ь  -
тиранию и деспотизм, вот как это у него называется, когда людей  вставляют
делать то, чего они не хотят, когда их лишают права голоса. Ну как скажешь
"не хочу", если он заявляет  "отправляйся  со  мной  на  маяк,  делай  то,
принеси мне се". Распластываются черные крылья, железный клюв  бьет.  А  в
следующую секунду он уже сидит и читает книжку; и может поднять от  нее  -
разве с ним угадаешь? - совершенно разумный взгляд. Он может разговаривать
с Макалистерами. Может совать золотой в заскорузлую ладонь старой  уличной
попрошайки;  может  орать  в  голос,  глядя  на  игрища  рыбаков;   руками
размахивать от возбуждения. Или в мертвом молчании просидеть за столом  от
начала и до конца ужина.  Да,  думал  Джеймс,  пока  лодка  барахталась  и
плескалась на солнцепеке; есть снежная целина, одинокий, суровый утес; и в
последнее время ему стало сдаваться, когда отец что-то брякал к  изумлению
остальных, - лишь две пары следов на этом снегу: его собственные  следы  и
отцовские. Только они двое понимают друг друга. Но откуда же этот  ужас  и
ненависть? Роясь в пластах листвы, которой время выстлало душу, заглядывая
в непрорубную чащу, где все затушевано  и  искажено  мельканием  солнца  и
тени, где  пробираешься  наугад,  ослепленный  то  светом,  то  тьмой,  он
отыскивал живой зрительный образ, чтоб остудить и собрать и прояснить свои
чувства. Положим, сидя ребенком в колясочке или у кого-нибудь на  коленях,
он увидел, как кому-то на ногу ненароком наехал  безвинный  фургон.  И  он
увидел гладкую, целую ногу в траве; потом  -  колесо;  и  -  ту  же  ногу,
искромсанную и красную. Ко колесо - безвинно. Вот и теперь, когда отец  ни
свет ни заря, протопав по коридору, вырывает  их  из  постели  ради  своей
экспедиции на маяк, - это ведь колесо давит ногу ему, Кэм, чью угодно еще.
И остается сидеть и смотреть.
   Да, но о чьей же ноге он думал и в каком это было  саду?  Были  у  сцен
декорации; были деревья; цветы; определенное освещение; действующие  лица.
Все разыгрывалось готовней в саду, где не было  этой  насупленности,  этой
жестикуляции; и разговаривали спокойно, вполголоса. Весь  день  входили  и
выходили. Старушка болтала на кухне; и шторы засасывал и потом  выталкивал
ветер; все вздувалось; цвело; и на тарелки и чашки, на желтые  и  пунцовые
розы, долгоствольные и раскачивающиеся, к  ночи  тонкая,  как  виноградный
листок, натягивалась желтая пелена.  Все  к  ночи  темнело,  затихало.  Но
листоподобная пелена так тонка,  что  колышется  от  свечей,  морщится  от
голосов; и сквозь нее видна  склоненная  голова,  слышно  то  близкое,  то
дальнее шуршание платья, позвякивание цепочки.
   И вот в этом-то мире колесо раздавило человеку ногу. Что-то, он помнил,
встало над ним; застило свет; не уходило; и что-то взметнулось,  прорезало
воздух, что-то острое, твердое - клинок, ятаган - прошлось по  листве,  по
цветам даже этого блаженного мира, и все засохло, опало.
   - Будет дождь, - он  помнил,  сказал  отец.  -  Выбраться  на  маяк  не
удастся.
   Маяк тогда был серебристой смутной  башней  с  желтым  глазом,  который
внезапно и нежно открывался по вечерам. А теперь...
   Джеймс  посмотрел  на  маяк.  Увидел  добела  отмытые   скалы;   башню,
застывшую, голую; увидел белые и  черные  перекрытия;  увидел  окна;  даже
белье разглядел, разложенное для просушки на скалах. Значит, вот он  какой
- маяк?
   Нет, тот, прежний, был тоже  маяк.  Ничто  не  остается  только  собою.
Прежний - тоже  маяк.  Едва  различимый  порою  за  далью  бухты.  И  глаз
открывался и закрывался, и свет, казалось, добирался до них, в наполненный
солнцем и воздухом вечереющий сад.
   Но он одернул себя. Стоило ему сказать  "они"  или  "кто-то",  услышать
близкое шуршание платья, дальнее позвякивание цепочки,  он  начинал  остро
чувствовать присутствие того, кто случился рядом.  Сейчас  это  был  отец.
Напряжение делалось невыносимым. Ведь минуту еще не будет бриза -  и  отец
захлопнет книжку и скажет: "Что такое? Почему мы тут валандаемся, а?", как
однажды уже он всадил между  ними  свой  клинок  на  террасе,  и  она  вся
застыла, и будь тогда под рукой у Джеймса топор, нож, что  угодно  острое,
он вонзил бы его в отцовскую грудь. Она тогда вся застыла, и потом рука ее
стала вялой, и он понял, что она его больше  не  слушает,  и  она  встала,
ушла, и он остался один, жалкий, беспомощный, по-идиотски сжимая ножницы.
   Не было ни ветерка. Вода урчала и фыркала на  дне  лодки,  и  несколько
скумбрий бились в мелкой не покрывавшей их луже.  В  любую  минуту  мистер
Рэмзи (Джеймс на него боялся взглянуть) мог встать,  захлопнуть  книжку  и
сказать что-нибудь резкое; но покамест он читал, и  Джеймс  украдкой,  как
босиком  крадешься  по  лестнице,   боясь   скрипом   половицы   разбудить
сторожевого пса, вспоминал, какая она была и куда подевалась в  тот  день.
Он слонялся за нею из комнаты в комнату, и наконец они очутились  в  такой
комнате, всей синей от множества фарфоровых блюд, и она говорила с кем-то;
он слушал; она говорила с прислугой; говорила все,  что  взбредет  на  ум.
"Нам синее блюдо сегодня понадобится. Где оно -  наше  синее  блюдо?"  Она
одна говорила правду; ей одной он мог сказать правду. Вот в чем,  наверно,
секрет его не остывшей привязанности; она была человеком,  которому  можно
сказать все, что взбредет на ум. Но все время, пока он про нее думал, отец
- он чувствовал - преследовал его мысль, и мысль спотыкалась и путалась.
   И он перестал  думать;  сидел,  держа  руку  на  румпеле,  под  пеклом,
неотрывно смотрел на маяк и не мог шелохнуться, не мог смахнуть эти  зерна
печали, которые одно за другим оседали в душе. Будто его связали  канатом,
и отец затянул узел, и вырваться можно только, если взять нож и... Но  тут
парус медленно повернулся,  поймал  ветер,  вздулся,  лодка  встряхнулась,
сонно качнулась, очнулась  от  сна  и  понеслась  по  волнам.  Сразу  всем
немыслимо полегчало. Их будто отбросило друг от друга,  каждый  снова  был
преспокойно сам по себе, и лесы туго и косо тянулись от борта. Но отец так
и не встал. Только загадочно высоко вскинул правую руку и опять уронил  на
колено, будто дирижировал тайной симфонией.



        "9"

   (Море, без единого пятнышка, думала  Лили  Бриско,  глядя  и  глядя  на
бухту. Оно синим шелком натянулось на бухту. У дали странная власть; вот -
проглотила их, думала Лили, канули навсегда, растворились  в  сути  вещей.
Все так спокойно; так тихо. Пароход исчез, но большой  дымный  свиток  еще
струился по сини и никнул, прощаясь, как траурный стяг.)



        "10"

   Так вот он какой, остров, думала Кэм, снова прочесывая  пальцами  воду.
Она никогда еще его не видела с моря. Вот, оказывается, как он  улегся  на
воду, с выбоиной посередине и двумя зубчатыми скалами, и волны  несутся  к
нему, и разбегаются на мили  и  мили  кругом.  Он  совсем  крохотный;  как
листик, стоящий торчком. И вот мы взяли лодочку, она думала,  уже  сочиняя
историю о спасении с тонущего  корабля.  Но  вода  сеялась  у  нее  сквозь
пальцы, убегали под лодку струи водорослей, и ей не хотелось сочинять  эту
историю дальше; хотелось просто дышать ветром воли и  приключений,  потому
что лодка неслась, а она думала  про  то,  как  отцовское  раздражение  по
поводу  стран  света,  настойчивость  Джеймса  по  поводу   договора,   ее
собственное малодушие - все исчезло, прошло, унеслось на  волнах.  Что  же
дальше? Куда нас мчит? От руки, глубоко засунутой в воду и оледеневшей, до
самого сердца фонтаном стрельнула радость: перемена, приключение,  бегство
(я живая, вот она я!). И брызги  радостного  фонтана  падали  на  смутное,
неопознанное, дремотно ворочавшееся у нее в голове;  и  оно  озарялось  во
тьме. Греция, Рим, Константинополь. Какой-никакой, крохотный, как  листик,
обмокнутый стеблем в золотое марево вод - он ведь тоже, значит, имеет свое
назначение во вселенной - этот маленький остров? Уж они бы ей объяснили  -
те старые господа в кабинете. Иной раз она нарочно забредала из сада, чтоб
застать их врасплох. Сидели (мистер Кармайкл и,  наверное,  мистер  Бэнкс,
оба старые и сухие)  друг  против  друга  в  креслах.  Шуршали  страницами
"Таймса", когда она забредала из сада, поглощенные неразберихой: кто и что
сказал про Христа; и на улице Лондона выкопан мамонт; и каков он - великий
Наполеон? Потом они все  собирали  чисто  вымытыми  руками  (оба  в  сером
всегда; пахли вереском),  воссоединяли  клочки,  переворачивали  страницы,
закидывали нога на ногу,  роняли  одно-другое  словцо.  Зачарованная,  она
брала с полки книгу и стояла, глядя на отца, который  так  аккуратно,  так
ровно исписывал страницы от угла до угла и вдруг легонько  покашливал  или
говорил что-нибудь старому господину напротив. И, стоя с открытой книгой в
руках, она думала - вот как листик в воде, так и мысль распускается здесь,
и если тебе думается легко  здесь,  среди  старых  господ,  которые  курят
трубки, шуршат страницами "Таймса", значит, все, что ты думаешь, - правда.
И, видя отца, писавшего у себя в кабинете, она думала (вот сейчас, сидя  в
лодке) - он лучше всех на свете, он самый умный; и никакой он не  суетный,
и он не тиран. Наоборот, когда он ее видел над книгой,  он  очень  ласково
спрашивал, не нужна ли ей его помощь?
   Боясь, как бы все это не оказалось неправдой, она посмотрела  на  отца,
склонившегося над маленькой книжечкой в блестящем, пятнистом, как чибисово
яйцо, переплете. Нет. Все правда. Ну, посмотри ты  на  него,  хотелось  ей
сказать Джеймсу (Джеймс не отрывал глаз от паруса).  Он  ядовито  попирает
чужое достоинство, говорил Джеймс. Вечно переводит разговор на себя и свои
книги, говорил Джеймс. Невыносимый эгоист. И - главное  -  он  тиран.  Ну,
посмотри, - думала она, глядя на  отца.  Ну,  посмотри  ты  на  него.  Она
смотрела, как он читает эту книжечку,  поджав  под  себя  ноги;  книжечку,
желтоватые страницы которой она знает, хоть не знает,  что  там  написано.
Она маленькая; с убористой печатью; на форзаце, она знает, он записал, что
потратил  пятьдесят  франков  на  ужин;  вино  -  столько-то;   столько-то
официанту; все аккуратным столбиком сложено внизу страницы. А что написано
в книжечке, у которой углы затупились в его кармане, она не знает.  О  чем
он думает, не знает никто. Но он в это так  углублен,  что  если  поднимет
глаза, - вот как сейчас, - то не для того, чтоб на что-то взглянуть; а для
того, чтоб вернее ухватить свою мысль. И - снова проваливается  в  чтение.
Он читает, она думала, так, будто кому-то показывает дорогу, или увещевает
огромное стадо овец, или пробирается в гору все выше и  выше  по  узенькой
тропке: а то вдруг шагает быстро,  напролом  через  заросли,  и  часто  ей
казалось, вот ветка хлестнула его по лицу, ослепила колючая ветка, а он не
сдается, идет и идет, перебрасывая страницы. И Кэм сочиняла дальше историю
о спасении с тонущего корабля, ведь, сидя тут, она  была  в  безопасности;
как тогда в безопасности, когда прокрадывалась  из  сада,  брала  с  полки
книгу,  а  кто-нибудь  из  старичков  вдруг  приспускал  газету  и   ронял
одно-другое словцо о характере Наполеона.
   Она смотрела назад,  на  море,  на  остров.  Листик  утрачивал  остроту
очертаний. Стал очень маленьким,  очень  далеким.  Уже  море  было  важнее
берега. Волны кругом ходили и падали, и на одной плясало бревно; на другой
качалась чайка. Вот тут где-то, она подумала, обмакнув пальцы в воду,  они
потонули в бурю, и мечтательно, сонно она прошептала -  мы  гибли,  каждый
одинок.



        "11"

   Как же много зависит, думала Лили Бриско, глядя на  море  -  почти  без
единого пятнышка и такое тихое, что лодки и облака будто застыли в лазури,
- как же много зависит, она думала,  от  расстояния:  близко  ли  от  тебя
человек или он далеко. Ее отношение к мистеру Рэмзи  менялось,  покуда  он
дальше и дальше плыл через бухту. Как-то  разрежалось,  растягивалось;  он
становился более и более дальним.  Его  и  детей  как  заглотнула  лазурь,
заглотнул простор; а тут совсем рядышком на  лужке  вдруг  крякнул  мистер
Кармайкл.  Она  засмеялась.  Он  выуживал  из  травы  свою  книгу.   Снова
устраивался в шезлонге, пыхтя, отдуваясь, как морское  чудище.  Совершенно
другое дело, когда человек у тебя под  боком.  И  снова  все  стихло.  Там
должны бы уж встать; пожалуй, пора, соображала она, и взглянула на дом,  и
никого не увидела. Ах да, она вспомнила, они же всегда сразу, позавтракав,
разбредались  по  своим  надобностям.  Все  было  в  согласии  с  тишиной,
пустотой, нереальностью раннего часа. Так бывает,  думала  она,  оглядывая
высокие  посверкивающие  окна  и  сизое  веянье   дыма:   все   становится
нереальным. Когда возвращаешься после отъезда или после болезни, пока  еще
не оплела своей сетью привычка, - так же все  нереально,  так  же  ново  и
поражает; будто рождается что-то.  И  жизнь  необычайно  свежа.  И  редкое
ощущенье свободы. Слава Богу, не надо бодро-бодро щебетать, поспешая через
лужок навстречу старой миссис Бекуиз, которая высматривает для себя уютный
уголок: "Ах, с добрым утром, миссис Бекуиз! Прелестная погода,  не  правда
ли? Значит, вы отважно решились посидеть на солнышке? И куда  это  Джеспер
запропастил стулья? Сейчас я найду вам  и  принесу!  Вы  позволите?"  -  и
прочее в том же роде. Можно просто молчать.  Скользить,  расправив  паруса
(бухта оживлялась, лодки то и дело отчаливали),  среди  всего  и  -  мимо,
мимо. И ты не в пустоте, а в чем-то, наполненном до краев. Она  словно  по
горло стояла в чем-то, и двигалась, и плыла,  и  тонула,  да,  потому  что
безмерно глубоки эти воды. Столько жизней в них  пролилось.  Жизнь  миссис
Рэмзи; детей; и еще бесконечная всякая всячина. Прачка с корзиной;  грачи;
кусты факельных лилий; лиловость и матовая зелень цветов; и общее чувство,
на котором все это держалось.
   Вот похожее чувство - завершенности, что ли, - десять лет назад на этом
самом краю лужка толкало ее говорить, что она  влюблена  в  это  место.  У
любви ведь бездна обличий. И должны  быть  такие  любящие,  чей  талант  -
выделять элементы вещей и соединять их, наделив не присущей им цельностью,
из разных сценок, из встреч разных людей (и все  это  прошло,  никого  уже
нет, все разрозненны) создавать то единое, круглое, к чему тянется  мысль,
чем играет любовь.
   Она поискала глазами темную точку -  лодку  мистера  Рэмзи.  Доберутся,
надо думать, к обеду до маяка. Но свежел ветер, небо чуть-чуть изменилось,
море чуть-чуть изменилось, лодки иначе накренились, и вид, за миг до  того
удивлявший таинственной закрепленностью, сразу погас. Ветер развеял дымный
свиток; чем-то неприятным отдавало расположенье судов.
   От этой диспропорции стало нехорошо на  душе.  Ее  точило  сомненье.  И
подтвердилось, когда она перевела взгляд на холст.  Она  впустую  угробила
утро. Почему-то такое она не сумела  уравновесить  две  противоборствующие
силы: мистера Рэмзи и свою картину; вот ничего и не вышло; нет, не  вышло.
В рисунке, что ли, просчет? И линию стены надо  бы  чем-то  прервать,  или
слишком давят массой деревья? Она иронически усмехнулась; а ведь  считала,
что решение найдено.
   Решение! Какое там решение!  Надо  именно  то  ухватить,  что  от  тебя
ускользает. Ускользает, пока думаешь про миссис Рэмзи;  ускользает,  когда
думаешь о картине. Вертятся фразы. Виденья.  Красивые  фразы.  А  ухватить
надо - вот: само это трепетание нервов; и то, что еще не застыло в форме и
непредставимо пока, - передать. Брось все и начни  сначала;  брось  все  и
начни сначала, решала она отчаянно, снова замирая перед мольбертом. Жалкая
машина, негодная машина, она  думала  -  человеческое  приспособленье  для
писанья картин, для чувств; вечно в  критическую  минуту  отказывает;  вот
геройски и заводи  ее  снова.  Она  недовольно  оглядела  холст.  Да,  там
изгородь, кто же спорит. Но нахрапом ничего не возьмешь.  Только  слепящие
точки в глазах, если тупо смотреть на стену  или  твердить:  на  ней  была
серая шляпа. Поразительно была хороша. Нет уж, пускай  само  находит,  она
думала, если найдет. Ведь бывают же такие минуты, когда нет ни мыслей,  ни
чувств. Но когда нет ни мыслей, ни чувств - где ты тогда?
   Здесь, на траве, на земле, она думала,  присаживаясь  и  лаская  кистью
мелкое  поселение  подорожников.  (Лужок  весь   зарос.)   Да,   здесь   и
обретаешься, в этом мире, она думала, и она не  могла  отогнать  ощущения,
что все в это утро происходит в первый раз или, может,  в  последний,  как
пассажир у окна, хоть и клонит его в сон, заставляет себя смотреть,  зная,
что больше ему никогда  не  видать  проносящегося  городка,  и  тележки  с
осликом, и женщины, копающейся на огороде. Лужок - это мир;  и  оба  мы  -
тут, на возвышенном месте, она думала, глядя на старого мистера Кармайкла,
который, кажется (хоть не промолвил ни слова), разделял эти мысли. Его мне
тоже, может быть, больше никогда не видать. Он старый совсем. А во-вторых,
вспомнила Лили, нежно улыбаясь болтающемуся у него на ноге шлепанцу, он же
у нас теперь знаменитость. Пишет, говорят, "дивные" стихи.  Его  сочинения
сорокалетней  давности  откапывают  и   публикуют.   Есть   теперь   такая
знаменитость, именуемая Кармайкл. И она улыбнулась, подумав  про  то,  как
много ипостасей у одного человека, и вот он теперь знаменитость в газетах,
а здесь все тот же, что и всегда. Так же выглядит - ну, чуть-чуть поседел.
Да, он выглядит так же, хоть кто-то, помнится, ей говорил, что,  когда  он
услышал о смерти Эндрю Рэмзи (он умер мгновенно  от  разрыва  гранаты;  из
него вышел бы великий математик), мистер Кармайкл потерял к  жизни  всякий
интерес.  В  чем  же,  гадала  она,  это  выражалось?  Маршировал  он   по
Трафальгар-сквер, сжимая тяжелую трость? Один, у себя  на  Сент-Джонс-Вуд,
листал и листал, не читая, книгу? Она  не  знала,  что  именно  он  делал,
услышав о смерти Эндрю, но она все  это  в  нем  чувствовала.  Они  только
здоровались невнятно на лестнице; смотрели на небо и говорили, что  погода
будет хорошая; или погода будет плохая. Но и так узнаешь человека: узнаешь
общий очерк, не частности; сидишь у себя в  саду  и  видишь  гору,  сонным
склоном уходящую в лиловую вересковую даль.  Вот  так  и  она  его  знала.
Знала, что он изменился. Она не читала ни строчки его стихов, но, кажется,
знала их тягучую звучность. Густых и спелых стихов. О пустынях, верблюдах.
О закатах и пальмах. В высшей степени отвлеченных стихов; в них немного  о
смерти; и почти ничего о любви. В нем  высокая  отъединенность;  он  очень
мало нуждается в людях. Как смешно он пытался вечно, с газетой под  мышкой
прошмыгнуть мимо окна гостиной, мимо миссис Рэмзи, которую  за  что-то  он
недолюбливал! И потому-то, естественно, она вечно норовила его  задержать.
Он отвешивал ей поклон. Досадуя, что ему от нее ничего  не  нужно,  миссис
Рэмзи спрашивала (Лили так и слышала этот голос), не нужно ли принести ему
плащ? Плед, газету? Нет, ему ничего не нужно (отвешивался поклон).  Что-то
в  ней  было   такое,   что   претило   ему.   Может   быть,   властность,
наступательность, что-то в ней прозаическое. Эта ее прямота.
   (Окно в гостиной вдруг воззвало к ее вниманию, пискнув  петлей.  С  ним
заигрывал легкомысленный ветерок.)
   Некоторые, конечно, ее просто не выносили, думала  Лили.  (Да.  Ступени
перед окном гостиной пусты, она видит, но ей это  решительно  безразлично.
Ей сейчас не нужна миссис Рэмзи.) Считали слишком  резкой,  самоуверенной.
Даже  ее  красота  кой-кого  раздражала.  Однообразная,  говорили,  всегда
одинаковая! Предпочитали иное - смутность, игру. И с мужем поставить  себя
не сумела. Допускала его эти выходки. И скрытная чересчур. Никто толком не
знал ее прошлого. И (возвращаясь к  мистеру  Кармайклу  и  его  антипатии)
нельзя себе представить, чтоб миссис Рэмзи битое утро проторчала с  кистью
в руке над мольбертом, провалялась с книжкою на лужке.