воду,  и  вода
взлетала зелеными вихрями, пузырями, каскадами. Кэм  загляделась  вниз,  в
пену, в море со всеми его сокровищами, и скорость ее завораживала,  и  узы
между нею и Джеймсом чуть ослабли. Провисли чуть-чуть. Она  стала  думать:
как быстро летим. И куда? - и  движение  ее  завораживало,  а  Джеймс  тем
временем мрачно правил и не отрывал глаз от  паруса.  Но,  правя,  он  уже
говорил себе, что надо сбежать; надо бросить все  это.  Вдвоем  где-нибудь
высадиться; освободиться. Переглянувшись, оба они - из-за  скорости  этой,
из-за перемены - вдруг ощутили восторг. Но бриз то  же  самое  возбужденье
нагнал и на мистера Рэмзи,  и  едва  старый  Макалистер  отвернулся,  чтоб
забросить за борт лесу, он выкрикнул громко: "Мы гибли!"  и  еще:  "Каждый
одинок!" [из стихотворения Уильяма Купера "Отверженный"]  А  потом,  после
обычного своего пароксизма раскаяния, не то смущенья, он помахал  рукой  в
сторону берега.
   - Взгляни на домик, - сказал он, и он хотел, чтобы Кэм посмотрела.  Она
нехотя распрямилась и глянула. Но где же? Она уже не могла разобрать,  где
там на горке их дом. Все было дальнее, мирное, странное. Берег, подернутый
далью, стал новым и нереальным. Совсем немного пролетели они по волнам,  а
берег стал уже чем-то другим, уходящим и тающим, чему уже нет до них дела.
Где их дом? Она не могла разобрать.
   - Но он не  знал,  в  какой  волне  [из  стихотворения  Уильяма  Купера
"Отверженный"], - бормотал мистер Рэмзи.  Он  нашел  дом  и,  увидев  его,
увидел там и себя; увидел,  как  он  бредет  по  садовой  террасе,  бредет
одиноко. Он бродил взад-вперед между урнами; и он себе  показался  страшно
старым и сгорбленным. Сидя в лодке, он сгорбился, скорчился, тотчас  вошел
в роль - роль одинокого, вдового, всеми  покинутого;  и  вызвал  тотчас  в
виденьях сонм соболезнующих; тут же,  сидя  в  лодке,  поставил  небольшую
трагедию; требовавшую от него дряхлости, истомленности и печали (он поднял
к лицу и разглядывал свои убедительно, неопровержимо тощие руки), дабы  не
было уж недостатка в женском сочувствии; и он представил себе, как они его
утешают, жалеют, и в виденьях  утешенный  отсветом  тонкого  удовольствия,
какое дарует женская жалость, он вздохнул и сказал - нежно и скорбно:

   - Но он не знал, в какой волне
   Пришлось захлебываться мне, -

   сказал так, что скорбные слова отчетливо  услышали  все  в  лодке.  Кэм
буквально подскочила на сиденье. Она задыхалась - она возмущалась. Отца ее
движение вырвало из задумчивости; он вздрогнул, спохватился,  он  крикнул:
"Смотрите! Смотрите!" так настоятельно, что Джеймс повернул голову и через
плечо посмотрел на остров. Все смотрели. Все смотрели на остров.
   Но Кэм ничего не видела. Она думала про то, как  тех  тропок,  дорожек,
густых, петляющих и гудящих всеми теми их жизнями, нет уже: они  заглохли;
позарастали; они нереальны;  а  реальное  -  вот  оно:  лодка  и  парус  с
заплаткой; Макалистер с серьгой: шум волн  -  все  это  реально.  Так  она
думала и про себя бормотала: "Мы гибли, каждый одинок", потому  что  слова
отдавались и отдавались у нее в голове, и тут отец увидел  ее  отуманенный
взгляд и принялся над нею подтрунивать. А знает ли  она  страны  света?  -
спрашивал он. Север от юга отличить умеет? Она всерьез убеждена,  что  они
живут именно там? И он снова показывал ей верное место, показывал, где  их
дом, вон там, возле тех деревьев. Ему хочется, чтоб она  постаралась  быть
поточнее, говорил он. Ну-ка, скажи, где восток, где запад, - говорил он, и
он шутил, но он и сердился, ибо он решительно не постигал, как  можно,  не
страдая клиническим идиотизмом, не уметь различить стран света. А  она  не
умела. И, глядя, как она  смотрит  отуманенным,  теперь  уже  перепуганным
взглядом туда, где не  может  быть  дома,  мистер  Рэмзи  забыл  про  свое
виденье; как он бродит взад-вперед между урнами по садовой  террасе;  и  к
нему простирают  руки.  Он  подумал,  что  женщины  -  все  такие;  у  них
безнадежный туман в голове; он всегда был не в состоянии это постичь;  тем
не менее факт остается фактом. И с нею так было  -  с  женой.  Женщины  не
умеют думать четко и ясно. Но напрасно он на  нее  сердился;  в  сущности,
разве ему не нравится в женщинах именно эта туманность?  Она,  собственно,
часть их немыслимого обаянья. Сейчас  я  ее  развеселю,  он  подумал.  Она
выглядит просто испуганной. Совсем притихла. Он тискал собственные  пальцы
и думал, что его голос, лицо, быстрый, неожиданный жест - все, что служило
ему столько лет, заставляя людей жалеть его и хвалить, и на сей раз ему не
изменит. Он ее развеселит. Придумает что-нибудь легкое, простое и  скажет.
Но что? Он увязнул в работе и забыл, что в таких случаях говорится. Щенок?
Они завели щенка. Кто сейчас присматривает за щенком? - спросил он. Да уж,
думал Джеймс беспощадно, оглядывая голову сестры на фоне  паруса,  где  ей
устоять? Я останусь один. Придется одному исполнять договор. Не будет  Кэм
никогда насмерть стоять против тиранства, думал он  мрачно,  глядя  на  ее
грустное, насупленное, покорное лицо. И, как бывает, когда тень тучи ляжет
на зелень гористой округи  и  придавит  ее,  и,  кажется,  все  среди  гор
печалуется и грустит, и горы сами будто  задумались  о  судьбе  потемнелой
зеленой округи, то ли жалостно, то ли злорадно,  так  и  Кэм  сейчас  себя
чувствовала будто под тучей, сидя среди спокойных и  твердых  людей  и  не
зная, как ответить отцу про щенка; как устоять против этой мольбы - прости
меня, пожалей меня; покуда Джеймс, законодатель, разложив скрижали  вечной
мудрости у себя на коленях (его рука на  румпеле  казалась  ей  символом),
говорил: не сдавайся, борись. Он все  верно  говорил.  Справедливо.  Нужно
насмерть стоять против тиранства, - думала  Кэм.  Выше  всех  человеческих
качеств она ставила справедливость.  Брат  был  -  самый  богоподобный  из
смертных. Отец - самое униженное смиренье. Кому уступить, думала она, сидя
между ними, глядя на берег, где спутались  странно  восток  и  запад,  где
лужок и терраса и дом - все стерлось, слилось, и где воцарился покой.
   - Джеспер, - буркнула она хмуро. Он присмотрит за щенком.
   А как она думает его назвать? - не унимался отец. У него, когда он  был
маленький, был пес, и того звали Пушок. Она сдастся, думал Джеймс, видя на
лице у нее новое выражение, и он это выражение помнил. Они опускают  глаза
на вязанье или на что-то еще. И потом, вдруг, они  поднимают  глаза.  И  -
синий сполох - он помнил, и кто-то с ним рядом смеялся, сдавался, а сам он
злился ужасно. Это мама, конечно, была, он думал, сидела на чем-то низком,
а над нею стоял отец. Он стал откапывать из-под впечатлений, которые время
неустанно и тихо, листок за листком,  складку  за  складкой  складывало  в
памяти; из-под запахов, звуков; голосов  -  грубых,  плоских  и  милых;  и
скользящих огней, и стучащих швабр; гремящих и шепчущих волн - как  кто-то
бродил-бродил и вдруг встал и застыл над ними. Но одновременно он отмечал,
что Кэм прочесывает пальцами  воду,  смотрит  на  берег;  и  ни  слова  не
говорит. Нет, не сдастся она, он подумал; она-то другая, он  подумал.  Что
ж, если Кэм не хочет ответить, не стоит к  ней  приставать,  решил  мистер
Рэмзи и стал нашаривать книгу в  кармане.  Но  она  хотела  ответить;  она
просто мечтала, чтоб ее отпустило;  чтоб  язык  развязался  и  можно  было
сказать: "Ах да, Пушок. Я его назову Пушок". Ей  даже  хотелось  спросить:
"Это тот самый, который  нашел  один  дорогу  через  болота?"  Но  как  ни
старалась, она не могла ничего такого придумать, чтоб, оставаясь суровой и
не изменив договору, тайно от Джеймса, дать отцу знак, что она любит  его.
Потому что она думала, прочесывая пальцами воду (внук  Макалистера  поймал
скумбрию, и она билась на днище, с  кровавыми  жабрами),  потому  что  она
думала, глядя на Джеймса, бесстрастно сверлившего взором парус  или  вдруг
окидывавшего  горизонт,  -  тебе-то  что,  тебе  не  понять   этой   муки,
раздвоенности, этой неодолимой туги. Отец шарил в кармане; миг еще,  и  он
найдет свою книгу. Никто на свете ей не нравится так;  для  нее  его  руки
прекрасны,  и  ноги,  и  голос,  слова,   нетерпенье,   и   вспыльчивость,
странность, и страсть, и то, как он при чужих говорит: "мы  гибли,  каждый
одинок", и его отвлеченность. (Вот - книгу раскрыл.) Но ведь несносно, она
думала, распрямляясь и глядя, как внук Макалистера рвет крючок из жабр еще
одной скумбрии, - это его ослепление, и тиранство,  которое  отравляло  ей
детство, вызывало страшные бури, так что  и  теперь  еще  она  просыпается
среди ночи и трясется  от  ярости,  вспоминая  его  какую-нибудь  команду;
оскорбленье какое-нибудь. "Сделай то", "Сделай се"; его  властолюбие;  это
его "Покорись".
   И она не сказала ни слова, только грустно, неотрывно смотрела на берег,
окутанный поволокой покоя; будто все там уснули, она думала; и вольны, как
дым; как волны, как призраки, вольны уходить и являться.  Там  у  них  нет
печалей, она думала.



        "5"

   Да, это их лодка, решила Лили Бриско, стоявшая на краю лужка. Та  лодка
с темно-серыми парусами, которая было нырнула и - понеслась по волнам. Там
он сидит, и детки его все не проронят ни  слова.  И  его  не  догнать.  Ее
давило невысказанное сочувствие. Писать было трудно.
   Она всегда его находила трудным. Не в состоянии была, помнится, в глаза
ему льстить. Что и сводило их отношения к чему-то  бесцветному,  без  того
оттенка эротики, который делал таким  рыцарственным  и  даже  веселым  его
обращение с Минтой. Он ведь как-то цветок ей  сорвал;  совал  свои  книги.
Неужто он  думал,  Минта  их  станет  читать?  Она  их  таскала  по  саду,
лепесточком закладывая страницы.
   Помните, мистер Кармайкл? - чуть не  спросила  она,  глядя  на  старого
господина. Но тот надвинул шляпу на лоб; уснул,  или  замечтался,  или  за
словами охотился, кто его знает?
   Помните? - ей очень хотелось спросить, когда она проходила мимо  и  уже
думала снова про то, как миссис Рэмзи сидела на берегу; и прыгал в  волнах
бочонок; и разлетались исписанные листки. Почему - столько лет уж  прошло,
а это так живо, выделенное, высвеченное, видное до  мельчайшей  детали,  а
все, что было до и что после - сплошная пустыня на мили и мили кругом?
   Это лодка? Это пробка? - да, так она спрашивала. И  снова  Лили  нехотя
вернулась к холсту. Слава  те  Господи,  остается  проблема  пространства,
думала она, хватаясь за кисть. Оно  зияло.  На  нем  держалась  вся  масса
картины. Прекрасное, яркое должно  оно  быть  на  поверхности,  воздушное,
легкое, как бабочкино крыло; но на поверку скрепленное железными  скобами.
Что-то такое, на что страшно дохнуть; но и ломовикам не  сдвинуть.  И  она
накладывала красное, серое, подкапываясь под пустоты пространства. И в  то
же время - будто сидела с миссис Рэмзи на берегу.
   Это лодка? Это пробка? - спросила миссис Рэмзи. И принялась  нашаривать
очки. Нашла и уже молча  сидела,  смотрела  на  море.  А  Лили  продолжала
писать, и было так, будто открыли двери и впустили ее  под  высокие  своды
собора, очень темного, очень торжественного, и она там стояла и озиралась.
Откуда-то из дальнего мира летели крики. Корабли растворялись у  горизонта
в дымных столбах. Чарльз пускал камешки вскачь по волнам.
   Миссис Рэмзи сидела молча. Она, Лили думала, рада была  помолчать  сама
по себе; отдохнуть посреди сутолоки и неразберихи человеческих  отношений.
Кто знает, кто мы? Что чувствуем? Кто знает, даже в минуту  близости:  так
это знанье и есть? И не портим ли мы, - так спрашивала,  наверное,  миссис
Рэмзи (и часто, кажется, перепадали эти минуты  молчания),  не  портим  ли
все, вслух его называя? Не  лучше  ли  так-то  вот  помолчать?  Во  всяком
случае, мгновенье было, по-видимому, исключительно важным. Она вырыла ямку
в песке и прикрыла, как бы погребая совершенство мгновенья. Оно и осталось
- серебряной каплей, которой и озаряется  мрак  прошедшего,  стоит  в  нее
окунуться.
   Лили отступила - проверить перспективу. Вот так! Странная это дорога  -
живопись. Идешь, идешь по  ней,  дальше,  дальше,  пока  не  очутишься  на
узенькой планке, совершенно одиноко, над  морем.  И  -  окунаешь  в  синее
кисть, а сама окунаешься в прошлое. Потом,  она  вспомнила,  миссис  Рэмзи
встала. Пора было домой, завтракать. И все потянулись по  берегу,  и  Лили
шла сзади с Уильямом Бэнксом, а впереди шла Минта  в  дырявом  чулке.  Как
назойливо красовалась у них перед носом эта дырка на  розовой  пятке!  Как
терзался  из-за  нее  Уильям  Бэнкс,  хоть   ни   словом,   помнится,   не
охарактеризовал ее. Для него эта дырка была  опровержением  женственности,
воплощала беспорядок и грязь, незастланные  до  обеда  постели,  требующую
расчета прислугу - все, чего он решительно не выносил. У него была  манера
-  передергивать  плечами  и  растопыривать  пальцы,   как   бы   заслоняя
неприглядный предмет - что он  сейчас  и  проделывал.  А  Минта  шла  себе
впереди, и, кажется, ее встретил Пол, и они вместе исчезли в саду.
   Рэйли! - думала Лили, выжимая из тюбика зеленую  краску.  Она  собирала
свои впечатления от этой четы. Их жизнь ей являлась в серии сцен;  одна  -
на рассвете, на лестнице. Пол  пришел  рано  и  улегся  в  постель;  Минта
запоздала. Вот Минта, накрашенная, разряженная, в каком-то венке, стоит на
лестнице в три часа ночи. Пол выскочил из постели в пижаме. В руке кочерга
- на случай воров. Минта жует бутерброд, стоя на  лестнице  возле  окна  в
мертвящем предутреннем  свете,  и  зияет  дыра  на  ковр