Никак  нельзя  себе
представить.  Ни  слова  не  сказав,  только  вооружась   своей   дежурной
корзинкой, она отбывала в городок, к беднякам, сидеть в какой-то пропахшей
лекарствами конуре. Тысячу раз Лили наблюдала, как, ни  слова  не  сказав,
вдруг, посреди игры, посреди разговора, она  отбывала  с  этой  корзинкой,
очень прямо держась. Лили  разглядывала  возвращавшуюся  миссис  Рэмзи  и,
усмехаясь (уж очень  истово  руководила  она  чаепитием)  и  плавясь  (дух
захватывает - как хороша), думала - глаза, закрывающиеся в  муках,  сейчас
на тебя смотрели. Ты была с ними там.
   А миссис Рэмзи опять уже готова была вскинуться из-за вашего  опозданья
к столу, из-за несвежего масла, из-за щербинки на чайнике.  И  все  время,
пока она распространялась по поводу несвежего масла, вы думали о греческих
храмах и о том, что с ними там была красота. Никаких разговоров  -  просто
она брала корзинку и удалялась, очень прямо держась. Ее толкал инстинкт  -
инстинкт, который ласточек тянет на юг, артишоки к солнцу, безошибочно  ее
поворачивал к людям, помогал  свить  в  душе  у  них  гнездышко.  Но  этот
инстинкт, как и другие инстинкты, того, кто ими  не  наделен,  раздражает;
мистера Кармайкла, наверное, раздражал; и уж, конечно, Лили. Оба опирались
на соображение о тщетности действий, о первенстве мысли. Эти ее  уходы  им
были  укором,  все  на  свете  переворачивали,  и,  видя  свои  исчезающие
предубеждения, обоим хотелось упереться, удержать их  силком.  С  Чарльзом
Тэнсли - та же история; между прочим, еще и  поэтому  его  не  любили.  Он
опрокидывал все ваши понятия о пропорциях. И что-то с ним  теперь,  думала
она, праздно прохаживаясь  по  подорожнику  кистью.  Диссертацию  защитил.
Женился; в Хэмпстеде живет.
   Как-то во время войны она зашла в один зал,  где  он  держал  речь.  Он
что-то изобличал; он клеймил кого-то. Проповедуя любовь к ближнему. А  она
сидела и думала - как может любить себе подобных тот,  для  кого  живописи
просто не существует, кто вечно торчал у нее над душой, обкуривая махоркой
(экономия на куреве, мисс Бриско!), и считал своим долгом  ей  разъяснять,
что женщины не владеют кистью, женщины не владеют пером, -  и  не  потому,
что таково его убеждение, а потому, что так ему,  по  непонятным  резонам,
угодно. Тощий, красный, натужный, он вещал с возвышенья (муравьи суетились
среди подорожников, и она  ворошила  их  кистью  -  красные,  энергические
муравьи, в общем, похожие на Чарльза Тэнсли). Она иронически смотрела, как
он начиняет любовью к ближнему полупустой и  промозглый  зал,  и  вдруг  -
закачался, закачался в волнах бочонок, или что это было  такое,  а  миссис
Рэмзи нашаривала на  гальке  очешник.  "Господи!  Вот  несчастье!  И  этот
посеяла! Успокойтесь, мистер Тэнсли. Я их каждое лето тысячами  теряю".  И
он вжимает в воротник подбородок,  -  дескать,  не  может  санкционировать
подобное преувеличение, но простит, так и быть, той, которую  любит,  -  и
улыбается прелестной улыбкой. Он, конечно, ей исповедовался в этих  долгих
прогулках,  когда  все  разбредались  и  возвращались  порознь.   Он   дал
воспитание младшей  сестре,  миссис  Рэмзи  ей  доложила.  Что  дивно  его
характеризует. Конечно, у ней у  самой  о  нем  превратное  представление,
решила Лили, теребя подорожник кистью. То и  дело  составляешь  превратные
представленья о людях. Из собственных тайных расчетов.  Чарльз  служит  ей
мальчиком для битья. Отхлестывая его по тощему заду, она на  нем  вымещает
свои настроения. А если  серьезно  к  нему  подходить,  надо  руководиться
высказываниями миссис Рэмзи, смотреть на него ее взглядом.
   Она возвела холмик - препятствие для муравьев. И повергла тех в ужас  и
недоумение, смешав всю историю их мирозданья. Одни побежали  туда,  другие
сюда.
   Надо иметь пятьдесят пар глаз, думала она. Но и пятидесяти  не  хватит,
чтоб управиться с одной этой женщиной.  Среди  них  хоть  одна  пара  глаз
должна быть абсолютно слепа к ее красоте. А нужней всего - тайное  и,  как
воздух,  тонкое  чувство,  которое  бы  умело  проникать  сквозь  замочные
скважины, ее настигать, когда она занята вязаньем, разговором, или  молча,
одиноко, сидит у окна, а потом исчезать,  кладом  храня,  вот  как  воздух
хранил тот пароходный дымок, ее мысли, фантазии, ее желанья. Что  для  нее
значила эта изгородь, что значил сад? Что для нее значил шорох  набежавшей
на берег волны? (Лили вскинула взгляд так,  как,  она  видела,  вскидывала
взгляд миссис Рэмзи; она тоже услышала шорох набежавшей на берег волны.) И
как, интересно, обрывалось у  нее  и  екало  сердце,  когда  дети  кричали
"Сколько? Сколько?", гоняя в крикет?  На  секунду  ока  опускала  вязанье.
Всматривалась в сторону крикетной площадки. И опять от нее отвлекалась,  а
мистер Рэмзи останавливался, как вкопанный, на ходу, и  странное  волнение
забирало ее и не отпускало, пока  он,  стоя  рядом,  сверху  вниз  на  нее
смотрел. Лили очень живо себе его представила.
   Он протягивал руку и помогал ей подняться со стула. И  отчего-то  такое
казалось, что это уже было; и некогда он  так  же  склонялся,  помогая  ей
выйти из лодки, которая неудачно пристала у острова, и дамы  не  на  шутку
нуждались, чтобы выбраться на сушу,  в  помощи  джентльменов.  Старомодная
сценка, где мерещатся чуть ли не кринолины, и камзолы, и белые  чулки.  И,
подав ему руку, миссис Рэмзи, наверно, решила: час пробил. Да, сейчас  она
ему скажет. Да, она выйдет за него замуж. И тихо, неспешно она ступила  на
берег. Может, всего одно-два словца она тогда ему и  сказала,  не  отнимая
руки. Я за вас выйду замуж, - она сказала, и руку  не  отняла;  и  все.  И
снова и снова их пробирал тот же трепет - заметным образом,  думала  Лили,
разглаживая путь для своих муравейников. Ничего она  не  сочиняет;  просто
разглаживает то, что ей давным-давно подарено в свернутом  виде;  она  это
видела своими глазами. Ведь в  ежедневной  круговерти  и  кутерьме,  среди
детей и гостей - вы все время чувствовали этот дух повторенья - все падало
по  траектории,  проторенной  уже  чем-то  другим,  и  вызывало  готовное,
долго-долго дрожавшее в воздухе эхо.
   Но ошибкой было бы, она думала, вспоминая, как они удалялись  -  она  в
своей зеленой шали, он в реющем галстуке, рука об  руку  мимо  теплицы,  -
ошибкой было бы их отношения упрощать. Далеко до безмятежной идиллии  -  с
ее-то вскидчивостью, непредсказуемостью; с его хандрою  и  приступами.  Уж
какое! Ни свет ни  заря  вдруг  бешено  грохала  дверь  спальни.  Или  он,
разъяренный, выскакивал из-за стола. Запускал тарелкой в окно. И по  всему
дому  будто  двери  гремели,  стучали  шторы,  как  в  бурю,  и  подмывало
броситься, задвигать засовы, наводить порядок. В таких обстоятельствах они
столкнулись раз на лестнице с Полом Рэйли. И, как дети, умирали  со  смеху
из-за мистера Рэмзи, который, обнаружа мошку у  себя  в  молоке,  отправил
свой завтрак по воздуху в сад. "Мошка, - в священном ужасе лепетала Пру, -
у него в молоке". К другим в молоко пусть  плюхается  сороконожка.  Он  же
сумел  вокруг  себя  воздвигнуть  такие  стены  благоговения  и  с   такой
величавостью среди них прохаживался, что мошка у него в молоке  обращалась
в могучее чудище.
   Но миссис Рэмзи утомляли, ее несколько угнетали  запусканье  тарелок  и
грохотанье дверьми. И порой они тяжко, подолгу  не  разговаривали,  и  (не
любила Лили этих ее настроений) не то обиженная, не  то  возмущенная,  она
была как бы не в состоянии спокойно выстаивать бурю и смеяться,  как  все,
но что-то вынашивала в этой усталости. Сидела и думала-думала.  Погодя  он
начинал делать вокруг нее круги, слонялся под окнами,  покуда  она  писала
письма, с  кем-нибудь  разговаривала  и  все  старалась  не  оказаться  не
занятой, когда он поблизости, притворялась, будто его не  замечает.  И  он
становился шелковый, само  смиренье  и  обходительность,  пытаясь  вернуть
таким способом ее расположение. Но она не сдавалась,  вдруг  напускала  на
себя гордый вид неприступной красавицы, вообще-то в высшей степени  ей  не
присущий; эдак голову повернет; глянет через  плечо;  и  непременно,  чтоб
рядом  Минта,  Пол  какой-нибудь,  Уильям  Бэнкс.  Наконец,   отверженный,
отринутый, ну, - изголодавшийся волкодав (Лили поднялась с травы,  глянула
на окно, на ступеньки: вот там он стоял), он  произносил  ее  имя,  только
разок - волк и волк, взвывающий на снегу, - но она и тут не  сдавалась;  и
он снова ее окликал, и тут уж что-то в его голосе срывало ее с места,  она
вдруг бросала всех, шла к нему, и они удалялись  вдвоем  -  под  груши,  к
капустным грядкам, к малиннику. Удалялись -  все  уладить  наедине.  Но  с
помощью  каких  слов,  каких  жестов?  И  такое  достоинство  было  в   их
отношениях, что сама она, Минта и Пол, скрывая неловкость  и  любопытство,
отворачивались,  не  смотрели  им  вслед,  принимались  рвать   цветы,   и
перекидывались мячом, и болтали до самого ужина  и  -  пожалуйста!  -  они
снова сидели: она на одном конце стола, он на другом, как всегда.
   - Почему это вы, никто, ботаникой не займетесь?.. Столько  ног  у  вас,
столько рук в общей сложности, и  хотя  бы  один...  -  они,  как  всегда,
разговаривали, шутили со своими детьми. Как всегда. Только  легкая  искра,
как блеск клинка, то и дело проскакивала между ними, будто  привычный  вид
детей над супом освежился у них в глазах после  того  часа  среди  груш  и
капусты. Особенно часто, Лили думала, поглядывала миссис Рэмзи на Пру.  Та
сидела посередине стола между братьями и  сестрами  и,  кажется,  до  того
боялась, как бы чего не вышло, что сама  почти  не  раскрывала  рта.  Как,
наверное, Пру себя костерила за ту несчастную мошку! Как  побелела,  когда
мистер Рэмзи запустил тарелкой в  окно!  Как  сникала  во  время  этих  их
размолвок! И мать словно  старалась  ее  приободрить;  убеждала,  что  все
хорошо; обещала, что и ей суждено то же счастье. Правда,  она  им  недолго
понаслаждалась - меньше года.
   Она тогда выронила из корзинки цветы, думала  Лили,  щурясь  и  на  шаг
отступя, будто оглядывая холст, но к нему не притронулась, и чувства в ней
будто застыли, ледком подернулись на поверхности, а ниже была стремнина.
   Она роняла из корзинки цветы, разбрасывала по траве  и,  нехотя,  через
силу, но без вопросов и жалоб - разве не владела  она  даром  безупречного
послушанья? - она уходила тоже. По полям и лугам, белым, цветистым  -  вот
как это бы написать. Горы хмуры; кремнисты; крутая тропа. С ревом бьются о
берег волны. И уходят - все трое - и  миссис  Рэмзи  идет  впереди,  очень
быстро, будто сейчас за углом она встретит кого-то.
   Вдруг в окне,  на  которое  она  смотрела,  что-то  смутно  забелелось.
Значит, все-таки кто-то вошел в  гостиную.  Господи,  пронеси,  взмолилась
она, только бы они там и оставались, не обрушивались на нее  с  болтовней!
Слава Богу, кто  бы  там  ни  был,  оставался  внутри;  и  по  счастливому
совпадению  даже  отбрасывал  на  ступени  хитрую  треугольную  тень.  Это
чуть-чуть  меняло  композицию.  Интересно.  Еще  пригодится.  И  вернулось
прежнее настроение. Смотреть в оба, ни на секунду не  расслабляться,  чтоб
тебя не надули. Держать всю сцену - вот так -  в  тисках,  чтоб  ничто  не
могло вклиниться и напортить. Главное, она  думала,  довериться  будничной
вещи; просто чувствовать - вот кресло, вот стол, и  -  одновременно:  ведь
это чудо и счастье. А решенье придет. Ах, да что же это там такое?  Что-то
белое прошлось волной по оконнице. Видно, ветер взмахнул какой-то оборкой.
Сердце перестукнуло, оборвалось и заныло.
   Миссис Рэмзи! Миссис Рэмзи! - звала она, снова чувствуя прежнюю пытку -
хотеть и хотеть невозможного. Неужто до сих пор в ее власти так мучить?  И
потом, сразу, как если бы ей удалось сдержаться,  стало  и  это  будничной
вещью - как кресло, как стол. Миссис Рэмзи - по безмерной своей доброте  к
Лили  -  просто  сидела  в  кресле,  посверкивала  спицами,  вязала   свой
красно-бурый чулок, отбрасывала тень на ступени. И все.
   И - будто вот сейчас ей необходимо с кем-нибудь поделиться,  да  трудно
расстаться с картиной, так душа переполнена тем, что она увидела, тем, что
думала. Лили с кистью в руке прошла мимо мистера Кармайкла, на край лужка.
Где же эта их лодка? И мистер Рэмзи? Он был сию минуту ей нужен.



        "12"

   Мистер Рэмзи почти разделался с чтением. Рука парила над страницей, как
бы изготовляясь перевернуть ее в тот самый  миг,  когда  он  ее  дочитает.
Сидел, простоволосый, и прядями играл ветер.  Он  выглядел  очень  старым.
Выглядел незащищенным. Выглядел, думал Джеймс, рассматривая его голову  то
на фоне маяка, то на фоне катящей, бескрайной сизой пустыни, - как древний
камень, забытый в песках. Выглядел так, будто физически превратился в  то,
что оба они всегда носили в душе, - то одиночество, от которого, они знали
оба, никуда ты не денешься.
   Он очень быстро читал,  будто  хотел  поскорей  дочитать  до  конца.  И
действительно, они уж были совсем близко от  маяка.  Вот  он  -  прямой  и
голый, ярко-черный и  белый,  и  видно,  как  волны  битым  белым  стеклом
отскакивают от скал. Ясно видны на скалах трещины и прожилки; видны  окна;
вон белый мазок на одном; на скале зеленый пучок. Вышел человек, глянул на
них в подзорную трубу, снова скрылся. Так вот он какой,  думал  Джеймс,  -
маяк, на который столько лет он смотрел через бухту; голая башня на  дикой
скале. Маяк ему нравился. Помогал, может быть, разобраться в себе.  Старые
дамы, Джеймс думал, дома, в саду таскаются по лужку  со  стульями.  Старая
миссис Бекуиз, например, вечно твердит, ах как все  прелестно,  как  мило,
как им повезло, как им надо гордиться, - а на самом-то деле, думал Джеймс,
оглядывая маяк на дикой скале, - вот как  оно  обстоит.  Он  посмотрел  на
отца, который читал неистово, тесно сплетя ноги. Он-то  знает.  "Нас  буря
несет, нам суждено утонуть", - пробормотал он сам с  собою,  но  вслух,  в
точности, как отец.
   Уж целую вечность  никто,  кажется,  слова  не  проронил.  Кэм  надоело
смотреть на море. Мимо проплыла раскрошенная черная пробка;  рыба  на  дне
лодки уснула. А отец все читал, и Джеймс на него смотрел, и  она  на  него
смотрела, и они клялись насмерть стоять  против  тиранства,  а  он  читает
себе, ничуть не заботясь о том,  что  они  думают.  Его  не  уловишь,  она
думала. Большелобый и большеносый, уткнулся в свою пятнистую книжечку -  и
его не уловишь. Попробуй-ка его ухвати - он, как птица, расправит  крылья,
улетит от тебя и усядется в недоступной дали на сирый пень. Она оглядывала
водный бескрайний простор. Остров стал  уже  такой  крохотный,  что  и  на
листик, пожалуй, не  похож.  Похож  на  верхушку  скалы,  которую  вот-вот
накроет волной. А ведь на этой  хиленькой  скудости  остались  те  тропки,
террасы, спальни - всякая всячина. Но, как всегда  перед  сном  упрощается
все, и из мириад подробностей только одна ухитряется на себе настоять, так
и в сонных глазах Кэм меркли  тропки,  террасы  и  спальни,  побледнели  и
стерлись, и только бледно-голубое  кадило  еще  мерно  качалось  у  нее  в
голове. Да это же сад висячий; и долы, и цветы, колокольчики, и птички,  и
антилопы... Она засыпала.
   - Пора! - вдруг сказал мистер Рэмзи, захлопывая книгу.
   Что - пора? Какому подвигу время? Кэм вздрогнула и  проснулась.  Где-то
высаживаться? Куда-то взбираться? Куда он их  поведет?  После  бескрайного
молчанья эти слова ошарашили их. Но - дудки! Он сказал, что  проголодался.
Пора приступить к ленчу. И к тому же, мол, посмотрите. Уже и маяк - отсюда
рукой подать.
   - Ишь малый, - сказал Макалистер в  похвалу  Джеймсу.  -  Ходко  ведет.
Слушается она его.
   А отец вот в жизни его не похвалит, горько подумал Джеймс.
   Мистер Рэмзи развернул пакет и распределил бутерброды. И был  счастлив,
уплетая хлеб и сыр  вместе  с  этими  рыбаками.  Ему  бы  в  лачуге  жить,
слоняться у причала, состязаться с другими стариками по  плевкам  в  цель,
думал Джеймс, глядя, как он нарезает свой сыр перочинным ножом  на  тонкие
желтые ломтики.
   Все правда, все правда, чувствовала Кэм, обколупывая крутое  яйцо.  Как
тогда она чувствовала, там, в кабинете, где читали "Таймс" старые господа.
Что хочу, то и думаю, и я не сверзнусь в пропасть, я не утону, потому  что
вот он - за мною присматривает.
   И они так быстро неслись мимо скал, и это было  так  дивно:  будто  две
вещи делаешь сразу - спокойненько закусываешь  на  солнышке  и  спасаешься
после кораблекрушения в бурю.  Хватит  ли  нам  пресной  воды?  Хватит  ли
продовольствия? - беспокоилась Кэм, сочиняя свою историю,  и  одновременно
прекрасно помнила, что происходит.
   Им-то недолго осталось, говорил мистер  Рэмзи  старому  Макалистеру;  а
дети еще много кой-чего понасмотрятся. Макалистер сказал, что в марте  ему
стукнуло семьдесят пять;  мистер  Рэмзи  разменял  свой  восьмой  десяток.
Макалистер сказал, что сроду у доктора не был; все зубы - свои. Вот  такой
жизни я б желал для своих детей. Кэм была уверена, отец это подумал, когда
не дал ей бросать  бутерброд  в  воду;  наверное,  он  подумал  про  жизнь
рыбаков, раз сказал ей, что, если  не  хочется  есть,  пусть  положит  еду
обратно в пакет. Зачем же бросать? Он мудрец, все на свете он знает, и она
сразу послушалась, а он подал ей из своего пакета имбирный пряник, вот как
гранд бы испанский, она подумала, подал даме розу в окно (столь изысканным
жестом). Но одет кое-как, и такой простой, ест хлеб с сыром; а  ведь  всех
их ведет на великий подвиг, и всем им,  кто  знает,  может  быть,  суждено
утонуть...
   - Вон где она на дно-то пошла, - вдруг сказал Макалистер-внук.
   - На этом самом месте трое и потонуло, - сказал старый  Макалистер.  Он
их своими глазами видел, в мачту так и вцепились. И мистер Рэмзи посмотрел
на то место и, Кэм и Джеймс устрашились, был готов разразиться:

   Но он не знал, в какой волне...

   и если бы он разразился, они бы не вынесли; они бы завыли в  голос;  им
были уже не под силу эти взрывы тоски;  но,  к  их  удивлению,  он  сказал
только: "А-а", будто про себя подумал: стоит ли шум поднимать? Да, люди  в
бурю тонут, но это натуральное дело, и пучина  морская  (он  тряс  на  них
крошки с бумаги от своего бутерброда), в сущности, - только  вода.  Потом,
раскурив трубку, он вынул часы. Внимательно изучал циферблат; верно, делал
математические вычисления. Наконец он сказал ликующим тоном:
   - Превосходно! - Джеймс их вел, как прирожденный моряк.
   Вот! - подумала Кэм, молча обращаясь к Джеймсу. Вот ты и дождался. Ведь
она знала, что Джеймсу только того и надо было, знала, что он  так  теперь
рад, что не будет смотреть на нее, на отца, ни на кого не будет  смотреть.
Сидит, как струнка, прямой,  держит  руку  на  румпеле  и  поглядывает,  в
общем-то, хмуро; поглядывает, наморщив лоб. Так рад, что никому ни крупицы
своей радости не отдаст. Отец его похвалил. И пусть они  думают,  что  ему
это решительно безразлично. Вот ты и дождался, дождался, думала Кэм.
   Они сменили галс и теперь на длинных  раскачивающихся  волнах,  которые
весело, пьяно их перебрасывали одна на  другую,  легко  и  быстро  неслись
вдоль рифа. Слева гряда скал буро сквозила в воде, а вода поредела и стала
зеленой, и об одну скалу, повыше,  билась  непрестанно  волна,  взметалась
водным столбом, опадала душем.  Шлепалось,  стукало,  шептались  и  шикали
волны, катили, скакали и кувыркались, как дикие  твари,  расшалившиеся  на
воле, неслись взапуски без конца.
   И вот уже видны двое на маяке, смотрят на них, готовятся их встречать.
   Мистер  Рэмзи  застегнул  пиджак,   подвернул   брюки.   Взял   большой
неаккуратный сверток, который собрала Нэнси, положил к себе на колени. И -
в полной готовности к высадке, - он сидел и глядел на остров. Может  быть,
дальнозоркими своими  глазами  он  различал  исчезнувший  листик,  торчком
стоявший на золотом блюде? И что  он  видит?  -  гад