Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
снова удивился:
- Гляди, вправду заснул! - И верно: Яков, который в первую минуту лишь
притворялся спящим, во вторую захрапел самым натуральным образом, так что у
соседей сжалось сердце: пришел храпун да еще в звездочках.- Бесчувственный
какой. Молодец, да и только,- искренне похвалил он. На самом же деле это
было, конечно, не бесчувствие и не завидная выдержка - просто Яков был
измучен событиями ночи и ему нужно было на время забыться, чтоб прийти в
себя и опомниться...
Утром его никто не будил - он проснулся сам: загремела дверь, и в
камеру после ночного допроса ввели еще одного ее обитателя. Его тут же
обступили.
- Ну как, Савельич? Как он с тобой сегодня? Что так долго?
- Долго, зато в последний раз! - Тот, кого звали Савельичем, огляделся
по сторонам с напускной и измученной лихостью, словно приглашая всех в
свидетели и сообщники происходящего.- Потому что под всем сегодня
подписался! И что шпионил в войну, и с иностранной разведкой связь
поддерживал! Под всем, ребятушки!
- Там только против тебя материал был? - спросил кто-то недоверчивый.
- Исключительно! - не совсем убедительно заверил его тот.- Мы так с ним
договорились. Подпишу, говорю, если вы тех двоих из-под удара выведете -
можете оставить, говорю, покойника: ему ничто уже не повредит. А он мне: эти
мне тоже нужны. Ну как хочешь, говорю,- мне все одно: я хоть сегодня в
петлю, сыт всем по горло! Ладно, говорит, на тех у меня от других показания
есть - подписывай...
Несмотря на наигранную удаль и улыбку, которой он словно приглашал
посмеяться над своими злоключениями, все после его слов притихли и
понурились: их ждала та же участь.
- Что приуныли?! - подзадорил он их.- Держи нос по ветру! Теперь ждать
буду приговора. Тоже в один день не делается. Захар вон месяц ждет, а я
слышал, и полгода прокуковать можно, пока все соберут. Но у меня проще,-
повторил он - снова не слишком убедительно.- Я один работал.
Яков глядел на него во все глаза и не очень ему верил. Не верил он не
тому, что он выгородил других: этого никто в камере не принял за чистую
монету,- а тому, что он ни в чем не виноват и все вмененное ему в вину
выдумано: что-нибудь да было, о чем он говорить не хочет. Но он, слава богу,
не сказал этого - иначе бы восстановил против себя всю камеру. Тот, что
только что оговорил себя, уловил однако в нем некое противостояние: чувства
его были обострены до предела, он словно телом чувствовал к себе недоверие.
Это шло у него с допросов, на которых следователи именно тем и брали верх:
что ни одного слова заключенных не брали на веру или же умело инсценировали
это: это была годами наработанная практика.
- Что-то не так? - громко, во всеуслышание спросил он.- Не так сказал
что? - и пригляделся к новенькому, который только очнулся от
непродолжительного тяжкого сна, не сразу понял, где он, а когда вспомнил,
ужас минувшей ночи раздавил его и он не захотел вставать - в приступе
несвойственного ему малодушия.
- Это новенький,- сказали самооговорщику.- Полковник.
- Это я вижу. В погонах разбираюсь,- отвечал тот, разглядывая Якова с
особым, идущим с воли, любопытством.- Я вас, кажется, видел где-то,- с
учтивостью сказал он, что не означало, что Яков ему нравится.- Не могу
вспомнить где. Мне здесь всю память отшибло.
- На лекции, наверно,- неохотно пробурчал Яков, не желая говорить с
ним.
- Верно! - живо откликнулся тот.- А вы-то что тут делаете?! Вас в
последнюю очередь сажать надо. Я его доклад слушал,- пояснил он остальным.-
Другого такого лектора нет. Говорил про победу мировой революции так, что не
хочешь, да заслушаешься. Как в двадцатые годы.
- Во второй раз уже сидит,- деликатно поправили его: чтоб не решал
сплеча. Тот не поверил:
- Анархист, что ль? У нас был один недавно - с двадцатого года сидит.
Сейчас новое дело завели: старый срок кончился - так снова на Лубянку
определили.
- Я в Шанхае сидел,- вынужден был сказать Яков - во избежание
дальнейших кривотолков.- Анархистов среди полковников я что-то не видел.
- Час от часу не легче! - удивился тот.- Разведка? Так вас давно всех
пересажали - не слышал, чтоб новые аресты были. Я ведь тоже свой,
армейский,- доверился он.- Только мундир дома оставил: все равно срывать
погоны придется. Что вы натворили хоть? На лекции что-нибудь не так сказали?
На вас это не похоже.
- Ничего он не сделал и не сказал - я по его глазам вижу,- одернул его
сосед.- Почему мы всегда про других думаем, что они что-нибудь да натворили?
Это у нас в крови, у русских. Что я здесь видел - так это когда анекдот
слушали и не донесли об этом. Даже самих анекдотчиков не видел. Небось,
всякий раз стукачи рассказывали.
- Не знаю, что мне хотят всучить,- сумрачно сказал Яков: ему невмоготу
было все это слушать.- Но что бы ни было, я ничего подписывать не буду.
Это был выпад против бывшего сослуживца, который не только
смалодушничал, но еще и позорил армию тем, что открыто в этом признавался.
- А что это изменит?! - живо возразил тот, чувствуя себя задетым.- Все
равно осудят и посадят. А то и расстреляют: что не сотрудничаешь со
следствием!..
Яков смолчал, но по его мрачному виду можно было судить, что эти доводы
его не убедили. Зато переменился в лице тот, что с ним спорил.
- А я вот подписал.- До него только теперь дошло значение того, что он
сделал этой ночью.- Все подмахнул, как сучка последняя,- и пошел к нарам.-
Спать буду. Не моя очередь? Отдам за нее завтрак. Есть не буду: не то
настроение...- и улегся на нарах, прикрывая глаза и нос рукою: чтоб не
мешали скудный электрический свет и вонь от стоящей в углу параши...
Следователю было лет тридцать, из молодых да ранних: он был уже в чине
капитана - стало быть, преуспевал на своем поприще. Он был невнимателен и
порывист в движениях: торопился закончить одно дело и перейти к следующему -
они были для него все на одно лицо, сшиты по одной мерке. Истина его не
интересовала: он углублялся в лежащую перед ним папку в поисках опоры, с
помощью которой нужно было перевернуть землю под ногами заключенного: здесь
это удавалось чаще, чем некогда Архимеду. "Шалопай",- грустно заключил Яков,
любивший давать людям определения.
- Ваш отец был раввин? - спросил для начала тот: шел издалека и готовил
почву для решающего натиска.
- Раввин.- Яков поглядел на него исподлобья: этот пункт всегда был его
слабым местом.- Я сообщал об этом в партийных анкетах.- Происхождение не
украшало его, но и не особенно порочило, зато сокрытие его влекло за собой
незамедлительное исключение из партии.- До шестнадцатого года,- чуть
виновато прибавил он: будто то, что было до революции, было не столь важно,
как после нее.
Следователь уловил эту нотку, насторожился:
- А потом что, бросил?
- Умер в этом году...
Капитан впервые взглянул на него в упор. В его глазах была
пренебрежительность и издевка. То, что Яков сидел перед ним в мундире с
погонами, нисколько не располагало к нему следователя - напротив раздражало
его еще больше. Яков вспомнил о подспудной вражде, всегда существовавшей у
них с "соседями", и пожалел, что так вырядился: лыжный костюм был и вправду
уместнее.
- Поверим в этот раз,- врастяжку сказал тот, будто делал великое
одолжение.- Проверять не буду. Врать по такому поводу не станете. Но это
мелочи. Ты, говорят, был в "рабочей оппозиции"? - и поглядел внушительно.-
Отец у тебя раввин, а тебя в эту компанию потянуло? Голосовал за них на
съезде?.. Мы потом выяснили, что эта рабочая оппозиция была связана с
иностранными разведками. Может, тебя тогда уже завербовали?
Это было серьезнее. Яков пропустил мимо ушей нелепый навет относительно
вербовки, но и без нее имевший место в действительности факт мог сыграть с
ним злую шутку. В двадцатом году в его голосовании не было ничего
предосудительного, позже, во время чисток поздних двадцатых, оно
рассматривалось заново и уже иначе: в свете происшедших затем событий. Он
получил тогда за него "на вид" - без внесения в учетную карточку, но, как
оказалось, с занесением в другие, более опасные, списки.
- В двадцать восьмом году этот вопрос уже разбирался,- вкрадчиво сказал
он: чувствуя здесь свою уязвимость.- Я дал исчерпывающие показания и изложил
все на бумаге.
- Это я знаю,- согласился он: читал, видимо, покаянное заявление
Якова.- Там много всего: и связи, и кто был во фракции. До войны тебя бы за
это запросто расстреляли. А где ты был в это время?
- В Шанхае,- гордо отвечал Яков: это был славный период его жизни, и он
намеревался сделать его главной линией обороны. Но и здесь он попал впросак
- все оказалось иначе.
- Вот,- назидательно протянул следователь: он все еще вел себя
запанибрата и, хоть и "тыкал", что было не очень прилично, учитывая разницу
в их возрасте, но глядел миролюбиво и снисходительно - это была первая
ступень допроса, прощупывание арестованного, и он не выходил из роли
беззлобного наблюдателя.- Думал сбежать от нас туда?.. Мы как раз о Шанхае с
тобой говорить и будем. Непонятно нам - и мне вот тоже - как это ты три года
там в тюрьме прожил и назад целым вернулся? Не завербовали тебя там, часом?
Или ты туда уже двойным агентом отправился?..
На этот раз подозрение в вербовке возымело свое действие: кровь отлила
от лица Якова, потом прилила вдвое. Он был взбешен и метнул яростный взгляд
на обидчика.
- Это же все голословные обвинения! - проговорил он прерывающимся
голосом.- Нужны доказательства...- и примолк: у него перехватило дыхание.
Следователь все увидел и услышал: и ярость во взгляде, и злобную
дробность дыхания. Он не любил таких субъектов и считал их полоумными.
Самому ему было совершенно ясно, что против лома нет приема и что если
советская власть говорит тебе, что ты шпион и вредитель, надо с ней
соглашаться - все равно настоит на своем и тебя сломит. Людей, легко
подписывающих самые чудовищные обвинения, он едва ли не уважал: так любят в
России тех, кто, не дорожа положением, репутацией и самой своей жизнью, с
легкостью мечет на орла и решку. Сейчас он вздохнул, встал, снял с себя
ремни портупеи, повесил их на спинку стула. В комнате было жарко, он
расстегнулся, но дело было не в этом: он повесил их с особой аккуратностью и
с оглядкой на заключенного: пугливые в таких случаях вздрагивали, боясь
экзекуции. Яков и бровью не повел: в бешенстве он не чувствовал боли и
побоев не боялся. Наблюдательный капитан разглядел и это, помешкал, снова
перевесил ремни - уже проще и как бы опровергая недавний замысел. С Яковом
надо было вести иную войну, давить его морально, а не физически. Следователь
умел и это, но это было ему в тягость: он и вправду был шалопай и хотел
скорее сбыть дело с рук: за это его, собственно, и ценили.
- Доказательства есть,- медленно, врастяжку возразил он, прохаживаясь
взад-вперед по другую сторону от стола.- Доказательства всегда найдутся...-
и рывком вернулся на свое место, угрожающе избычился.- Почему провалились
те, кто хотел помочь тебе?.. Почему во Франции ребята, которые
организовывали тебе легенду, тоже чуть не попались?.. Потому что ты их
заранее выдал? Ты ж знал, к какой деревне тебя приписать хотели?..
Парадокс заключался в том, что те двое, что пытались устроить запись в
эльзасской приходской книге, давно были в заключении,- не во Франции, а в
Советском Союзе, куда их срочно вызвали для доклада. Адам Львович Шипов,
например, уже больше десяти лет был под Норильском - но этого ни Яков, ни
капитан не знали.
- Если б я их выдал, они б не ушли,- съязвил Яков, но капитан, не
слушая его, загремел дальше:
- А паспорта зачем с собой прихватили?! - Он шел по восходящей линии: у
него, несомненно, было в распоряжении служебное разведупровское дело Якова,
и он широко им пользовался.- Чтоб скомпрометировать советское консульство?!
Для чего еще с собой их брать?
Яков еще раз проклял тот день и час, когда позарился на красивые
иностранные обложки.
- Чтобы сделать копии,- угрюмо отвечал он.- У нас было неспокойно,
многим угрожал арест, и надо было заранее позаботиться о людях.
- Заранее позаботиться! И как же вы хотели сделать эти копии?
- Дома вручную,- солгал тот: пошел на этот раз против партийной
дисциплины: чтоб не навесили еще и связь с бывшим белогвардейцем.
- Ты и это умеешь?.. Мы ж все проверим,- подпустил туману тот.- Китайцы
помогут. У них в руках архивы контрразведки.
"Жди, помогут они тебе. Отдадут архивы",- подумал Яков, лучше его
знакомый с коварством и прижимистостью китайских братьев, но вслух только
сказал:
- Проверяйте.
- Так на это время уйдет,- не согласился капитан, чувствуя, что тот
чего-то не договаривает.- Меня б больше устроило, если б мы как-то иначе
поладили. Ладно. Подпишитесь пока под сегодняшним допросом, и хватит. Это
пустые формальности. Я наведу справки. Может, они и вправду окажутся в вашу
пользу...
Яков начал читать протокол. В нем было черным по белому написано, что
он был завербован англичанами еще в двадцатом году и что в Германии и Китае
работал двойным агентом.
- Я это подписывать не буду,- хладнокровно сказал он и положил на стол
ручку.
На этот раз сорвался следователь:
- Подпишешь, сука! И не такие подписывали! Думаешь пересрать нас своим
еврейским гонором?! А мы тебя русским хапком задавим! От тебя мокрого места
не останется! Будешь еще в моих ногах ползать, сапоги мне лизать, чтоб я
тебе приговор смягчил!.. Тебе ж вышка светит, морда жидовская!..
Это был сознательный расчет, провокация, нацеленная на то, чтобы
унизить и подавить строптивого полковника,- хотя и соединенная с личным
антисемитизмом следователя. Яков вспомнил тут Прокофьева, который не в
пример капитану, готовя смертный приговор, был корректен и почти изысканно
вежлив. Впрочем, у них было и общее: оба не любили евреев. Яков на это не
оскорбился: брань подобного рода его не горячила, а скорей остужала - сказал
только:
- Если вы будете продолжать в том же духе, я напишу жалобу, что вы
оскорбляете мои национальные чувства, и потребую вашего отвода.
- И меня тут же сымут с работы! - ухмыльнулся тот.
- Я не настолько наивен,- благоразумно сказал Яков.- Но жалобы никому
еще добра не принесли. Они же в личных делах остаются.
- А евреи к власти могут прийти? - поддел его тот, на что Яков пожал
плечами:
- Это вряд ли: так вопрос не стоит, но если захотят с вами расстаться,
могут воспользоваться и этим.
Следователь не стал спорить с этим, сменил тему:
- А вы, значит, и по архивам лазили?
- Приходилось,- не без достоинства отвечал тот, давая понять, что и он
из своих и не последняя спица в колесе. Это была его первая и последняя
уступка следствию, но капитан и ее не принял:
- Потому у нас и дела так идут, что такие...- он замялся с
определением,- к ним допускаются... Вы в Бунде не были? - спросил он походя:
даже на "вы" перешел - но, как оказалось, ненадолго.
- Нет. С семнадцати лет в партии.
- А подписывать бумагу не будете?
- Нет.
- Что ж вы партийный порядок нарушаете? Ну нет и не нужно,- почти
одобрил он.- По первому разу никто не подписывает. По первому разу, говорят,
не закусывают! - и ухмыльнулся и подмигнул: - Выпить любишь?
- Не слишком.
- "Не слишком",- неодобрительно повторил он, вслушиваясь в необычное
сочетание слов.- Это твоя большая ошибка, что не слишком. Могли б сейчас
принять с тобой. Ладно иди. А я о тебе думать буду: что делать с тобой,
раввинский сын... Раввинским сыном тебя звать можно?
- Сыном можно: я от отца не отрекаюсь. Отродьем только не надо.
- Не надо значит не надо! - охотно согласился тот, играя с ним, как
кошка с мышью.- Ступай. У меня без тебя работы - начать да кончить...
Яков вернулся от него в изнеможении и странном опустошении: будто его
выпотрошили, как птицу. Его обступили - как после всякого допроса: так
встречают студентов, вышедших после экзамена.
- Ну и что? Что тебе вменяют?
- Что я был английским шпионом с двадцатого года...
Теперь он относился к своим сокамерникам с иным чувством: поверил, что
и на них возводят напраслину. С ним же здесь обращались с видимым уважением:
к разведчикам люди относятся особенным образом.
- А они теперь всем это лепят,- поддакнул ему один из сидельцев.-
Сталин, говорят, невзлюбил Черчилля... Не били?
- Нет.
- Теперь редко кого лупят. В отдельных случаях - когда имеется
разрешение. Раньше-то всех лупцевали без разбора: на всех была лицензия... И
что теперь?
- Ничего подписывать не буду,- сказал только Яков.- Вы разрешите, я
прилягу? - обратился он к соседу, который до этого казался ему человеком
серым и невзрачным, с которым он не обронил ни слова, будто его вовсе не
было рядом,- так что тот даже начал нервничать, потому что отличался
робостью и мнительностью.
- Ложитесь, конечно! - немедленно откликнулся тот, радуясь, что Яков
заговорил с ним, и встал, чтоб освободить место.- Вы после допроса и старше
меня как будто бы...
Яков признательно кивнул и лег на бок.
- Ложитесь. Тут обоим места хватит,- на что сосед немедленно
согласился, чтоб не прерывать начавшегося знакомства.
- Савельича помнишь? - зашептал он заговорщическим тоном.
- Помню, конечно. Армейский.
- Ну! Плохо с ним совсем. Ему сегодня приговор огласили и в другую
камеру перевели. Сюда не заходил даже.
- И вещи оставил?
- Конечно!..- Сосед кивнул с размахом: Яков попал в самую точку.- Зачем
они ему теперь?.. И не знаешь, что лучше: соглашаться со всем и
подписываться или на своем стоять... Они говорят, лучше подписывать, а
видишь, как все получается...
В эту ночь Якову не спалось. Следователь, сам того не ведая, затронул
больные струны его души и разбудил в нем давно дремлющих или притворявшихся
спящими демонов: сам Яков не знал, насколько они болезненны. Когда
переходишь в иную веру, невольно предаешь - не старую религию: в конце
концов, все они одинаковы - а тех, кто раньше разделял ее с тобою; проклятие
висит над отступником - даже тогда, когда переход к новому представляется
ему совершенно естественным. Первая любовь не ржавеет - это касается не
одних только отношений юноши с девушкой...
Отца он любил. Как ни смешна была ему его преданность Торе, он не мог
не признать, что отец был для него примером в жизни: он был честен,
справедлив, верен долгу и учил тому же ближних. Мать - другое дело: она
писала романы и к живым людям - даже к своим детям - была довольно
безразлична; все пылкое и горячее, что в нем было, Яков перенял от отца, все
холодное и рассудочное - от матери. Что объединяло родителей - это что оба
больше всего на свете почитали Слово: только отец был его читающим
поклонником, а мать пишущим. Яков получил в наследство оба эти задатка, но
признателен был только отцу. Он любил вспоминать его, но, странное дело,
всякий рассказ о нем упирался у него в одно и то же - как он обманул его на
смертном ложе. Он рассказывал об этом посмеиваясь и нисколько не вин