ь с берега.
   - Не разберешь, где земля, где вода, - сказала Пру.
   - Свет оставим? - спросила Лили, когда все, войдя, снимали плащи.
   - Нет, - сказала Пру, - зачем, раз все вошли.
   - Эндрю, - крикнула она через плечо, - ты погаси свет в прихожей!
   Постепенно везде погасили свет, только у мистера  Кармайкла,  любившего
почитать Вергилия на сон грядущий, еще какое-то время горела свеча.



        "2"

   И вот погашены лампы, зашла луна, и под тоненький шепот дождя  началось
низвержение тьмы. Ничто, казалось, не выживет, не выстоит в этом потопе, в
этом паводке тьмы; она катила в щели, в замочные  скважины,  затекала  под
ставни, затопляла комнаты, там кувшин заглотнет, там стакан,  там  вазу  с
красными и желтыми далиями, там угол, там неуступчивую массу комода. И  не
одна только мебель сводилась на нет; уже почти не  осталось  ни  тела,  ни
духа, о котором бы можно сказать: "Это он" или "Это она". Лишь  поднимется
вдруг рука, будто что-то хватая, отгоняя что-то, или кто-то застонет,  или
вслух захохочет, будто приглашая Ничто посмеяться.
   В гостиной, в столовой, на лестнице - замерло все.  И  тогда-то  сквозь
ржавые петли и взбухшее от морской сырости  дерево  (дом  ведь,  в  общем,
развалина) отпавшие  от  тугого,  упрямого  ветра  легкомысленные  ветерки
отважились забраться вовнутрь. Так и виделось, как, заявившись в гостиную,
шелестя клочками обоев, они, хорохорясь, спрашивают  -  сколько  же  можно
висеть? Не пора ль на покой? Потом, осторожно,  вдоль  стен,  они  крались
дальше, будто задумчиво спрашивая у красных и желтых розанов на обоях,  не
пора ли им выцвесть, и дознавались  (вкрадчиво,  спешить  было  некуда)  у
обрывков писем и корзинке, у цветов и у книг (беззащитных сейчас), кто они
им - союзники? Или враги? И надолго ль все это?
   А потом, подтянувшись на случайном луче оголенной звезды,  заплутавшего
корабля  или  это  маяка,  может  быть,  на  коврах  и  ступенях,  ветерки
пробрались по лестнице, пробрались к спальне. Но тут уж им  надо  уняться.
Все прочее пусть пропадает пропадом, здесь же все прочно. Скользким лучам,
шальным ветеркам, дышащим над самой постелью, приказано - прочь. И устало,
как призраки, подобные перисто-легким перстам и  легкопружинистым  перьям,
только глянув на смеженные  веки,  на  вольно  скрещенные  руки,  подобрав
одежды, устало они отступили. Льстиво стелясь, отступили  на  лестницу,  в
комнаты для прислуги, в мансарды; спускаясь, согнали румянец  с  яблок  на
подносе в столовой, ощипали с роз лепестки, ощупали на мольберте  картину,
взъерошили ворс на ковре, песком посыпали пол;  потом,  вдруг,  разом  все
собрались; убрались восвояси; на  прощанье  все  разом  издали  бесцельный
жалостный стон; и  кухонная  дверь  отозвалась;  распахнулась;  никого  не
впустила; захлопнулась.
   (Тогда  мистер  Кармайкл,  читавший  Вергилия,  задул  свечу.  Было  за
полночь.)



        "3"

   Но что такое, в сущности, одна ночь?  Запинка  на  повороте,  особенно,
когда тьма так скоро линяет, так скоро птица поет, кричит петух,  и  волна
выносит на впадине робкую зелень, как летучий  листок.  Но  идет  ночь  за
ночью. У зимы их непочатая колода в запасе, вот она  их  и  мечет,  ровно,
сдержанно, неутомимыми  пальцами.  Ночи  делаются  длиннее;  темней.  Иные
проносят поверху мерцанье планет, яркие световые круги.  Осенние  деревья,
обобранные, занимаются алостью  флагов,  горюющих  в  сумеречной  прохладе
соборов над мрамором, над золотыми строками о смерти в бою, о том,  как  в
песках дальней Индии тлеют славные кости. Осенние деревья сияют  в  желтом
свете луны, луны равноденствия, и она умеряет рвенье трудов, и  оглаживает
стерню, и синим бегом волны окатывает берег.
   Вот, кажется, разжалобясь человеческим покаянием  и  нашими  подвигами,
божественное милосердие рвануло занавес  на  сторону  и  показало  за  ним
отдельно, отчетливо: вскочившего зайца; взмыв волны; качанье челна - и все
это, стоило нам заслужить, навеки осталось бы с нами. Но нет. Божественное
милосердие занавес тотчас задергивает; ему претит это все; оно кроет  свои
сокровища грохотом града, кружит, перемешивает,  и  никогда  им  не  знать
покоя, а нам не  составить  по  жалким  осколкам  прекрасного  целого,  не
разобрать по обрывкам ясных слов правды. Наше покаяние стоит одного только
взгляда; наши подвиги - только и стоят отсрочки.
   Ветер и гибель теперь - хозяева ночи; деревья гнутся, скрипят и  густым
листопадом  обшивают  лужайку,  душат  сточные  желоба,  залепляют  мокрые
тропки. А море мечется, мается, и если кто-то стряхнет  одеяло  и  сон,  и
ринется на берег, и станет бродить взад-вперед по песку  в  надежде  найти
ответы на свои вопросы и спутника в своем одиночестве, - он там не  найдет
ничего, ничего, скорое  божественное  заступничество  не  кинется  унимать
ночь, мир не будет услужливо отражать его душу. В  руке  его  вянет  чужая
рука; голос воет в уши. И в пустом безумии ночи уже почти нелепыми кажутся
"что?" "отчего?" и "зачем?", погнавшие его из постели.
   (Мистер Рэмзи, спотыкаясь на ходу одним темным утром, распростер  руки,
но, так как миссис Рэмзи вдруг умерла прошлой ночью, он просто  распростер
руки. Они остались пустыми.)



        "4"

   А в пустой дом, где заперты двери и матрасы  скатаны,  ворвались  шалые
ветерки - авангардом великого воинства, -  схватились  с  голыми  досками,
ударили по их обороне, развернулись веером, но и в гостиной, и  в  спальне
встретили весьма жалкие силы:  хлюпающие  обои,  расстонавшиеся  половицы,
голые ножки столов да фарфор, уже пыльный, тусклый, растресканный. То, что
скинули и сбросили люди - пара ботинок, охотничий шлем, выцветшие  юбки  и
пиджаки по шкафам, - одно и хранило человеческий  облик  и  помнило  среди
пустоты,  как  когда-то  его  наполняли,  одушевляли;  как  руки  когда-то
возились с крючками и пуговицами; как зеркало ловило лицо; ловило вогнутый
мир, и там поворачивалась голова, взлетала рука, отворялась дверь, вбегали
дети: и зеркало снова пустело. Теперь день за днем луч  света,  отражением
лилии на воде, поворачивался на стенке напротив. И тени деревьев,  качаясь
под ветром, кланялись там же на стенке, и мгновенно мутили пруд, в котором
луч отражался; да тень пролетающей птицы нежным пятном иногда  порхала  по
полу спальни.
   Так красота здесь царила и тишина, и вместе они были  образом  красоты;
форма,  не  разогретая  жизнью;  одинокая,  как  вечером  пруд,   дальний,
мелькнувший в вагонном окне, так быстро  мелькнувший  гаснущий  пруд,  что
хоть его и застигли, увидели, он  почти  не  утратил  своего  одиночества.
Красота и  тишина  скрестили  руки  в  спальне,  среди  обернутых  кружек,
затянутых кресел,  и  даже  наглый  ветер  и  вкрадчивые  липкие  ветерки,
вынюхивающие,  шарящие,  вечными  своими  вопросами  "Вы   увянете?"   "Вы
погибнете?"  почти  не  тревожат   покоя,   равнодушия,   вида   чистейшей
нетронутости, потому что и слушать ничего не хотят и мимо ушей  пропускают
ответ: мы остаемся.
   Казалось, ничто не разрушит образ, не прорвет качающийся намет  тишины,
который месяц за месяцем в пустыне комнат узором вплетал  в  себя  падучие
крики птиц, гудки пароходов,  жужжанье  и  шелест  полей,  чей-то  бас,  и
собачий лай - вплетал и укутывал  дом  в  тишину.  Только  стрельнула  раз
половица, а еще среди ночи с воем, бешено, как  отрывается  от  горы  и  с
грохотом крушится в ущелье застоявшийся веками утес, край шали отцепился и
стал качаться. Но снова спустился покой; и кивала тень; и луч  преклонялся
молитвенно перед собственным отраженьем,  когда  миссис  Макнэб,  раздирая
намет тишины руками, наплескавшимися в лохани,  рвя  в  клочья  башмаками,
нахрустевшимися по гальке, явилась, как было ей велено, отворить все  окна
и прибрать в комнатах.



        "5"

   Кренясь (она переваливалась, как лодка в волнах) и косясь (взгляд ни на
чем  не  задерживался,  со  всего  соскальзывал,  уклонялся  от  злобного,
враждебного мира: она была придурковата, сама это знала),  тиская  перила,
втаскиваясь наверх, переваливаясь из  комнаты  в  комнату,  она  напевала.
Терла высокое зеркало, косилась на собственное валкое отражение и напевала
что-то, что, наверное, лет двадцать назад гремело со сцены и, привязчивое,
заставляло многих плясать, а теперь в беззубом рту поденщицы  окончательно
рассталось со смыслом и  было  -  придурковатость  сама,  и  веселость,  и
терпенье, ничему не поддающееся терпенье; и  когда  она,  кренясь,  терла,
мыла, скребла, она как рассказывала, что жизнь нам на  то  и  дана,  чтобы
горе мыкать, вечно вставать на заре и плюхаться  ночью  в  постель,  вечно
ворочать и прибирать то да се...  Не  очень-то  он  хорош,  этот  мир,  за
семьдесят лет уж она убедилась. Ее скрючило всю от усталости. Сколько еще,
спрашивала она, кряхтя, ерзая на коленках под кроватью, протирая доски,  -
сколько это еще протянется? Но снова она поднималась на ноги, разгибалась,
поднатуживалась, и со своим этим взглядом, уклончивым, ускользающим как бы
от собственного лица, от собственной  маеты,  стояла  перед  зеркалом,  и,
усмехнувшись чему-то, снова принималась вытряхивать половики,  вытирать  и
ставить на место фарфор, и смотрела искоса в зеркало,  будто  ей  в  конце
концов есть чем утешиться, и в ее жалобную  литию  вплетена  неисправимая,
неприличная даже надежда. Наверное, какие-то мирные  виды  открывались  ей
над лоханью, или, скажем,  когда  бывала  с  детьми  (двух  она  в  подоле
принесла, один от нее сбежал), или в пивной, когда  пропускала  стаканчик,
или когда разный хлам ворошила, роясь в укладке. Была же, значит,  прореха
во тьме, расщелина в сплошной черноте, и сквозь нее пробивалось достаточно
света, раз лицо ее в зеркале сводило усмешкой, и,  возвращаясь  к  работе,
она мурлыкала стародавнюю дребедень. Мистики, духовидцы -  те  бродили  по
берегу, ворошили камни и лужи, спрашивали: "Что я такое? Что это такое?" И
вдруг им бывал дарован ответ (они сами в нем  не  могли  разобраться),  от
которого делается уютно в пустыне и на морозе тепло. А миссис Макнэб - она
все пила и любила посплетничать.



        "6"

   Весна без единого листика, голая, яркая, как ярая  в  целомудрии  дева,
заносчивая в своей чистоте, была уложена  на  поля,  бессонная,  зоркая  и
решительно безразличная к тому, что будет делать и думать ее наблюдатель.
   (Пру Рэмзи, склоняясь на руку отца, была выдана замуж тем маем. Уж куда
как справедливо, люди говорили. И прибавляли - до чего ж хороша!)
   Близилось  лето,  вытягивались  вечера,  и  полуночникам,  бродившим  с
надеждой по  берегу,  ворошившим  лужи,  стали  являться  фантазии  самого
странного свойства - будто разъятая на атомы плоть носится по ветру,  а  в
их сердцах зажигаются звезды, а  скалы,  море,  небо  и  облака  на  то  и
сходятся вместе, чтобы собрать в один фокус осколки наших видений. В  этих
зеркалах, в людских душах, в этих всполошенных лужах, где  вечно  купаются
облака и нарождаются звезды, оседали  такие  мечтанья  и  невозможно  было
противиться странным намекам, которые каждая чайка  роняла,  и  дерево,  и
каждый цветок, и мужчина и женщина, и сама седая земля (но  если  спросить
впрямую, все тотчас шло на попятный), что верх одержат  добро  и  счастье;
победит  порядок;  и  подмывало  неудержимо  рыскать   туда-сюда,   искать
воплощенное благо, совершенную силу, далекую  от  приевшейся  добродетели,
опостылевших развлечений, чуждую  быту,  что-то  единственное,  твердое  и
существенное, как блеснувший в песке алмаз, который навеки охранит  своего
обладателя от всякого  зла.  Весна  же  тем  временем,  нежнея,  одевалась
жужжанием пчел, комариными танцами, укутывалась в  свой  плащ,  прикрывала
глаза, отводила лицо и в порхании теней и ливней  уже  вникала  в  людские
печали.
   (Пру Рэмзи умерла тем летом от какой-то болезни,  связанной  с  родами.
Вот уж трагедия,  люди  говорили.  Кто-кто,  а  она,  говорили,  заслужила
счастье.) И вот в летний зной ветер снова выслал к дому своих соглядатаев.
Паутина раскачивалась на солнечных пыльных столбах;  а  в  оконные  стекла
стучались без устали по ночам  сорняки.  Когда  падала  тьма,  луч  маяка,
прежде так властно распластывавшийся на ковре,  во  тьме  оглаживая  узор,
теперь набирался вкрадчивости у лунного света, медлил, тайком  озирался  и
возвращался, влюбленный. Но в тиши ласк, когда прочный луч улегся  поперек
постели, вдруг сорвался утес; отцепился  второй  край  шали;  и  повис,  и
болтался. Короткими летними ночами и долгими летними днями, когда в пустых
комнатах стояло жужжание мух и эхо с полей, длинный вымпел тихо  болтался,
веял бесцельно; а солнце так  исхлестало  голые  комнаты,  напустило  туда
такого желтого чада, что миссис Макнэб, когда вломилась  и  переваливалась
из комнаты в комнату, скребла и  терла,  -  выглядела  тропической  рыбой,
пробиравшейся по пробитым солнцем волнам.
   Шали бы дремать, ей бы спать, но попозже, летом, пришел зловещий  звук,
как ветром придушенный удар топора, он повторялся настойчиво, и узел  шали
от него расслаблялся все больше и совсем уж потрескались чашки в буфете. А
то в буфете вдруг звякал стакан, будто так истошно, так пронзительно вопил
кто-то, что даже стаканы в буфете кидало в дрожь от этого вопля.  И  снова
спускалась тишина, и тогда, ночь за ночью, а иной раз и  среди  бела  дня,
когда ярко вычерчивались розаны на обоях, в эту тишину,  это  безразличие,
неприкосновенность - врывался глухой стук, будто падало что-то.
   (Взорвалась граната. Двадцать или тридцать юношей погибли  во  Франции,
среди них и Эндрю Рэмзи, который, к счастью, умер мгновенно.)
   В то лето тем, кто бродил по берегу и допытывался у неба и моря,  какую
несут  они  весть,  какое  подкрепляют  виденье,  среди  привычных  знаков
божественной щедрости (закат над  морем,  бледный  рассвет,  восход  луны,
рыбачьи лодки на лунной дорожке, дети, швыряющие  друг  в  дружку  травой)
приходилось замечать  кое-что,  не  вязавшееся  с  этой  безмятежностью  и
благодатью. Например, немой призрак пепельно-серого корабля; он появлялся,
скрывался; по скользкой  глади  моря  растекалось  багровое  пятно,  будто
что-то невидимое прорвалось  и  кровоточит.  Эти  помехи  портили  сценку,
призванную пробуждать  возвышеннейшие  чувства,  наводить  на  приятнейшие
умозаключения, и затрудняли прогулку по  берегу.  Нельзя  было  их  просто
отбросить, перечеркнуть их роль для ландшафта; и, блуждая по берегу, далее
рассуждать  о  том,  каким  образом  внешняя  красота  отображает  красоту
внутреннюю.
   Подхватывает ли природа то, что человек предлагает?  Завершает  ли  то,
что он затевает? С равным безразличием смотрит она на его нужды, снисходит
к его низости, допускает его мученья. Так, значит, все  эти  мечты  насчет
того, чтобы разделять, завершать и находить одиноко на берегу все  ответы,
-  лишь  отражение  в  зеркале,  а  само  зеркало  -  лишь   блистательная
поверхность, образующаяся в состоянии покоя, покуда более благородные силы
дремлют на глубине? Раздраженному, изверившемуся, но упирающемуся (красота
ведь расставляет силки, соблазняет привадами) бродить по берегу уже не под
силу; созерцание невыносимо; зеркало разбито.
   (Мистер Кармайкл той  весной  выпустил  сборник  стихов,  который  имел
неожиданный успех. Война, люди говорили, оживила интерес к поэзии.)



        "7"

   Ночь за ночью зима и лето, грохот бурь  и  стрелою  жужжащая  ведренная
тишина без помех справляли свою тризну. В верхние комнаты  (если  было  бы
там, кому слушать) несся снизу, из пустоты, только рев безбрежного  хаоса,
когда его резали молнии; и расходились ветры, и вал налезал на вал, и  они
трудились осатанелыми левиафанами, и опрокидывались, расплескивая свет или
тьму (ночь, день, месяц, год - все мутно слилось), и могло показаться, что
вот-вот  всполошенный,  идиотски  заигравшийся  мир  ненароком  сам   себя
сокрушит и оборет.
   Весною в садовых урнах всходили случайные семена и урны опять веселели.
Фиалки тянулись вверх и нарциссы. Но  тихие  ясные  дни  так  же  себя  не
помнили, как ошалелые ночи, и деревья стояли, и стояли  цветы,  и  глядели
перед собою, глядели в пустое небо, слепые, и поэтому страшные.



        "8"

   Греха на душу не взявши, они ведь не думали ворочаться (кто говорил - и
совсем, никогда, а дом, что ли, на Михайлов день продадут), миссис  Макнэб
нагнулась и нарвала букет, - взять с  собой.  Пока  прибиралась,  она  его
положила на стол. Цветы - дело хорошее. Чего им  зря  пропадать?  Раз  дом
продается (она стояла подбочась  перед  зеркалом),  за  ним  догляд  будет
нужен. Куда там. Сколько лет пустой простоял - без единой души. Книги,  то
да се, - все плесневелое,  война,  рабочие  руки  взять  негде,  ну  и  не
прибирались, как положено. А теперь разве одному  человеку  сладить?  Сама
она старая стала. Ноги болят. Книги небось все выложить  надо  на  травку,
под солнышко; в прихожей штукатурка  обсыпалась;  над  кабинетом  водосток
забило, воды натекло; ковер вон весь сгнил. Им  бы  самим  приехать;  хоть
послали б кого. Шкафы от одежи ломятся; по всем комнатам побросали  одежу.
И что с нею делать? Моли невидимо развелось. У миссис  у  Рэмзи  в  одеже.
Бедная. Уж ей одежей не пользоваться. Померла, говорят; давно, в  Лондоне.
Вон серый плащ старый, она его, в саду когда  работала,  надевала  (миссис
Макнэб пощупала плащ). Бывало, миссис Макнэб идет по въезду с бельем, а та
над цветами стоит (теперь-то на сад смотреть тошно, весь зарос, кролики  с
клумб от тебя так и прыскают), стоит она в  этом  сером  плаще,  а  с  ней
кто-нибудь из детишек. Вон - туфельки, башмаки, а на  туалете  гребеночка,
щеточка,  будто  вот  завтра  она  и  объявится.  (В  одночасье,  говорят,
померла.) А они было приехать надумали, да отложили,  война  -  не  больно
наездишься; так все годы и прособирались; деньги,  правда,  слали;  но  ни
словечка не написали, не ездили,  и  думают  -  все,  как  кинули,  прости
господи, так и застанут. А в комоде-то чего не напихано, носовых  платков,
всяких ленточек! Да, бывало, она идет по въезду с бельем, а в саду  миссис
Рэмзи стоит.
   "Добрый вечер, миссис Макнэб", - скажет, бывало.
   Такая всегда обходительная. Девушки, бывало, на нее не  нарадуются.  Да
только с той поры, прости господи, много воды утекло (она  задвинула  ящик
комода); многие родных потеряли. И она вот померла; и мистера Эндрю убили;
и мисс Пру тоже померла, говорят, первым ребеночком; да ведь и все  в  эти
годы потери несли. Цены поднялись, прямо стыд, а падать - не  падают.  Она
так и видела ее в этом сером плаще.
   "Добрый вечер, миссис Макнэб", - скажет, бывало, и всегда кухарке велит
для нее тарелочку горячего молочного супа сберечь - небось догадается, что
суп ей не повредит, раз она притащилась из города с  тяжеленной  поклажей.
Миссис Макнэб так и видела, как она гнулась над своими цветами (и смутная,
зыбкая, как желтый луч, как светлый кружок  на  дальнем  конце  телескопа,
дама в сером плаще, склоняясь над своими цветами,  скользила  медленно  по
стене спальни, по туалетному  столику,  над  умывальником,  покуда  миссис
Макнэб возилась, скребла и терла).
   Как кухарку-то звали? Милдред?  Мэрион?  Вроде  похоже.  Ох,  позабыла.
Память совсем никуда. Кухарка-то прямо порох. Известно - рыжая. Ну и смеху
у них бывало! Миссис Макнэб на кухне всегда привечали. И  то  сказать,  уж
она умела их насмешить. Тогда все вообще лучше было.
   Она вздохнула; одной женщине с такой работой не сладить.  Она  покачала
головой.  Тут  детская  была.  Ох,   и   сырости   тут;   штукатурка   вся
порастрескалась. Ишь чего удумали - свиную голову на  стену  вешать.  Тоже
заплесневелая вся. А по чердаку всюду крысы. Крыша-то течет. А они -  сами
не едут; писем не шлют. Засовы везде заржавели, вот двери и хлопают. И  не
останется она тут  в  темноте,  одна-одинешенька.  Да  без  подмог