Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
вом взирали на
уезжающих девушек. Те стояли, как в хоре, за устроителями выставки, молча
подсчитывали барыши и смущенно потупляли взоры перед недавними ухажерами.
Стеснительность их выглядела, в глазах тех, запоздалой и не лишенной
корысти: из тех, что появляются после грехопадения, а не до него, но
стыдливость, ранняя ли, поздняя, неизменно украшает женщин, предупреждает
скандалы и способствует публичной нравственности. На высоте этого общего
порыва, среди прочувствованной прощальной речи ведущего, вдруг погасла
люстра и сверху, из темноты, полетело что-то белое, а когда через короткое
время включили свет, все вокруг оказалось усыпанным белыми листками
величиной с тетрадочные: листовки падали с большой высоты и разлетелись по
всему залу. На них было что-то написано: вчитываться в текст было недосуг и
некому, но пролетарская эмблема, кукиш в виде серпа и молота, красовавшаяся
на обратной стороне памфлета, была понятна и без чтения и оскорбительна в
своей фиговой простоте и обнаженности.
- Мерзавцы! - воскликнул высокий чин в мундире; он был порядочнее
прочих, не участвовал в прощальной выпивке и как человек с чистой совестью
был более других склонен к патетике.- Как они умудрились?! - и суеверно
огляделся по сторонам, в поисках дыры, из которой высыпался дар Пандоры:
Жиль, как бог из машины, распоряжавшийся сверху, предусмотрительно закрыл
воронку, едва кончил ею пользоваться. Хаос внизу только начинался, а они
успели уже выйти из соседнего дома и стали напротив, с удовольствием
наблюдая за происходящим. Затеялась настоящая буча. Приехали машины с
полицейскими, журналисты (помимо тех, что были в зале) и зачем-то - пожарные
и бригада медиков.
- Атас по полной программе. Теперь валим отсюда,- сказал Люк,
насмотревшись на дело рук своих.- Вы помалкивайте,- посоветовал он Алексу и
Бернару: самым ненадежным членам их компании.- Ничего не видели и не знаете.
А то загребут - мало не покажется. За такую катавасию. Они сейчас кругами
пойдут - будут хватать правого и виноватого. Чтоб перед начальством
отчитаться,- и, не дожидаясь исполнения собственных пророчеств, исчез,
растворился в собственной тени, бесследно смешался с подоспевшими зеваками,
плотным кольцом окружившими нежданное зрелище.
- Завтра приходи! - прокричала вслед Люку Рене. Она была в восторге и
заранее праздновала победу.- Что-нибудь еще придумаем!..
- Тише ты! - испугался Жиль.- Я тоже пойду, пожалуй. Нечего радоваться.
Так-то и гребут нашего брата.
- А мы остаемся,- сказала Рене.- На нас не подумают.
- Хорошо устроилась,- сказал Жиль.- На меня почему-то всегда бочку
катят. Люк у вас хороший парень. Жаль не из вашей лавочки...- и ушел не
оглядываясь...
А Люк пришел к Рене на следующий день - но не для того, чтоб продолжить
антиколониальную деятельность, а чтоб навсегда с ней расстаться: он воздал
Рене должное и решил сняться с якоря.
- В общем, прощай, как говорится, и не поминай лихом.
- Почему я должна тебя лихом поминать?
- Да мало ли что? Вдруг не так что... Посмотрел я вас, увидал кой-что -
интересно, но хватит. Из-за тебя только и пришел - попрощаться.
- Жаль. Опять так: ты все придумал, а слава мне достанется.
- Какая слава? - он глянул непонятливо.- Кому она нужна? С ней,
пожалуй, загремишь так, что ввек не рассчитаешься. Серьезно! Посчитай убытки
и прибытки. Сколько мы тут времени угрохали? И что с того? Да ничего. Нет, с
этим кончать надо. Хорошенького понемножку. Пока не поздно.
- Это ты про меня? Я все к себе применяю.
- Не знаю,- протянул он с сомнением.- Про себя, скорее. Ты, может, и
пролетишь.
- Почему?
- Не знаю. Может, ты какая заговоренная. Ладно. Давай лапу,- и после
дружеского рукопожатия быстро пошел прочь, а широкое мосластое лицо его
выразило напоследок целый набор чувств: самых неопределенных, мимолетных и
противоречивых.
16
История эта наделала шума и попала в газеты. Больше всего полицию
бесило, а партию радовало полное отсутствие следов и неуловимость
исполнителей. Партийное руководство было полно энтузиазма и требовало
подробностей и знакомства с ее автором. Дуке известил Рене, что ее хочет
видеть сам Кашен, и дал телефон для связи. Он был настроен ворчливо.
- Спрашивали, а я ответить ничего не мог. Барбю сказал, что свет
потушили, а это, оказывается, и в газетах есть. Иди сама рассказывай. Я вот
отдуваться за всех должен. Народный банк лопнул - того гляди, "Юманите"
прикроют: они в долг жили. Деньги надо доставать - четыре миллиона.
- Мы - четыре миллиона?!
- На всю страну - четыре, но где их взять? Хоть всю страну обложи...
Предлагают раздавать газету бесплатно, а за это просить у людей помощи.
Думают, так больше заплатят. Милостыню просить умеешь?
- Не пробовала.
- Вот и я тоже. Возьми для пробы десяток экземпляров. Они для этого
тройной тираж напечатали. В новые долги, небось, влезли...
На бумажке с телефоном значилось имя Марсель. Рене позвонила - подошла
дочь Кашена. Голос ее по телефону был звонок, переливчат, богат красками и
оттенками, но сохранял основную, как бы заданную и неизменную тональность,
напоминая этим хорошо поставленный голос отца, известного оратора,
зажигавшего пламенными речами митинги и манифестации. Марсель предложила
встречу и выбрала для нее местом музей Лувра.
- Вы ведь любите импрессионистов? - спросила она и, не дожидаясь
ответа, воскликнула: - Мы в семье их обожаем! Мне нужно ходить к ним на
свидания хотя бы раз в месяц! Я смотрю одну-две картины в день, не больше.
Завтра день "Кувшинок" Моне. Это грандиозно! - и повесила трубку, не слушая,
что скажет ей Рене, а та лишь вздохнула с облегчением: она была в Лувре
всего раз и ей не очень хотелось в этом признаваться...
Марсель была старше ее на три года: ей было девятнадцать. Это была
высокая светловолосая и светлоокая девушка-бретонка, глядевшая с симпатией и
дружеской взыскательностью разом: и здесь чувствовался отец, который был
когда-то учителем. Они присели во внутреннем дворике музея.
- Прежде всего передаю тебе поздравления отца и его товарищей по
"Юманите". Они в восторге от твоей затеи. Все газеты о ней сообщили. Никто
не знает, кто за этим стоит, но все догадываются, что наши. Отец утром за
кофе сказал: ты спроси у нее, как это можно в закрытом пространстве листовки
раскидать. Не для газеты, естественно, спроси, а для последующего
использования. Я много, говорит, этим занимался, но у меня такое не
выходило. Впрочем, говорит, выключить свет - это не она придумала, это
старый трюк, а все остальное - ее изобретение...- и умолкла в ожидании
ответа.
- Через потолок,- только и сказала Рене, не грешившая многословием.
- Как - через потолок? - удивилась Марсель.
- Через дыру в нем.
- Но ведь надо ее еще сделать? - не поняла та.- И как на этот потолок
залезть? Со стороны зала?
- С крыши, конечно... Помогли,- совсем уже лаконично сказала Рене, и
Марсель, не получив разъяснений, решила не затягивать официальной части
знакомства и поспешила на встречу с "Кувшинками".- Странно,- сказала она
только, поднимаясь.- Ты говоришь это как нечто естественное и очевидное, а
не производишь впечатление человека, который каждый день лазает по крышам...
В Лувре она рассыпалась в похвалах Клоду Моне. Вела она себя как
заправский экскурсовод: чувствовалось, что все, что она говорила, было ею
продумано и выстрадано.
- Посмотри на эти кувшинки! Их цвет сводит меня с ума! Эта гамма - от
сиреневого к фиолетовому! В ней есть что-то электрическое! После таких
посещений я, прежде чем заснуть, восстанавливаю все до мельчайших
подробностей и засыпаю с ощущением чего-то изумительно прекрасного! Но самое
интересное - это то, что смотреть надо в разное время дня и обязательно с
разных углов зрения: всякий раз при новом освещении и в новом ракурсе они
предстают иными, будто с ними что-то происходит и они каким-то образом
оживают и меняются! Вот стань здесь... Потом тут... Видишь разницу?
- Вижу.- Рене не могла устоять перед ее напором: она никогда в жизни не
подвергалась столь жесткой обработке.
- Можно немного подождать: когда солнце уйдет на другую сторону, пойти
прогуляться и вернуться. Увидишь, все переменится!
Рене захотелось посмотреть другие залы: ей показалось, что платить
полный билет, чтоб посмотреть одну картину, дороговато, но Марсель была
настроена решительно против.
- Не надо! Оставь впечатление нетронутым. Пойдем посидим лучше в парке,
представим ее себе мысленно. Успеешь посмотреть остальные.
- В Лувре десять тысяч картин,- кисло заметила Рене: успела прочесть
это в путеводителе.
- А у нас десять тысяч дней впереди, чтоб все это пересмотреть. Куда
торопиться?
- Этот "Завтрак на траве" тоже Моне? - Рене заглянула все же в соседний
зал.
- Это Мане! Ты что, не знаешь, что есть Моне и Мане?..- Рене, к ее
стыду, не знала.- Беру над тобой шефство! Этого не знать нельзя. Даже тем,
кто умеет так хорошо лазать по крышам. Пойдем посидим, вспомним, что сегодня
видели. Что ты запомнила от "Кувшинок"?
- Да все,- сказала Рене.- Могу и нарисовать...- И к удивлению новой
знакомой, начертила на листке бумаги довольно точный общий план картины и
даже ее подробности.
- Это интересно,- сказала Марсель.- Это я с собой возьму. У тебя
несомненные способности. Мне, чтоб добиться того же, нужно час перед
картиной выхаживать. И потом к ней возвращаться - да еще ошибусь, хотя все,
кажется, наизусть выучила... А что за газеты у тебя?
- "Юманите". Надо распространить. Думала в Лувре это сделать, но было
не с руки как-то.
- Это из-за банкротства? Они здорово сели в лужу. Отец тут ни при чем,
на него, как всегда, все вешают. Товарищи в банке увлеклись, а Тардье
подловил их, воспользовался их промахами... В Лувре не продавай,-
отсоветовала она,- могут придраться. Нельзя торговать без разрешения.
- Я знаю. Раздаем бесплатно. В расчете, что подадут на бедность.
- Все равно. Доказывай потом.- И не выразив желания хоть чем-то помочь
в распространении горящего отцовского номера, заключила: - Ладно,
разойдемся. Позвони через пару дней. Я расскажу отцу о нашей встрече.- И они
расстались.
Спустя два дня Рене позвонила. Марсель была по-прежнему благожелательна
и приветлива:
- Я говорила о тебе с отцом. Ему очень про крышу понравилось. И рисунок
приятно удивил - нам, говорит, нужны люди с хорошей памятью. Ты можешь
завтра прийти? У него вечером небольшой прием в газете. Не бойся: ничего
особенного и официального. Будет один художник - и ты вот. Про тебя скажут,
что ты секретарь комсомола девятого района, но этого достаточно: те, кому
надо, будут знать все остальное. Так что будешь гвоздем вечера.
Договорились?
Рене оробела, но согласилась. Гвоздь так гвоздь - отступать было
некуда.
Приемная директора "Юманите" была просторна и состояла из большого
вестибюля и собственно кабинета, где места было меньше: хватало лишь для
разговора с глазу на глаз. Когда Рене пришла, второй приглашенный, художник,
находился в исповедальне, а в прихожей сидели гости, которых Марсель
обносила чаем. Тут были два молодых журналиста: один, Серж, из "Юманите",
второй, Ориоль, из "Досужего парижанина" - газеты новой и "аполитичной", как
он сам выразился, на что Серж возразил, что аполитичных газет и даже
журналистов не бывает, а есть только наемные писаки разной степени
ангажированности: они, видно, скрыто враждовали между собою.
- Это ты напрасно,- сказал Ориоль.- У меня главный редактор режет
всякую статью с моралью. Дай мне, говорит, чистый бифштекс без специй и без
зелени. Факты без идейной нагрузки. он ее, при надобности, сам вставит.
- Вот видишь! - ввернул Серж.
- Но не добавляет же?
- Это тебе только кажется. Так называемый объективизм - тоже политика!
Вот мы какие - выше всего этого! И вы, читатели, будьте такими: стойте над
схваткой. А в это время ваши господа будут делить и грабить народное
достояние.- Он оборотился к Рене, севшей рядом, за поддержкой, но не
воспользовался ею.- Факты тоже по-разному писать можно.
- Фу! - сказал Ориоль.- Ты говоришь, как пишешь.
- Этим и живем. Переходишь на личности? А что ты еще можешь? Против
правды?..- Ориоль мог многое (судя по его виду), но воздержался от
пререканий и поднял, вместо этого, глаза на Марсель, стоявшую возле них с
подносом,- в ожидании окончания спора. Рене показалось, что молодые люди
воюют не столько из-за отвлеченных принципов, сколько из-за ясных глаз
хозяйки.
- Марсель вот чаем меня угощает. Наравне с товарищем по партии. Вы тоже
стоите над схваткой? - заигрывая, спросил Ориоль: он любил женщин и всегда
присоединялся к их непредвзятому мнению. Марсель хоть и была строга и
взыскательна, как ее отец-учитель, но мужское внимание любила:
- Мы просто поим чаем всех, кто к нам приходит. Как всякая газета,-
лукаво улыбнулась она. Серж поморщился, а Огюст оценил дипломатичную
осторожность ответа и зааплодировал ей. Марсель поблагодарила его взглядом и
оборотилась к Рене. У Марсель все шло своим чередом, она ничего не упускала
из виду.
- Давайте я вам лучше Рене представлю. Она секретарь Коммунистической
молодежи девятого округа и, между прочим, причастна к инциденту на
колониальной выставке.
- Вот это интересно! - Ориоль, забыв флирт, повернулся к героине
вечера.- Где ж вы раньше-то были? Это был бы материал на всю полосу.
- Да потому и не была,- сказала Марсель,- что на всю полосу... Она и
сейчас ничего не скажет.- Общие взгляды обратились на Рене, а та подтвердила
это, сказав:
- Ничего особенного. Самое трудное было нарисовать серп и молот.
Все засмеялись: решили, что она шутит. Рене же говорила правду: на
рабоче-крестьянскую эмблему ушли две ночи работы.
- Но как вы их все-таки раскидали? - Ориоль кроме того, что был
повесой, был еще и журналист до мозга костей - чтобы не сказать глубже.- Там
тысячу листовок насчитали.
- Девятьсот восемьдесят.
- Простите за неточность. Их ведь разбросать нужно? По всему залу?
- Через дырку,- сказала Рене.- А детали ни к чему.
- Из дырки статьи не слепишь.
- Это ваши проблемы,- сказала она.- А у меня свои.- И Серж согласно и с
размаху мотнул головой: знай, мол, наших.
- Не хочешь, чтоб твое имя попало в газеты? - Огюст перешел на "ты".
- Меньше всего на свете.
- Да. С такими нам всего труднее. С теми, кто боится гласности.- Ориоль
оценивающе поглядел на нее и вернулся к Марсель.- Серьезная у вас подруга.
- А вы думали, тут одни ветреные кокетки?
- Не кокетки, но все-таки...
- Никаких но! - прервала его Марсель.- Мы такие же бойцы, как и вы, и
ни в чем вам не уступаем. Пофлиртовать, конечно, любим, но это только для
виду!- Ориоль поглядел на нее с шутливым недоумением.- Что-то художника
нашего нет. Заговорился с отцом. Он ученик Матисса,- поведала она всем и
Рене в особенности.- Мы летом часто с ними встречаемся: у тети дом в
Антибах, а там по побережью в каждом углу по импрессионисту. Матисса мы с
тобой в следующий раз пойдем смотреть,- пообещала она, возобновляя над Рене
шефство.- Он свои полотна продавал за бутылку вина и за кусок бифштекса, а
теперь они стоят тысячи...
Из кабинета Кашена, как на звон денег, вышел художник, за ним хозяин.
- Засиделись без нас? - весело спросил Кашен молодых.- А мы старые
времена вспоминали. Что еще старикам делать?..
Ему было около шестидесяти, и он раньше срока отправлял себя в старцы.
Его, правда, старили большие висячие усы и седая шевелюра, но глаза были
живые, бойкие и любопытные, движения быстрые и расчетливые, а выражение лица
лукавое и проказливое: шутовская маска, надетая им на этот вечер. Он сразу
разыскал взглядом Рене, но не подал виду - до поры до времени. Дочь его
упрямо стояла на своем:
- Я говорю, отец, что картины Матисса стоили раньше дешевле холста, на
котором написаны, а теперь к ним не подступишься. Продавал их за обеды! Если
с вином только!
- Это точно,- отозвался отец: видно, разговор этот происходил у них на
людях неоднократно.- У нас Матисса нет, но другие есть, хотя ничто не
куплено. Все подарено - тоже за обед с хорошей бутылкой! Ты менял так свои
картины, Фернан? - спросил он ученика Матисса.
- А как же? - охотно откликнулся тот.- Только мой мясник не любил
живописи.
- Как это? Все французские мясники ее обожают. Если верить художникам.
- Если бы!..- и Фернан пустился в дорогие его сердцу воспоминания -
тоже не раз им повторенные. Это был высокий, лет шестидесяти, человек
последней творческой молодости - в характерной черной робе с бантом вместо
галстука: так одевались анархисты и вольные художники. Разница между теми и
другими была в величине банта: у художников (и у Фернана) он был огромным,
вполовину грудной клетки, у анархистов меньше: чтоб не мешал кидать бомбы.
- Все дело в том,- рассказывал он сейчас,- что у мясников разные манеры
с утра и с вечера. Утром он в хорошем расположении: что хочешь тебе отдаст,
котлету от своей ноги отрежет - надо только встать пораньше, пока его
супруга глаз не продрала, потому что у этих созданий настроение прямо
противоположное мужьему - что с утра, что с вечера...
- Надеюсь, это не ко всем женщинам относится? - вынуждена была спросить
Марсель, которая, хотя и получала удовольствие от рассказа, должна была всем
напомнить, что она убежденная феминистка.
- Упаси бог! - воскликнул тот.- Только к женам и только мясников! Так
вот - задача состояла в том, чтобы он эту котлету тебе отрезал и забыл
спросить про деньги,- задача скорее для гипнотизера, чем для художника. А
потом - свалить от него подальше. Он в течение дня непременно про деньги
вспомнит, найдет тебя, из-под земли вытащит и скажет: "Знаете, я забыл вам
сказать, что с вас столько-то". Вот этого-то и надо избежать: если
попадетесь, он вам точно на следующий день мяса не даст. Потому как вы у
него в долгу. А не найдет, пробегаете где-нибудь, в шкафу от него
спрячетесь, значит, проехало: вы у него как бы в кредит мясо взяли, а кредит
- дело тонкое, тут возможно и новое позаимствование...
Марсель засмеялась, молодые люди вежливо улыбнулись, Рене глядела на
художника во все глаза: ей все было в новинку. Мастер, поощренный ее
вниманием, хотел было распространиться далее, перейти к столь же регулярно
не вносимой им плате за жилье, но Кашен, у которого до этого был с ним
сугубо деловой разговор, прервал его: чтоб не слишком входил в роль и не
взялся бы и с ним за старое.
- Эти художники! - он покачал головой.- У них свой мир в голове, своя
бухгалтерия. Синьяка знаете, конечно? Он мне говорил, что для него положить
красный мазок рядом с зеленым - куда большая революция, чем все наши, вместе
взятые. И здесь его нельзя было переубедить - обзовет только неучем и
кретином. Но отдыхать с ним было приятно.
- Ты еще про Вайяна расскажи,- подсказала ему Марсель.- Как он в тюрьме
отдельную камеру себе под ателье требовал.
- А это к делу относится? - усомнился он.- Хотя, наверно. Ра