Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
Семeн Бронин
История моей матери
---------------------------------------------------------------
© Copyright Семeн Бронин
Email: bronin(a)rol.ru
Date: 16 Apr 2004
---------------------------------------------------------------
Роман повествует о жизни француженки, рано принявшей участие в
коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей ГРУ Красной Армии: ее
жизнь на родине, разведывательная служба в Европе и Азии, потом жизнь в
Советском Союзе, поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в
стране оказалась желанной, но лишней гостьей. Книга продается в книжных
магазинах Москвы: "Библиоглобусе", Доме книги на Новом Арбате, "Молодой
гвардии". Вопросы, связанные с ней, можно обсудить с автором. Его Е-mail:
bronin(a)rol.ru
Роман-биография
Памяти моих родителей и их товарищей из Разведупра
Предисловие
Этот "роман-биография" основан на мемуарах матери, которые я с ее слов
записал при ее жизни (160 машинописных страниц), архиве шанхайской полиции,
содержащем дело отца, на моих личных воспоминаниях и на авторском домысле.
Последнего особенно много в первой, французской, части, поскольку мать не
хотела "выдавать" своих соотечественников, боясь, что разглашение поступков
умерших может сказаться на живущих родственниках, но и в других частях книги
его (вымысла) хватает. Все документы и письма (кроме записки Якову в тюрьму)
подлинные. Я приношу глубокую благодарность французскому журналисту Тьерри
Вольтону, который снял копию шанхайского дела отца, хранящуюся в архивах
ЦРУ, и привез ее в Россию: в США эти бумаги за давностью лет открыты. Я
приношу также великую благодарность тем, кто читал рукопись в черновике и
поощрял меня к ее завершению: без этого написать серьезную книгу в наше
время невозможно. Это Нина Сергеевна Филиппова и Андрей Михайлович Турков,
Ада Анатольевна Сванидзе (сама пишущая прекрасные стихи), Галина Петровна
Бельская, мои коллеги по работе и особенно Александр Семенович Кушнир,
который, когда меня начали одолевать сомнения, расхвалил меня так, что я,
потерявший одно время уверенность в себе, воспрянул духом и живо закончил
сие произведение.
Особая моя признательность Э.С.Корчагиной, которая была не только
корректором в издании этой книги, но и помогала в правке текста, выступив в
роли редактора-стилиста.
Я также благодарен Музею боевой славы Разведупра, который сохранил
фотографию, красующуюся на титульном листе книги и лучше иных слов рисующую
характер матери. Я немного виноват перед Управлением: в том отношении, что
затеял и довел до конца эту книгу, не поставив в известность его
руководство, не введя его, так сказать, в курс дела и даже отчасти от него
скрывшись. Степень этой вины не следует преувеличивать. Все лучшее в мире
совершается без уведомления о том начальства - история моей матери лишнее
тому подтверждение. Потом, тот, кто внимательно прочтет книгу, увидит, что
она написана с симпатией к учреждению, в котором работали мои родители и
преданность которому оба сохраняли до конца своей жизни - несмотря на все ее
трагические перипетии. Деятельность этого учреждения была исторически
необходима и эффективна, и родители гордились тем, что принимали в ней
участие. Автор разделяет эти чувства и их отношение к прошлому. Более того,
всякий писатель сам подобен разведчику: он вглядывается в мир и старается
выведать у него истину - только шпионит он не для узкого круга лиц, а в
пользу целого народа и, может быть - всего человечества. Люди должны знать
правду - поиски ее и составляют существо работы как хорошего разведчика, так
и хорошего писателя.
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВО ФРАНЦИИ *
1
Моя мать, Бронина Элли Ивановна, она же Рене Марсо, родилась 10 августа
1913 года во Франции, в городке Даммари-ле-Лис - теперь части Мелена, центра
департамента Сены и Марны, расположенного в 40 километрах от Парижа вверх по
течению Сены. Оба ее родителя были из крестьян, но семья деда Робера
перебралась в город поколением раньше и жила в достатке, а бабка Жоржетта
родилась в деревне, и ее мать, всеми уважаемая, достопочтенная женщина, рано
овдовев, скиталась с четырьмя дочерьми по наемным углам, арендуя чужую
землю. Причиной такого мезальянса (поскольку не одни аристократы умеют
считать деньги в чужих карманах) был, как это всегда бывает в подобных
случаях, тайный изъян одного из брачующихся, а именно моего деда. В то время
как прочие члены этого семейства были люди дельные и по-крестьянски
целеустремленные, Робер успел заразиться городской ленью и скукой: ему время
от времени все надоедало, он начинал беспричинно томиться, отягчаться
семейными и прочими узами - задумывался, глядел по сторонам и наконец менял
все подряд: жен, жилища, профессии. Вообще говоря, лучше всего он чувствовал
себя за праздничным столом и здесь как бы находил свое место в жизни:
делался весел, словоохотлив, приятен и даже обворожителен - был, как многие
французы, любитель застолья, хотя пьяницей не был. Жоржетта была во всем его
противоположность: упрямая, трудолюбивая и недоверчивая молчунья - дедова
родня решила, что она сможет ввести их Робера в столь необходимые ему берега
и рамки. Но одни предполагают, а другой, как известно, располагает. Свадьбу
закатили громкую и богатую: ею тоже хотели сильней привязать новобрачных
друг к другу - дали неудачнику лучшую, большую и светлую, комнату с
отдельным входом в новом, только что выстроенном доме и предупредили его,
что отныне он сам кузнец своего счастья и что второго такого случая у него
не будет. Но не прошло и двух лет с рождения Рене, как он снова, в который
уже раз, начал скучать, прислушиваться к зову своего неугомонного,
переменчивого сердца, тяготиться и женой, и домом, и отдельным входом с
улицы, уехал как-то по делам в Париж и не вернулся - сообщил только через
некоторое время родным, что нанялся к кому-то коммивояжером, хотя в
Даммари-ле-Лис был пристроен в семейной фирме, возглавляемой его старшим
братом. Он даже не попросил прощения у Жоржетты, словно все это не очень-то
ее касалось.
Жоржетта, не оправдавшая надежд его семейства и ничего не нажившая в
скоротечном браке, вернулась не солоно хлебавши в родные края в Пикардию, в
деревню ля-Круа-о-Байи, что в двух километрах от Ламанша: ближе к морю там
не селятся, потому что иногда оно выходит из берегов, и тогда нужны не дома,
а корабли и лодки. Первые впечатления Рене были связаны, однако, не с этими
местами, а с войной и с Парижем: видно, Жоржетта наезжала туда с ребенком.
Немцы были рядом, и по столице стреляла знаменитая Берта - крупноствольная
дальнобойная гаубица, наводившая ужас на парижан: прообраз будущих,
устрашающих уже нас чудовищ. Французы прятались от нее в убежища, и Рене
запомнила, как ее, завернутую наспех в одеяло, отнесли в такой подвал, где
она кричала от страха и где какой-то господин, явно из иных сфер жизни: там
все сидели вперемешку - угощал ее конфетой в нарядной обертке: чтобы
угомонилась и не бередила ему душу криками, на которые сам готов был
отозваться. Именно обертка запомнилась ей всего больше: может быть, была
красивой - или сласти были тогда в редкость. Помнила она также толпы
беженцев с узлами и чемоданами, солдат-союзников в необычных мундирах и
гимнастерках и еще (ей было уже пять) - окончание войны, День Победы, когда
по улицам Парижа, как по родной деревне, шли гурьбой и пели девушки-швеи,
мидинетки, никого в этот день не боясь и не стесняясь: будто город на время
перешел в их собственность и распоряжение...
Жили они вдвоем где придется, где была работа, а на лето Жоржетта, как
и ее сестры своих детей, отправляла Рене к матери, к Манлет: так все ее
звали. Женщина эта была незаурядная - из тех, что стоят у истока всех
сколько-нибудь заметных семейств и генеалогий. Она вывела дочерей в люди и
сделала это так, что те не заметили нищеты в доме,- теперь они, в память о
своем детстве и в благодарность за него, слали ей своих чад на сохранение и
на выучку. Манлет была бедна, бедность ее граничила с нищетою, но она словно
не замечала ее - напротив, относилась к ней как к достойному и наиболее
верному (никогда не не изменит) спутнику жизни. В том, что другие считали
проклятием и небесной карой, она черпала силу и даже одушевление - ей было
легче жить без денег и ни от кого не зависеть, чем обременять себя
ненужными, как она считала, путами. Хотя и принято считать, что деньги дают
свободу, она полагала это заблуждением: из бедности ей проще было глядеть на
мир и вести себя с надлежащим достоинством - она была для нее неким щитом и
спасительным прикрытием. При этом она не юродствовала, не выставляла свою
голь напоказ: напротив, выходя с детьми и потом - внуками на люди, что
случалось по праздникам и иным торжественным дням, старалась, чтобы те
выглядели не хуже, чем у других, но чище и наряднее: для этого из сундуков
извлекались, отглаживались и украшались лентами старые одежды, ничем с виду
не уступающие обновкам. Соседи относились к ней с превеликим уважением. Она
говорила с ними мало и скупо, словно берегла слова, но тем вернее
разлетались они потом по деревне - с детьми же была разговорчивее: словно
мудрость ее была такого рода, что могла быть сообщена только малым.
- Манлет, почему у нас пол земляной, а у других деревянный?
- Потому что мы бедные.
- А другие?
- А другие богаче.
- Это плохо - быть бедным?
- Ничего хорошего, но не это главное.
- А что главное?
- Главное - быть честным, порядочным и трудолюбивым, остальное само
приложится.
- Как это - приложится?
- Значит, придет само собою. А не придет - тоже не беда. Останется
утешение, что был честным. Богатым быть нетрудно, зато бедных Бог любит...-
Она глядела вдумчиво и выразительно.- Вы кроликам травы нарвали?
- Нарвали.
- И колосков набрали? - (Во французском языке есть слово glaner,
означающее подборку колосков после снятия урожая,- верное свидетельство
тому, что страна лишь недавно ушла от нищеты: оброненные колоски собирали
после общей жатвы, и необходимое для этого вторжение на чужую землю было
освящено обычаем.)
- У всех уже собрали - хотели к графине пойти, да испугались,-
полушутя-полусерьезно, как бы посмеиваясь над собой, отвечала Рене.
- Почему? Это ж разрешается?
- Я им то же говорила, а они графиню боятся... А она сама спрашивала,
когда придем...
В деревне жила настоящая графиня, потомок средневековых властителей
края. Замок ее сгорел веком раньше, тогдашний граф перестроил конюшню и
переехал в нее, но и она представлялась здешним детям одним из чудес света.
- Да, она такая.- Манлет не любила обсуждать с детьми дела взрослых -
впрочем, и без них тоже.- Про меня ничего не спрашивала?
- Говорила, у тебя бабушка хорошая. Достойно живет, хотя и в бедности.
- Так и сказала? - с досадой переспросила Манлет.- Это они любят. Когда
бедные ведут себя достойно. А достойные живут в бедности... И ничего больше?
- Сказала еще, что ты редко в церкви бываешь. И в хор петь не ходишь.
- Меня там, в хоре этом, не хватало. У меня голоса нет. И петь я не
умею...
Графиня, пятидесятилетняя жилистая женщина с очкообразными глазами,
будто обведенными темными ободками, с раз и навсегда остановившимся лицом,
отказалась пять лет назад от столичной жизни, переехала в провинцию и
занялась односельчанами - едва ли не миссионерствовала в собственной
деревне. Сама набожная, она следила за тем, чтоб все ходили хоть раз в
неделю на церковные службы, ежедневно беседовала с кюре, обсуждая с ним темы
проповедей, так что тот не знал уже, кто из них главный предстатель Бога в
деревне, но терпел, поскольку целиком от нее зависел; руководила хором из
прихожан и посещала его спевки - следила, словом, за нравственностью. Сама
она выговоров никому не делала - упаси Боже - но посылала для этого своих
гонцов и приспешниц, и если человек не внимал косвенным намекам и
вразумлениям, вступала в дело сама и открыто переставала с ним знаться.
Многие следовали ее примеру, и провинившийся подвергался в этом случае
некоему молчаливому остракизму и понижался в общественном мнении. В
отношении Манлет это был не выговор и не предупреждение, а дружественный
попрек и изъявление легкой досады, переданное к тому же не через чужих, а
через своих же, но осудительного привкуса оно при этом не теряло.
- Какое - редко? - додумывала между тем Манлет, строптивая и не
желавшая идти на поводу ни у кого - тем более у графини.- На Пасху была, а
до этого в Великий пост два раза - куда чаще? Что Бога зря беспокоить? Он
кругом - зачем за ним в церковь ходить? О себе напоминать? Ему это не нужно.
И работы полно. Опять трава со всех сторон в огород лезет - полоть надо.
Тоже нехорошо: божье создание все-таки, а куда денешься? Прополете вечером?
- предложила она, и Рене кивнула: Манлет умела просить так, что ей не
отказывали, но с легкой душой выполняли ее просьбы.- На море пойдете? Мидий
наберите - сварим вечером.
- Другого ужина нет? - подколола ее Рене: обычно не слишком бойкая, но
ровная и невозмутимая, она в присутствии бабушки вела себя иной раз чуть ли
не дерзко и позволяла себе подшучивать над ней, к чему Манлет никак не могла
привыкнуть, поскольку была женщина серьезная и благонамеренная.
- Как - нечего? - Она посмотрела недоверчиво.- Не было, так будет.
Земля всех накормит - без дела только сидеть не надо. А у нас не только
земля - еще и море: вовсе грех жаловаться... Далеко не заходите только.
- Утонуть можно?
- Унести волною. Идите вдоль берега. Человек создан по земле ходить, а
не по морю.
- Только Христос по воде ходил?
- Когда это? - Манлет глянула испытующе: разыгрывает, или нет, ее
внучка.
- Кюре в церкви сказал.
- Ну если сказал, значит, так и было,- согласилась Манлет, вовсе в этом
не уверенная.- Идите. Не задерживайтесь долго. А то волноваться буду...
Дорога к морю была живописна. Обсаженная тополями, она шла мимо
убранных полей, которые мерно опускались и поднимались вместе с местностью:
та понижалась и поднималась не крутыми холмами, а пологими земными волнами -
в начале лета ярко-зелеными, к осени серо-желтыми. Вдоль дороги стояли дома
- они подступали вплотную к обочине, и можно было заглянуть, что делается во
дворах и даже за окнами: их обитатели жили вровень с землей, что называется,
одной ногой на улице. На полпути к морю стоял белый мраморный крест: деревня
называлась по нему - "Крест в Байи". Когда-то тут проходила большая дорога,
и крест нужен был паломникам и путникам, чтоб помолиться: церквей тогда было
мало; теперь же мраморная крестовина вписывалась в пейзаж наравне с
тополями, холмами и прибрежными скалами: как создание самой природы. Рене и
ее кузенам и кузинам было здесь легко и привольно. Солнце, небо, ветер,
земля под ногами, ощущение простора - все сливалось воедино с их душами и
связывало их с землей и небом, чего не бывает в городе с его лабиринтом
домов и улиц...
Море было шире и бесконечнее, чем земля, у него не было берегов, и оно
пугало своими размерами и непостоянством: его, как предупреждала Манлет,
надо было остерегаться. Берег здесь, как по всему северу Франции, резко
очерчен и огорожен высокими скалами. Они поднимаются вверх крутыми
иссеченными вдоль и поперек столбами, а внизу, между ними и водой - кромка
земли, покрытая их осколками и заливаемая в прилив водою: тут-то и водятся
мидии - лакомство богачей и повседневная пища бедных. Сбор их не составляет
труда и не занимает много времени: обшариваешь руками мокрые, покрытые
водорослями камни и отдираешь от них моллюсков. Здесь резко пахнет йодом,
так что с непривычки кружится голова,- потом к запаху моря привыкаешь, но
оно не выпускает из своих объятий: укачивает если не йодом, то постоянной
игрой солнечных бликов на водной глади. Они манят к себе, и вам хочется, по
незнанию, пойти по ним, вслед за легконогим Христом, к тонкой нитке
горизонта, кончающегося где-то в Англии. Франсуа, один из здешних приятелей
Рене, которому не было и шести, грезил о далеких странствиях:
- Ты, когда взрослой будешь, пойдешь в дальнее плавание? Я пойду.
- Рыбу ловить?
- Нет. На рыбе много не заработаешь. Мне папа сказал: если за морем
купить что-нибудь, а здесь в три цены продать, то разбогатеть можно. Ты
хочешь быть богатой?
- Нет. Мне и так хорошо. Главное - быть честным.- Рене успела уже
принять на веру слова бабушки и не хотела изменять им - постоянство,
сопутствовавшее ей всю жизнь и больше всего ей в жизни навредившее.
- Это Манлет так говорит. Без денег плохо. Я на моряка учиться пойду.
- А я на земле буду жить. Человек создан ходить посуху. Иисус только по
воде ходил - и то: было это или нет, еще не совсем известно...
Нам не дано знать будущего. Франсуа остался в деревне - только во
Вторую мировую побывал в солдатах и оставил на фронте ногу: связанных с этим
приключений и переживаний хватило ему на весь его век с избытком. Рене же
отправилась вместо него в то самое дальнее долгое плавание, из которого нет
возврата, потому что, пока вас не было, в ваших краях все так изменилось и
преобразилось, что вы, вернувшись, не узнаете их: места те же, а самой
страны нет - успело смыть волнами истории.
2
Пока Рене гостила у бабушки, Жоржетта не теряла времени даром: нашла на
танцах второго мужа. Она была великая скромница и молчунья, но эти качества,
как известно, производят иной раз на мужчин (на танцах в особенности)
большее впечатление, чем иная женская болтовня и доступность; прежде всего
это относится к тем ухажерам, кто настолько ловок и общителен сам, что
полагает, что этих качеств ему хватит на двоих с избытком. Но для этого надо
все-таки пойти на танцы, и поскольку женщине, подобной Жоржетте, это дается
с трудом, то нельзя сказать, что она вышла замуж во второй раз без всяких с
ее стороны усилий.
До войны Жан был моряком в Бретани, в войну служил в авиации. Обе эти
профессии ему не понравились, и по окончании войны он решил не возвращаться
к ним, а как многие победители, считающие, что мир лежит у их ног, решил
строить жизнь наново, в соответствии с устремлениями молодости. Мечты тогда
были проще наших - в юности он хотел быть строителем и теперь определил себя
на стройку, а пока, в предвкушении любимого дела, веселился в Дьеппе с
товарищами и тратил выходное пособие. Жоржетта молча, но верно подпадала под
его обаяние, но какое-то время мялась и медлила: боялась нового неудачного
замужества и заранее ревновала его к товарищам - этим она, как водится, лишь
сильней разжигала своего воздыхателя. Наконец она поделилась сомнениями с
дочерью - хотя в таких случаях уже не столько обращаются за советом,
сколько, сами того не ведая, извещают о принятом решении и косвенно просят о
помощи и поддержке. У Рене никого ближе матери не было - она отнеслась к ее
тревогам как к собственным и обещала ей всячески содействовать новому браку
и относиться к отчиму как к своему родителю. Это было для нее в одно время и
просто и сложно: родного отца она в глаза не видела. Жан пошел ей навстречу.
Понимая, что путь к сердцу матери лежит через