Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
ребенка, он начал обхаживать и
дочь тоже: сводил на ярмарку, подарил ей конфеты и, главное, преподнес пару
обновок, чем в особенности подкупил будущую падчерицу, которая до сих пор
носила только перешитое, перелицованное и перештопанное. Жоржетта не
тратилась на одежду - ни на свою, ни для дочери: боялась еще раз остаться
одна без средств и откладывала каждую копейку; Рене поэтому долгое время
смотрела на отчима теми глазами, какими встретила когда-то его подарки.
Жили они поначалу легко и весело, потом медовый год кончился - потекли
послевоенные будни с их тяготами и неустройством. Победители оказались
никому не нужны; более того, их, недавно державших в руках оружие,
побаивались - они стали в длинную очередь за работой, жильем и хлебом. Жан
нанимался в строительные бригады и ездил с семьей по парижскому региону -
кочевая жизнь с ее вечными переселениями, наймом дешевых квартир и комнат,
ссорами с хозяевами счастья в доме не прибавляла. Жан, поостывший и
поскучневший к этому времени, начал утомляться, раздражаться и, главное -
пить, иной раз - запоями. Пьяный, он делался нехорош, в нем словно
просыпался некий противоположный ему человек, его на время подменявший.
Жоржетту он не разлюбил, но к Рене начал придираться: пьяный в особенности,
но и трезвый косился на нее и перестал с ней разговаривать - решил, что она
главная причина его семейных неурядиц. Стало еще хуже, когда появился второй
ребенок, его собственный. Семья приобретала новую конфигурацию, в которой
для Рене не было места, по праву принадлежавшего ей прежде. Она мужественно
переносила придирки, попреки, даже угрозы пьяного отчима - словно не слышала
их: блюла обещание, данное матери, но сердце ее обливалось кровью. Ей было
десять. Внешне это была та же немногословная, приветливая и невозмутимая
девица, что раньше, но душа ее с возрастом обнажилась: она стала подвержена
экзальтациям и восторгам и чрезмерно чувствительна к обидам и
несправедливостям.
Она была старше Жанны на девять лет - разница в годах большая и для
старшего ребенка опасная, потому что родители, сосредоточенные на меньшем,
полагают, что старший уже достаточно взросл для того, чтобы вместе с ними
опекать и пестовать младшего, а старший перед строгим ликом родителей несет
в себе то же младенческое нутро, что и прежде: сам ждет ласки и предпочтения
и тяжело переносит ущемление своих интересов и обиды, связанные с теснотою.
Рене казалось, что у нее отнимают места, давно ею насиженные. Жили они в это
время в крохотной двухкомнатной квартирке в Стене, городке под Парижем. Жан
и Жоржетта занимали спальню, Рене делала уроки и спала на диване в большой
комнате, которая стала как бы ее собственной. Колыбельку Жанны повесили
вначале рядом с родителями, но потом, когда стала нужна детская кровать, ее
поставили в комнату Рене и всем сразу стало тесно. Рене перешла спать в
прихожую, где ставила каждый вечер раскладушку, но и здесь не было покоя:
отчим часто возвращался домой поздно и пьяный, злился и толкал ногой
шезлонг, загораживающий ему дорогу. Рене ждала его прихода и не засыпала, а
он иной раз сильно задерживался. По ночам она таким образом странствовала,
но и днем было не легче. У нее и прежде были обязанности по хозяйству: она
чистила всем обувь, убирала большую комнату, ходила за молоком и хлебом -
теперь же надо было еще и сидеть с младшей. Рене исполняла все безропотно:
так было не в одной их семье - детей во Франции не баловали, и они все
делали что-нибудь по дому. Беда была не в этом. Жанна подрастала, начала
ходить и осваивать новые для себя углы и занятия и, как это часто бывает, во
всем подражала старшей. У Рене были стол и книжная полка - ее, как ей
казалось, неотъемлемое достояние, потому что никто, кроме нее, книг в доме и
в руках не держал, но Жанна, видя, с каким усердием и гордостью садится
сестра за свои учебники, требовала их и не унималась, пока ей не давали в
руки книги и не снабжали карандашами. Над книгами Рене тряслась в
особенности и стояла коршуном над сестрой всякий раз, когда та их "читала",
но не могла видеть и того, как сестра тупит карандаши, любовно ею очиненные:
тогда это было основное орудие школьника. Мать не понимала ее чувств, хотя и
она опасалась, что младшая порвет или повредит школьные книги, а отчим и
этого не боялся, а со скрытым злорадством потворствовал Жанне и запрещал
отбирать у нее новые игрушки, так что дело доходило иной раз до слез и
рыданий - сиюминутных или, чаще, ночных, отсроченных.
- Ну и пусть! Не надо! Мне ничего своего не надо! - горько твердила
Рене, обливая слезами подушку.- Я, как Манлет, буду бедной и гордой!..
Но такие обеты легче даются, чем выполняются. Рене казалось, что ее
хотят выжить из дома, и у нее были причины так думать: основательные или
нет, этого в подобных случаях никто в точности сказать не может. Наверно, и
Жоржетта была виновата, раз шла на поводу у мужа и не уделяла Рене должного
внимания, но ее можно было понять: она жила теперь в вечном страхе,
отбивающем всякое соображение, ей было не до детских обид и разочарований.
Второй мужчина в ее жизни оступался - земля шаталась или ходила ходуном под
ее ногами: в зависимости от того, насколько пьяным притаскивался он домой к
вечеру. Алкоголизм во Франции в то время был таким же злом и бедствием,
каким является сейчас в России,- страх Жоржетты был понятен и питался
уличными примерами. Но она держалась и стояла стеною. Ее излюбленным и
единственным оружием в борьбе за мужа и за сохранение домашнего очага
оставалось безмолвное и неискоренимое крестьянское упорство. Она искала
спасения в труде, боялась подлить масла в огонь, затеять роковую ссору,
опрокинуть равновесие бешено вращающегося семейного волчка и потому не
попрекала мужа, не устраивала ему сцен, но вела себя так, как если бы ничего
особенного не случалось: поддерживала в доме образцовый порядок, какой
бывает только в сельских хижинах, следила с почти религиозным усердием за
сохранностью и опрятностью общей одежды и обуви и готовила так, будто каждый
день звала к себе людей, хотя приходил всякий раз один муж, которого она и
ждала себе в гости. Она прекрасно готовила - это было у нее в крови, как у
многих француженок. Мясо было мастерски зажарено, подрумянено снаружи и
сочно изнутри (и она каждый раз волновалась и тревожилась так, будто в
первый раз его готовила), картофель во фритюре был доведен до необходимой
солнечной кондиции, в тарелке обязательно было что-нибудь зеленое, так что в
совокупности получалось нечто красочное и художественное. Продукты она
покупала, как это делают тоже одни француженки: пробуя на цвет, запах и на
вкус, чуть ли не залезая внутрь каждого и не забывая при этом не раз и как
бы невзначай спросить цену и сбить ее до предела. Это и был ее ежедневный и
безмолвный отпор судьбе, немой укор Жану, а заодно и дочери, которая так не
вовремя обиделась на жизнь и тем только еще больше ее осложняла.
Все так, но Рене чувствовала себя брошенной. Да так оно и было по
большому счету. Если перед крестьянкой поставить выбор между мужем и
ребенком, она, с ее заскорузлым, веками обтесывавшимся умом, выберет мужа:
без него семья разрушится, а дети - дело наживное. Жоржетта никогда бы не
сказала этого вслух и даже не подумала бы ничего подобного, но на поверку
так и выходило. Рене поневоле начала свыкаться со своим новым положением -
постояльца в собственном доме, и в душе ее образовалась трещина. Из такого
материала лепятся, с одной стороны, будущие бродяги, преступники и
революционеры (в каждом случае надо разбираться: кто кого предал - они семью
и Родину или те их), с другой - книжники и мечтатели, иногда - то и другое
вместе: фантазии заменяют действительность. Рене полюбила школу и чтение,
она берегла учебники как зеницу ока: любовно обертывала их, складывала в
аккуратную стопку на столе, где всегда был такой же порядок, как у матери в
доме, и уходила с головою в чтение. В книгах торжествовала справедливость, в
них можно было укрыться от домашних бед и неурядиц, в вымысле она находила
простор и никем не стесняемое поле деятельности. У нее были любимые герои и
героини: из них первая - Жанна д'Арк, когда-то поведшая за собой мужчин на
войну за спасение нации. Она часто воображала себя на ее месте - в железном
панцире, с мечом и копьем, с хвостатым вымпелом впереди неровного строя
рыцарей на конях в полной экипировке и стоящих за ними мужиков с дубинами.
Но легко воевать в воображении с пришлыми завоевателями - трудней въявь с
одним пьяным отчимом. А он, казалось, чувствовал, что она прячется от него в
книгах, и пытался и там настичь ее. Его раздражала ее усидчивость.
- Гляди, снова за книги взялась! - Пьяный, он неотступно следил за ней,
а она, послушно выполнив домашние обязанности, спешила к своим друзьям и
союзникам и трепетно открывала их, готовая погрузиться в светлый мир
нарисованного и написанного.- Завтра хочет всем нос утереть, лучше всех
ответить! - злобился Жан, зная наперед, что ничего этим не добьется, и
чувствуя, что натыкается в случае падчерицы на такую же непреодолимую стену
упорства, что у матери.- Чтоб потом за работягами следить, их задания в
книжечку записывать!
Рене и правда особое удовольствие доставляли хорошо выученные и бойко
отвеченные в классе уроки. Учителя ставили ее в пример, не преминув
напомнить остальным, что она из простой рабочей семьи и что это не помеха ее
школьным достижениям. Но ей важны были не сами успехи (если она и гордилась
ими, но втихую, молча), а то, что, отвечая урок, она как бы участвовала в
акте творения, становилась на время создателем иного, справедливого мира:
такова конечная цель всякого мечтателя. Это-то и выводило из себя отчима,
который давно уже нацелился не на восстановление мирового порядка, а на его
разрушение. Он решал, что Рене слеплена из другого теста, чем он и его семья
и товарищи, что она вознамерилась выбиться в люди на его горбу и за его
деньги, выучиться на помощницу эксплуататоров: в ней было нечто внушающее
ему эти мысли и оправдывающее такие подозрения.
- У нас есть один,- объяснял он, встретив непонятливый взгляд Жоржетты,
оторвавшейся на миг от шитья.- Конторщик! И слова простому человеку не
скажет, нос задирает, тварь продажная, а перед хозяином лебезит как цуцик!..
Жоржетта понимала наконец, что он имеет в виду, но не принимала его
слова всерьез. У нее были свои виды на дочку.
- Почему? Может, она учительницей станет? Будет детей учить.
Учительница была для нее воплощением и одновременно - крайним пределом
образованности. Сама она за год приходской школы едва научилась писать и
читать и завершила свое образование взрослой самоучкой, читая "Юманите",
боевую газету коммунистов, которую приносил домой Жан. Другого чтения она не
знала и знать не хотела и читала в "Юманите" все подряд: здесь на каждой
строке клеймили буржуазных воров и мошенников, а она приговаривала: "Oh!
salauds!" ("Негодники!") и откладывала газету в возмущении - все в ней в эту
минуту, кажется, кипело. Но негодование ее мало сказывалось на повседневной
жизни и житейских устремлениях. Больше всего на свете Жоржетта хотела
открыть свое дело. У нее была уже однажды собственная мастерская - ателье
дамских шляпок. Жан как-то разбогател, получил деньги за разовую работу, а
тут подвернулось горящее дело, которое продали за бесценок. Жоржетта,
переняв от прежних хозяев двух работниц, не выходила из мастерской или
ежеминутно туда бегала и постоянно пеклась о производстве. Если б жизнь
снова не переменилась и не пришлось бы ехать за Жаном, она ни за что бы не
рассталась со своим шляпным раем - да и сделала она это лишь после долгих
колебаний между мужем и сбывшимися вдруг мечтами, а сделав выбор, всю жизнь
потом вспоминала об ателье с грустью и сожалением. Для Жана ее "Oh!
salauds!" было достаточно, чтоб считать ее своей единомышленницей: она его
устраивала и такой (и такая, может быть, больше, чем законченная
революционерка), но с Рене были иные счеты:
- Чтоб учительницей стать, надо еще десять лет учиться! Чтоб я платил
за все это! Дудки! И семи лет хватит! Никто в нашем роду больше не учился. И
семи-то классов никто не видел - и ничего! Учеба ума не прибавляет!
Жоржетта все-таки выходила, с запозданием, из себя, глядела на него с
неприязнью. О будущем она не спорила: знала, что это бессмысленно, но
относительно настоящего порой не давала спуску:
- Что ты хочешь от нее? Чем она тебе не угодила? Она ж все делает... С
твоим ребенком сидит.
- С моим? - поднимал голову он.- С твоим тоже!..- И поскольку Жоржетта
не поддавалась на провокацию, а только красноречиво молчала, сбавлял тон,
трезвел, признавался: - Она такая. Не придерешься.
- А нет, зачем цепляться? - резонно возражала та. - Давайте за стол
садиться. А то с разговорами этими ужин остынет и все мои труды пойдут
прахом...
Долго так продолжаться не могло - домашняя мина взорвалась после одного
из рождественских праздников. Это был пустяк, но пустяки иной раз
чувствительней всего прочего. В одно из Рождеств Жанна, которой было три
года, получила, как положено, подарок, а Рене - пустой башмак (в них принято
класть рождественские дары, и дети, не принимавшие участия в полночном
застолье, бегут к ним едва проснувшись). Родители, видно, посовещались,
решили, что Рене уже достаточно большая, и можно на ней сэкономить - она же
восприняла это как самое большое в ее жизни несчастье. Этот башмак стал для
нее олицетворением ее ненужности и сиротства. От горя она потеряла голову.
- Подарок захотела! Кому другому - только не мне! Ведь я никому тут не
нужна! Все только и хотят, чтоб я ушла куда-то!
Жоржетта оторопела:
- Что ты говоришь?! Подумала бы сначала!
- А я об этом только и думаю! Каждый вечер! Все у меня отобрали! Стул -
и тот взяли,- на котором я уроки делала! Себе в спальню! Мне сесть за стол
не на чем - ни утром ни вечером!..- И безутешно заплакала: не потому, что не
было что сказать, а потому что дорогу словам перекрыли рыдания. Пока она
выкрикивала накопившиеся в ее душе жалобы, она сама уверовала в то, что
говорит, что так оно все и есть на самом деле, как она жалуется. Такова сила
произнесенного - слова, выпущенные из-под душевного гнета, узаконивают наши
чувства, возводят их в ранг истины, не отличимой от реальности.
Отчим стал относиться к ней после этого спокойней и безразличней:
Жоржетта переговорила с ним на повышенных тонах, да и подобные взрывы
страстей сами по себе останавливают порой самых придирчивых гонителей. Но
дело было сделано. Рене, признав во всеуслышание свое особое положение в
семье и в мире, смирилась с ним и стала вести себя так, как ведут себя
будущие эмигранты, даже когда не собираются еще покинуть свой неприветливый
дом и само отечество.
3
Впрочем, отчим еще раз переменился по отношению к ней. Люди вообще
меняются чаще, чем это принято думать, и один и тот же человек в течение
жизни может подвергаться метаморфозам почище Овидиевых.
Он как-то сам собой стих, сник, перестал к ней цепляться. Перемена эта
совпала с улучшением в их жизни: не то он сначала бросил пить и получил
место краснодеревщика, не то наоборот - сначала нашел выгодную работу, потом
перестал зашибать - так или иначе, но в доме появился достаток, и они
перестали бедствовать. Но дело было не только в этом: деньги характера не
меняют - можно разбогатеть и остаться бузотером. Удача, как и беда, не
приходит одна: успех заразителен. Жана еще и выбрали секретарем ячейки:
теперь, когда он повеселел и посолиднел, товарищи сочли его доросшим и до
этой должности тоже; прежде он был всего-навсего рядовым коммунистом.
Семья, как было сказано, обосновалась в Стене - маленьком городке возле
Парижа. В близком соседстве был красный Сен-Дени, где местная власть была в
руках коммунистов и хозяева вынуждены были мириться с этим. Стен не был
красным, но тоже сильно порозовел, коммунисты набирали силу и здесь и вели
себя достаточно дерзко - должность секретаря коммунистической ячейки
поэтому, при всей ее внешней одиозности, была достаточно заметна и даже
почетна. Жан вырос в чужих глазах и, стало быть, в своих собственных,
поднялся над средним уровнем и тут-то и стал относиться иначе к
образованности и к Рене, которая была как бы ее воплощением и стала ему
нужна как раз тем, чем раздражала прежде. Руководство людьми требует
культурного возвышения над ними, а тут еще протоколы собраний, составление
планов, отчетность - вести ее Жану не хватало той самой грамотности, которую
он до сих пор преследовал у себя дома. Он перестал коситься на Рене волком и
поглядывал на нее теперь скорее с завистью: Савл обратился в Павла. Правда,
такие обращения, включая евангельское, сомнительны и ничем хорошим не
кончаются, но худой мир, говорят, лучше доброй ссоры.
Он позвал ее как-то на заседание ячейки. Ему нужно вести запись
собрания, на чем настаивало партийное руководство и на что сам он не был
способен,- как человек с улицы, который не может, как Цезарь, говорить,
писать и делать что-то еще в одно и то же время. Рене недолго думая
согласилась: ей было лестно, что ее просят о помощи, и она не прочь была
развлечься - с этим в Стене было довольно туго.
Сходка была назначена в кафе, хозяин которого слыл за красного. Красным
был не он, а его вино и посетители: они, облюбовав это место, чувствовали
себя в нем как дома и ходили сюда, как прихожане в церковь,- простые люди
отличаются иной раз завидным постоянством. Хозяин хоть и соглашался на новую
политическую окраску, но, сводя концы с концами, никак не мог вывести итога
своей партийной ангажированности (что неизбежно, когда экономику путают с
политикой). Заседания ячейки проводились внизу, в большом погребе, где
хранились бочки с вином и иные съестные запасы, за которыми хозяин ревниво
поглядывал, и переходили, по их окончании, в более свободные и шумные
вечеринки в общем зале. Рене дали отдельный столик с тетрадкой и
карандашами: чтоб записывала, что скажут. Кроме Жана среди прочих были его
друг Дени и Ив, заместитель секретаря по политике. Региональное руководство
хотело бы видеть Ива на месте Жана, но на это не пошла ячейка: Ив был
хмурый, пасмурный человек, живший холостяком и никуда, кроме подвала кафе,
не ходивший,- Жан, в сравнении с ним, был парень свойский, легкий на подъем
и понятный каждому.
Рене наблюдала за ними с любопытством. До сих пор она видела взрослых
лишь на стройке отчима, где они сообща зарабатывали себе на жизнь: здесь же
его друзья собирались ни больше ни меньше как для того, чтобы обсудить
существующий мир и его исправить. Рассаживались они перед ее глазами
степенно и чуть скованно, будто чего-то стеснялись: им нужно было перейти от
повседневного житейского взгляда на вещи к почти метафизическому и
трансцендентальному, и необходимая для этого серьезность давалась не в один
присест, не в одно дыхание. Жан представил Рене как новую стенографистку,
товарищи иронически покосились на нее, но и в этой насмешливости было нечто
неловкое и даже беспомощное, как бывает, когда в закрытый круг п