е.  Но  что  тогда
говорилось? - гадала  Лили,  будто,  вглядываясь,  можно  услышать  слова.
Ужасно. Он говорит, а Минта назло жует  бутерброд.  Он  кидает  ей  что-то
злое, ревнивое, грубое, но  вполголоса,  чтоб  не  проснулись  дети,  двое
мальчиков. Он - осунувшийся, погасший; она -  ослепительная,  равнодушная.
Чуть не в первый же год все разладилось; семейного счастья не вышло.
   Вот так, - думала Лили, набирая на кисть зеленую краску, - сочиняем  за
людей подобные сценки, и это у нас  называется  их  "помнить",  "знать"  и
"любить". Тут ни слова нет верного; все сама сочинила; но ведь именно  это
ей про них и известно. Она, как по штольне шла, углублялась в свою  работу
и в прошлое.
   Еще Пол как-то сказал, что "играет в шахматы по кофейням".  И  на  этой
фразе  она  тоже  многое  понастроила.  Она  вспомнила,  что  сразу  тогда
вообразила, как он звонит горничной, и та говорит: "Миссис Рэйли нет дома,
сэр", и он тоже решает уйти. Вообразила, как он сидит в углу, в  кошмарном
заведении, где дым въелся в красный  плюш  кресел,  где  подавальщицы  вас
знают в лицо, и играет в шахматы с низеньким из  Сербитона,  который  чаем
торгует, и больше Полу о нем ничего неизвестно. А когда он приходит домой,
Минты все еще нет. И тогда разразилась та сцена на лестнице, и он  схватил
кочергу на случай воров (разумеется, чтоб ее попугать) и надрывно твердил,
что она ему исковеркала жизнь. Во всяком случае, когда она гостила  у  них
на той даче  под  Рикмансвортом,  отношения  были  ужасно  натянутые.  Пол
поволок ее в сад показывать своих бельгийских зайцев, и Минта увязалась за
ними, насвистывая и обняв его голой рукой за плечо, чтоб чего не сболтнул.
   Минта, подозревала Лили, этих зайцев терпеть не могла. Но уж она-то  не
ляпала лишнего. Никаких таких "шахмат по кофейням".  Себе  на  уме.  Но  -
продолжая историю Рэйли - теперь они благополучно миновали опасный период.
Она гостила у них прошлым летом, и сломалась машина, и Минта подавала  ему
инструмент. Он сидел на обочине,  чинил  машину,  и  по  тому,  как  Минта
подавала ему инструмент - деловито, дружески, просто, - ясно было,  что  у
них все в порядке. Уже не "влюбленность"; нет; он  завел  другую  женщину,
серьезную, с пучком и с портфелем (Минта ее живописала сочувственно,  чуть
не в восторженных красках), которая ходит с Полом по митингам и  разделяет
его воззрения (он все меньше стесняется их излагать) относительно  налогов
на капитал и землевладение. Связь отнюдь не разрушила брака, но  навела  в
нем порядок. Видно было, когда он сидел на обочине,  а  она  подавала  ему
инструмент, - что они большие друзья.
   Вот вам история Рэйли.  Лили  улыбалась.  Она  представляла  себе,  как
рассказывает ее миссис Рэмзи, которой любопытно бы было узнать, что с ними
сталось. Она не без торжества сообщила бы миссис Рэмзи, что брак  оказался
не слишком удачным.
   Но мертвые, подумала Лили, наткнувшись на помеху в работе,  остановясь,
призадумавшись, отступая на шаг-другой. Ох  эти  мертвые!  -  пробормотала
она. Их жалеешь, их отметаешь, их даже презираешь  чуть-чуть.  Они  отданы
нам на милость. Миссис Рэмзи поблекла, истаяла. Мы  можем  плевать  на  ее
желанья, разбивать ограниченные, старомодные взгляды, пока от  них  ничего
не останется. Она все дальше и дальше от нас отходит. Там, в конце долгого
коридора лет, сидит, смешная, и о чем же толкует? "Замуж,  замуж!"  (Очень
прямо сидит, и утро уже, и птицы в саду за  окном  начинают  чирикать.)  А
ведь можно ответить: "Все не по-вашему вышло. Они так нашли свое  счастье;
я - так. Жизнь теперь уж не та". И вся она, со всей своей красотой,  вдруг
показалась стародавней и пыльной.  Подводя  итог  судьбе  Рэйли,  стоя  на
припеке, Лили вдруг почувствовала свое преимущество  перед  миссис  Рэмзи,
которой никогда не узнать, что Пол играет в шахматы по  кофейням  и  завел
любовницу; и как он сидел на обочине, а Минта подавала ему  инструмент;  а
сама она вот стоит на лужке у мольберта и вовсе не вышла  замуж,  даже  за
Уильяма Бэнкса.
   Миссис Рэмзи это затевала. Возможно, останься она в живых, она добилась
бы своего. В то лето он вдруг  оказался  "добрейшим  человеком".  Оказался
"первейшим ученым в своем поколении, муж говорит". Но он же был и  "бедный
Уильям - я так расстраиваюсь, когда его навещаю, в доме никакого уюта,  за
цветами некому приглядеть". И  вот  их  посылали  гулять  парочкой,  и  ей
сообщали, с тем легким ироническим призвуком, который делал  миссис  Рэмзи
неуязвимой, что у нее научный склад ума; что она  любит  цветы;  и  она-де
удивительно аккуратна. И что за мания вечно сватать?  -  думала  Лили,  то
отступая, то приближаясь к мольберту.
   (Вдруг, так внезапно, как срывается  в  небе  звезда,  в  мозгу  у  нее
вспыхнул красный свет, окутавший Пола Рэйли, от него  исходящий.  Взвился,
как огонь, зажженный дикарями на дальнем  острове  в  честь  какого-то  их
торжества. И были грохот и треск. И все  море  расколыхалось  багрянцем  и
золотом. И винный дух от него поднялся и дурманил, и снова  толкал  очертя
голову кинуться со скалы и погибнуть в поисках брошки. И  от  грохота,  от
треска  сердце  у  нее  сжалось  омерзением  и  ужасом,  будто,  глядя  на
великолепие, роскошь, она сразу  увидела  расхищенье  казны,  недостойное,
жадное, и стало нехорошо на душе.  Но  силой  и  великолепием  то  зрелище
превосходило все, что ей доводилось видывать, и  выжглось  в  памяти,  как
сигнал дикарей на пустынном затерянном берегу, и стоило  кому-то  при  ней
сказать "влюблен", сразу же, вот как сейчас, загорался огонь Пола Рэйли. И
гас. И она говорила себе, усмехаясь: "Эти Рэйли"; и вспоминала про шахматы
по кофейням.)
   Сама она тогда чудом убереглась. Глянула на скатерть, и ее осенило, что
нужно передвинуть дерево ближе к центру, а вовсе не замуж выходить, и  она
же тогда просто возликовала. Она тогда поняла, что не спасует перед миссис
Рэмзи - отдавая должное поразительной власти, которую миссис  Рэмзи  имела
над  человеком.  Сделай  это,  она  говорила,  -  и  человек  это   делал.
Властительна даже тень ее с Джеймсом в окне.  Она  вспомнила,  как  Уильям
Бэнкс тогда чуть ее не убил за легкомысленное отношение к  сцене:  мать  и
дитя. Спрашивал - неужто ее не восхищает их  красота?  Уильям  Бэнкс,  она
вспомнила, смотрел на нее мудрым взглядом ребенка, пока она толковала, что
вовсе тут нет непочтительности: что свет здесь - требует тени  там  и  так
далее. У нее и в  мыслях  не  было  небрежничать  с  темой,  которую,  они
согласились,  божественно  трактовал  Рафаэль.  Ничуть  она  не   цинична.
Напротив. И со своим научным образом мыслей  он  ведь  все  понял,  что  и
доказывало бескорыстье  ума,  которое  безмерно  ее  поддержало,  безмерно
утешило. Оказалось, с мужчиной можно всерьез говорить  о  живописи.  Право
же, дружба с  Уильямом  Бэнксом  ей  заметно  скрасила  жизнь.  Прелестный
человек Уильям Бэнкс.
   Они  бродили  по  Хэмптон-Корту,  и,  безупречнейший   джентльмен,   он
предусмотрительно отправлялся бродить вдоль реки, чтоб она могла не  спеша
помыть  руки.  Характерная  для   их   отношений   черточка.   Многое   не
произносилось. И они бродили вокруг  замка,  лето  за  летом  восторгались
пропорциями и цветами, и он говорил  ей  разные  вещи  про  перспективу  и
архитектуру, и замирал, устремив на дерево, пруд, ребенка (он все горевал,
что у него дочери нет) отвлеченный, отуманенный взгляд,  естественный  для
того, кто не вылезает из лаборатории, кого мир слепит, и  он  ходил  очень
медленно, заслоняя глаза рукой, и останавливался, и запрокидывал голову, и
жадно вбирал воздух. А потом говорил, что отпустил экономку  в  отпуск;  и
ему надо покупать новую дорожку  на  лестницу.  Не  составит  ли  она  ему
компанию, когда он пойдет покупать новую дорожку?  А  как-то  раз,  заведя
разговор о Рэмзи, он сказал, что, когда он впервые увидел ее, на ней  была
серая шляпа; ей  было  тогда  лет  девятнадцать  -  двадцать,  не  больше.
Ошеломляюще была хороша. И он кинул взглядом  вдоль  аллеи  Хэмптон-Корта,
словно вот сейчас, меж фонтанов, он увидит ее.
   Она глянула на ступеньки под окном гостиной. Увидела - глазами  Уильяма
- образ женщины, спокойной, тихой, с опущенным взором. Сидит  задумавшись,
размышляя (она была в сером в тот день). Опустила глаза. Не поднимет.  Да,
думала Лили, старательно вглядываясь, такой я и видела ее, но не в  сером;
и менее тихой, спокойной; не юной.  Образ  готовно  представился  взгляду.
Уильям говорил - ошеломляюще была хороша. Но красота ведь - еще не все.  С
этой красотою  морока  -  уж  слишком  готовно,  слишком  законченной  она
открывается взгляду. Она сковывает, она замораживает  жизнь.  И  забываешь
про трепет, вспышку румянца, внезапную бледность, свет,  тень,  незаметные
такие подрагиванья, которые на  миг  до  неузнаваемости  меняют  лицо,  но
что-то новое открывают в чертах, что навеки въедается в память.  Куда  как
проще все стереть и сравнять под паволокой  красоты.  Но  с  каким  лицом,
гадала Лили, она нахлобучивала войлочную шляпу, бежала в галошах по  росе,
распекала садовника Кеннеди? Кто знает? Кто скажет?
   Против воли она очнулась, очухалась,  спохватилась,  что  уже  она  вне
картины, и слегка  ошарашенно,  как  на  нереальный  предмет,  смотрит  на
мистера Кармайкла. Он лежал в шезлонге, сплетя на брюшке руки, и не  читал
и  не  спал,  просто  нежился,  -  переполненное  жизнью  созданье.  Книга
свалилась в траву.
   Ей захотелось подойти к нему вплотную и окликнуть: "Мистер Кармайкл!" И
он добродушно вскинул бы свой дымный, зеленооблачный взор. Но людей будишь
тогда, когда знаешь, что им сказать. А она не что-то одно хотела сказать -
все сразу. Словечками этими, которые кромсают, кургузят мысль, - ничего ты
не скажешь. "О жизни, о смерти, о миссис Рэмзи"... Нет, она думала, ничего
ты не скажешь,  и  никому.  Припирает  безотлагательная  необходимость,  и
говоришь, и выходит не то. Слова несет вкось, мимо  цели.  И  -  сдаешься;
мысль тонет; и стоишь, далеко не молодая особа, настороженная, скрытная, с
морщинками на переносице, с опасливым взглядом. Ну как в  словах  передать
ощущения тела? Передать пустоту вот там (она  смотрела  на  ступеньки  под
окном гостиной; они были страшно пусты).  Это  ведь  понимаешь  телом,  не
головой. От одного вида этих ступенек  ей  вдруг  стало  физически  тошно.
Мучила неосуществимость желанья. Хотеть невозможного, хотеть и хотеть - да
от этого заходится и переворачивается сердце! Ох, миссис Рэмзи! -  взывала
она без слов к существу, сидевшему подле лодки, ставшему отвлеченностью, к
этой женщине в сером, будто обвиняя в том, что ушла, и в том,  что,  уйдя,
воротилась. О ней так спокойно  думалось.  Ничто,  дух,  пустота,  которой
можно безопасно играть денно и нощно, - вот что она стала такое,  и  вдруг
протягивает  руку  и  переворачивает  тебе  сердце.  И  пустые   ступеньки
гостиной, бахрома кресел внутри, шариком выкатившийся  на  террасу  щенок,
кипенье  и  пенье  сада  превращаются  в   завитки   и   виньетки   вокруг
совершеннейшей пустоты.
   Что с нами происходит? Что вы на это скажете?  -  снова  захотелось  ей
спросить у мистера Кармайкла. Весь мир как растекся в этот ранний утренний
час - прудом мысли, глубоким водоемом реальности, и казалось, если  мистер
Кармайкл заговорит, - трещина  тронет  поверхность  пруда.  И  что  тогда?
Что-то вынырнет, что-то покажется. Вскинется рука,  сверкнет  клинок.  Все
это глупость, конечно.
   Забавная мысль пришла в голову, что он услышал-таки все,  чего  она  не
сумела сказать. Непроницаемый старикан со своими этими пятнами на  бороде,
со  своими  стихами,  загадками,  лучезарно  плывущий  по  свету,  который
исполняет все его прихоти так, что кажется - стоит ему опустить руку, лежа
сейчас на лужке, и он выудит из травы все, что душе угодно. Она вгляделась
в картину. Да, таков, вероятно, был бы его ответ: "вы", "я", "она"  -  все
пройдет; ничего не останется; все поблекнет; только не слова и не  краски.
Но на чердаке же повесят, она подумала; скатают и заткнут под диван; но  -
не важно - даже и про такую картину - все правда. Даже  про  такую  мазню,
ну, не про получившуюся картину, про замысел, можно  сказать  "это  навеки
останется"; так было она  и  сказала  себе  или  -  высказанные  слова  ее
испугали самонадеянностью - так бы и решила без слов -  когда,  глянув  на
картину, вдруг с удивлением обнаружила, что не видит ее.  Глаза  наполнила
горячая влага (не сразу подумалось о слезах) и, не  мешая  твердости  губ,
застлала зрение туманом и пролилась по щекам. Вообще-то она владеет  собой
- о да! - в остальном она владеет  собой.  Неужто  она  рыдает  по  миссис
Рэмзи, сама не сознавая горя?  Снова  она  мысленно  метнулась  к  мистеру
Кармайклу. Что происходит? Что с нами происходит?  Неужто  тут  никуда  не
денешься? И вскидывается рука; клинок  -  режет;  кулак  -  разит?  И  нет
спасенья? И пути провидения не  вытвердить  наизусть?  И  ни  вожатая,  ни
прибежища нет, только чудо, с вершины башни срывающееся в высоту? Неужто -
даже на склоне дней - это  и  есть  жизнь?  -  непонятная,  беспамятная  и
неведомая? На миг один ей показалось, что встань они оба вот тут на лужке,
потребуй они объяснения, отчего она так немыслима, потребуй они объяснения
неотступно, как власть имеющие,  от  которых  нельзя  ничего  утаить  -  и
красота раскроется, пространство заполнится, пустенькие завитушки сложатся
в образ; стоит только крикнуть погромче, и миссис Рэмзи окажется тут.
   - Миссис Рэмзи! - сказала она вслух, - миссис Рэмзи! - Слезы катились у
нее по лицу.



        "6"





        "7"

   - Миссис Рэмзи! - кричала Лили. - Миссис Рэмзи!
   Но ничего не произошло. Тоска набухала. До какого идиотизма  эта  пытка
может довести человека! Старик меж тем  ничего  не  слышал.  Все  тот  же,
блаженный, спокойный - если угодно так думать, возвышенный.  Слава  благим
небесам, никто не слышал ее постыдного  вопля:  уймись  ты,  уймись  боль!
Значит, она не окончательно выглядит умалишенной. Никто не заметил, как  с
хлипкой своей планки она шагнула в воды уничтожения.  Вот  -  стоит  себе,
невзрачная старая дева, с кистью в руке, на краю лужка.
   И постепенно отпустили боль и досада  (быть  вытребованной  назад,  как
раз, когда она думала, что избавилась от миссис Рэмзи, что ей не  придется
больше о ней  тужить.  Тосковала  она  по  ней  среди  кофейных  чашек  за
завтраком? Да нисколько!), отпустили боль и досада, что  само  по  себе  -
бальзам, но вдобавок таинственным образом  ощущалось  чье-то  присутствие:
миссис Рэмзи, сбросив на нее возложенный груз,  невесомо  стояла  рядом  и
потом (ведь это была миссис Рэмзи во всем  сиянье  своей  красоты)  надела
венок из белых цветов и ушла. Лили снова схватилась за тюбики.  Надо  было
атаковать неприступную изгородь. Поразительно, как ясно видела она  миссис
Рэмзи, обычной своей устремленной поступью  уходившую  по  плавным  полям,
исчезая в их складчатой нежной лиловости, среди гиацинтов и лилий. А все -
уловки профессионального зрения. Долго после того, как узнала о ее смерти,
Лили так ее видела - она надевала венок и вместе  с  конвойным,  с  тенью,
неоспоримо шла по полям. Зрительный образ, фраза имеют власть утешать. Где
бы ни писала она, здесь ли, еще где-то на воле, в Лондоне - к ней являлось
это виденье, и глаз, сощурясь, всюду  искал  подспорья.  Нырял  в  глубину
вагона,  автобуса;  выхватывал  линию  шеи,  окат  виска;  охватывал  окна
напротив; ночные огни Пиккадилли, прошивающие  темноту.  Все  было  частью
этих   смертных   полей.   Но   всегда   что-нибудь   -    лицо,    голос,
мальчишка-газетчик, выкликающий "Стандарт" и "Ньюс", - отрезвляло, мешало,
будило, требовало и добивалось усилий внимания, и видение приходилось  без
конца подновлять. Вот и сейчас, уступая потребности глаза в шири  и  сини,
она смотрела на бухту,  и  синие  полосы  волн  превращала  в  холмы  и  в
застывшее поле - лиловеющие прогалы. И опять, как всегда,  глаз  наткнулся
на несообразность. На середине бухты торчала темная точка. Лодка. Да,  уже
в следующую секунду она  это  поняла.  Лодка  -  но  чья?  Мистера  Рэмзи,
ответила она себе. Мистера Рэмзи; человека, который  прошествовал  мимо  с
приветственным взмахом руки,  отрешенно,  возглавляя  процессию,  в  своих
несравненных  ботинках;  который  от  нее  домогался  сочувствия,  а   она
отказала. Лодка была уже на середине бухты.
   Очень ясное было утро, несмотря на изредка налетавший ветер, и  небо  и
море совершенно слились, и паруса высоко проплывали по небу, и купались  в
воде купола облаков. Пароход далеко-далеко выпустил дымный  свиток,  и  он
декоративно петлился и вился  по  сини,  словно  по  тоненькой  кисее,  на
которой все выткано и тихо вместе с нею колышется. И, как часто  случается
в особенно ясные дни, скалы будто помнили о пароходах, и пароходы знали  о
скалах, и они сигналами передавали друг другу свою какую-то тайную  весть.
И, порой подступавший к самому берегу,  маяк  сегодня  таял  в  немыслимой
дали.
   И где они теперь? - думала Лили, глядя на бухту. Где-то он сейчас,  тот
самый старик, который молча прошествовал мимо  со  свертком  в  оберточной
бумаге под мышкой? Лодка была на середине бухты.



        "8"

   Ничегошеньки-то они там не чувствуют, - думала  Кэм,  глядя  на  берег,
который, подымаясь и опадая, делался все  более  дальним  и  мирным.  Рука
прорезала след по воде, а воображенье сочиняло из зеленых вихрей  и  линий
узоры и уводило оторопелую, онемелую Кэм в подводное царство, где зыблются
жемчугом гроздья пены, где, пропитавшись зеленым светом, у вас  изменяется
вся душа и призрачное тело сквозит под зеленым плащом.
   Но вот вихрь вокруг ее ладони унялся. Вода затихла; весь мир наполнился
скрипом и писком. Волны бились о борта  лодки  так,  будто  она  стала  на
якоре. Все как-то странно на вас надвигалось. Парус, от которого Джеймс не
отрывал глаз, так, что он сделался ему ближе любого знакомого,  совершенно
провис; они стали, и покачивались, и ждали бриза под  палящим  солнцем,  в
жуткой дали от берега, в жуткой дали от маяка. Все на свете застыло.  Маяк
стоял неподвижно, и вытянулась безжизненно черта далекого  берега.  Солнце
пекло все нещадней, и всех будто толкнуло друг к другу, и каждому пришлось
вспомнить  о  почти  позабытом  присутствии  остальных.  Леса  Макалистера
отвесно ушла в воду. А мистер Рэмзи читал себе, поджав и сплетя ноги.
   Он читал маленькую блестящую книжку в  пятнистом,  как  чибисово  яйцо,
переплете. Они томились в этом кошмарном безветрии, а он  спокойно  листал
страницы. И, Джеймс чувствовал, каждая страница листалась  особенным,  ему
адресованным жестом:  то  упрямым,  то  повелительным;  то  в  расчете  на
жалость; и все время, пока отец читал и одну за  другой  листал  маленькие
страницы, Джеймс боялся, что вот он вскинет взгляд  и  что-то  скажет  ему
резким тоном. Отчего они тут застряли, он может спросить, или подобную  же
нелепость. И если он скажет такое, Джеймс думал - он схватит нож и  вонзит
ему в грудь.
   В нем давно жила эта метафора - взять нож и вонзить в отцовскую  грудь.
Но сейчас, взрослый, глядя в бессильной  ярости  на  отца,  уже  не  этого
старика над книжкой он хотел убить, но то, что на него  опускалось,  может
быть, без его ведома: страшную  чернокрылую  гарпию  с  жесткими  ледяными
когтями и клювом, который бьет тебя, бьет  (он  еще  помнил  давний  холод
этого клюва на своей детской голой ноге), а потом улетает гарпия, и вот он
снова - старик, очень, очень печальный, сидит и читает  книжку.  Вот  кого
надо убить, вот кого надо пронзить в самое сердце. Чем бы он ни занялся (а
он чем угодно может заняться, он чувствовал, глядя на дальний берег  и  на
маяк), в банке будет служить, в конторе ли, адвокатом  станет  или  главой
предприятия, - он всегда будет преследовать, выслеживать  и  вытравлят