Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
ропейских наречий, прослыла полиглоткой и говорила
на всех языках о возможном сотрудничестве с ее соотечественниками -
завязывались интересные связи, открывались новые перспективы...
Все, словом, шло наилучшим образом, и потом все в один день стало из
рук вон плохо.
15
Началось с пустякового, но насторожившего ее случая. С ней познакомился
итальянец, тоже видный фашист: из той международной предприимчивой деловой
своры в черных сюртуках и фраках, которая окружала Франко и пыталась всучить
ему и новое, и устаревшее оружие. Этот был один из самых заметных:
представитель "Фиата", поставлявшего ему танки. Ему не надо было юлить
вокруг генерала: он здоровался с ним на правах старого знакомого. Делать ему
было нечего, он пригласил Рене покататься с ним в машине с шофером: вождение
автомобиля было тогда не столь распространено, как теперь, и любовные и иные
объяснения имели иной раз нежелательного свидетеля в лице
водителя-профессионала. Маршрут все время вертелся вокруг севильского
аэродрома ла Таблада: с него то и дело поднимались и на него садились
самолеты: он использовался в первую очередь как военный. Рене невольно
поднимала голову и мысленно отсчитывала каждый рейс: это правило любого
разведчика: он должен оценить нагрузку и пропускную способность аэродрома.
Итальянец обратил на это внимание; он хорошо говорил по-французски.
- Боюсь самолетов,- оправдалась она.- Попала в детстве под бомбежку.
- Это где же? - снисходительно спросил он.
- В Первую мировую войну. Нас бомбили немцы.
- Сколько ж вам тогда было?
- Совсем немного. Поэтому, видно, и запомнилось. Я выгляжу моложе своих
лет,- добавила она, потому что у него остались на этот счет сомнения.
- Интересное признание! - засмеялся он.- В Париже?
- Нет, Париж, насколько я знаю, не бомбили, но там была Большая Берта,
которая тоже нагоняла страху,- ее я хорошо помню. Бомбили нас на севере.
- Да, там были сильные бои,- согласился итальянец и неожиданно, как это
умеют представители этой живой и непосредственной нации, имеющей вековые
актерские традиции и способные к самым неожиданным и естественным
перевоплощениям и разыгранным перепадам настроения, начал жаловаться ей на
неудавшуюся жизнь: потерю ориентиров и утрату идеалов, делающие его
существование пресным и бесцельным. Это было странно слышать из уст
преуспевающего дельца, любившего, по всей очевидности, еду, вино и женщин и
не имевшего ни в чем недостатка. Она слушала его с участием, но не отвечала,
а молчаливое сочувствие, как известно, ничего не доказывает: такой человек
может вас слушать и думать в это время о доносе в тайную полицию.
- Вы вообще молодец,- позавидовал он и еще раз оценил ее взглядом.-
Выглядите бодро, вся на что-то нацелена: такие внушают доверие. Это у вас от
Америки: ее влияние сказывается очень быстро - сами не замечаете, как
делаетесь деловой и динамичной. А у меня все плохо.- Он понизил голос, чтоб
не услышал шофер, но это была скорее дань политическому приличию, чем
предосторожности: сидевший в полуметре от него водитель не мог его не
услышать.- Я во многом разочаровался, а без идеалов нельзя жить и работать.
Действуешь как автомат, как простой уличный разносчик, который стучится во
все двери и которому безразлично, кто ему откроет,- лишь бы товар купили...-
Он горько вздохнул, а она все глядела сочувственно и продолжала помалкивать.
Она умела слушать, и люди часто доверяли ей тайны, но в данном случае
молчание ее было иного рода: она была благоразумна и не лезла на рожон, но
бес испытывал ее и толкал в спину, призывая воспользоваться случаем и
попытаться склонить его на свою сторону: это бы обеспечило ей проникновение
в ближайшее окружение Франко.
- Начинается большая война,- продолжал он горькую исповедь, еще более
приглушая голос и оглядываясь с осторожностью по сторонам: не следит ли кто
за его автомобилем на улице.- Фашисты с одной стороны, коммунисты с другой,
посреди демократы, люди моего круга и моего воспитания, которые ни здесь, ни
там ничего хорошего для себя не видят и в любом случае станут жертвами
победителя. А мы: представители моей профессии, я имею в виду - лишь
подбрасываем дрова в костер, разжигаем его и умываем руки. И зная это,
продолжаешь жить по-прежнему, хотя грудь точат черви. Как вам, с вашей
культурой и образованностью, удается сохранять столько ума, бодрости и, я бы
сказал, мужественности, которой не хватает большинству мужчин нашего
времени?..
Вот где зарыта собака, вот в чем заключалась ее беда. Надо быть тише и
незаметнее - особенно в мужском обществе. Это бросалось в глаза, об этом ей
говорил еще Тухачевский.
- Я думаю, вы преувеличиваете мои данные и мои способности,- ответила
она, избегая более сложные и мудреные объяснения, которые всегда
подозрительны.- Я просто такая с детства: вечно выставлялась вперед - меня
девчонки просили ответить за них урок, когда были плохо к нему подготовлены.
Зачем киснуть и все подвергать сомнению - даже если мы в чем-то и не правы?
А если началась драка, надо принять в ней участие - иначе тебя заклюют те
или другие, а верней - и те и другие вместе или по очереди.
- Это вы все правильно говорите,- одобрил он ее слова, но не поверил,
кажется, ни одному из них и хотел кончить разговор, но теперь уже она его не
отпускала:
- Я выбрала Франко - вернее, мой друг выбрал Франко, а я выбрала друга
- мне этого достаточно. Я как простая женщина иду за своим суженым.
- Может, разыскать его? - предложил он.- Мне это ничего не стоит.
- Не надо. Мы с ним в ссоре. Он из тех, кто не верит, что женщины тоже
кое-что значат. Я хочу встретиться с ним на коне - показать, что и мы
кое-что можем.
- В этом причина вашей активности? Доказать что-то мужчине, которому
вовсе не это надо?.. С вами не сразу разберешься. С женщинами, я имею в
виду. Пуд соли надо съесть - так говорят русские?
- Русского я не знаю,- спокойно отвечала она.
- Все языки знаете, а русский нет?
- Есть такой пробел в моем образовании. Но это смотря какой соли. Если
аттической, то можно и меньше.
Он засмеялся:
- Ну что ж? Покатались, выяснили позиции... Не хотите посмотреть
какую-нибудь загородную виллу? Есть с очень хорошими ресторанами.
- Нет, виллу не хочу,- насмешливо сказала она.- И ресторанами сыта по
горло. Идет война, а по здешним обедам этого не чувствуется...- В ней
все-таки постоянно жил классовый цензор, отмечавший все житейские
несообразности и несправедливости.
- Да уж,- согласился он, поглядел на нее в раздумье, споткнулся о
круглое благодушное лицо, как о некую преграду или стену, решил кончать
свидание, направил шофера к ее гостинице...
По-видимому, она не зря была благоразумна в этот вечер, потому что не
успели они с Нинель лечь, как в номер нагрянула полиция, перевернула все
вверх дном и насмерть перепугала ее подругу, у которой в ушах стояло
предупреждение Аугусто, чтоб она не попадала в истории. Полицейские перерыли
чемоданы и даже корзины с фруктами, которые Нинель везла матери, и, ничего
не найдя, объяснили свои действия тем, что ищут фальшивые песеты,
объявившиеся в Севилье и попавшие в кассу хозяина отеля. Они будто бы
обыскивали всех иностранцев подряд, и робкие заверения Нинель в том, что они
ни за что еще здесь не платили, не возымели на них никакого действия. Рене
была спокойна. Она знала, что у них нечего найти, и говорила Нинель, что это
не что иное, как недоразумение: слова, которые всегда приходят в таких
случаях на ум и никогда не подтверждаются; Рене сама не была в них уверена,
вспомнив недавнюю поездку с итальянцем из "Фиата". Полицейские ушли, даже не
извинившись за вторжение и за погром, который они учинили, и Нинель,
привыкшая к хорошему обхождению, сразу же это отметила.
- Что ты хочешь? Тут война,- рассудила Рене.- Им не до хороших манер.-
Но Нинель, которая до сих пор находилась под влиянием своей более опытной и
повидавшей мир подруги, здесь ей не поверила.
Утром она спросила у брата, был ли обыск у него,- он только удивился
этому предположению:
- Не знаю: может, и был - пока нас не было. Мы весь вечер пили здешнее
красное. Мы, во всяком случае, ничего не заметили.
- Если б был, увидели б,- сказала Нинель, наученная опытом, и
испугалась вдвое: решила, как сделало бы большинство людей на ее месте, что
именно она предмет внимания испанских сыщиков, что причина тому - ее отъезд
в Америку и что, не приведи господь, Аугусто грозит страшная опасность или
он уже за решеткой. Брату она ничего не сказала: он бы поверил всему, что
она предположила, и мог бы наговорить лишнего. Сославшись на недомогание,
они позавтракали с Рене в номере. Нинель была безутешна и тайно плакала,
Рене как могла успокаивала ее: она-то знала, что Аугусто тут не при чем,- но
вскоре Нинель сама узнала об этом. Не успели они доесть завтрак, как явился
офицер контрразведки и все расставил по своим местам: снял с Нинель тяжкий
груз страхов и сомнений и переложил его на плечи ее спутницы.
Он хорошо говорил по-французски, был корректен, подтянут и, несмотря на
острый и характерный профиль, безличен, как лица, вычеканенные на новых
монетах: на них не обращают внимания - важно лишь то, сколько они стоят. Его
интересовала только Марта Саншайн, он даже предложил, чтоб разговор
происходил с ней наедине, без лишних свидетелей, но теперь уже Нинель,
испытавшая минуту назад неописуемое облегчение, почувствовала одновременно и
прилив дружеских чувств к своей невольной спасительнице и не захотела
оставлять ее одну в опасности. Она настояла на своем присутствии: чтобы при
необходимости подтвердить ее показания,- послужить ей свидетельницей и
поручительницей. Рене оставалась невозмутима: всякая опасность, как было
сказано, повергала ее в некое физиологическое, почти не принадлежащее ей
спокойствие и хладнокровие.
Офицера интересовало, кто она и как оказалась в Севилье. Ответить на
эти вопросы было нетрудно: она здесь, потому что ее пригласила фашистская
молодежная организация Лиссабона. Нинель удостоверила это, добавив от себя,
что Марта искренняя фашистка и доказала это тем, что внесла немалую сумму в
кассу поездки. Это не удовлетворило офицера: он не любил, видно, крупных
пожертвователей,- стал копать глубже и спросил Рене, чего ради она приехала
в Лиссабон: дарить деньги можно было и из Канады. Говорить о женихе в рядах
армии Франко было рискованно: тому ничего не стоило это проверить - и Рене
пустилась во все тяжкие. Ей даже стало неловко перед нравственно чистой
Нинель, и она предложила ей выйти, чтоб не впутывать ее в свои дрязги и в
одиночестве морочить офицеру голову, но та снова отказалась выйти, боясь,
что Марте грозит настоящая беда и что она должна быть с ней рядом,- на
случай, если ее поведут отсюда в наручниках: она забила бы тревогу и подняла
на ноги всю португальскую делегацию. Теперь она вынуждена была густо
краснеть, слушая признания подруги:
- Если вас так интересует моя интимная жизнь, офицер, то я приехала в
Лиссабон, чтобы сделать здесь одну интимную операцию, которую не хотела
делать у себя дома. В Лиссабоне мне обещал сделать ее один врач, но его имя
я не выдам ни под какими пытками. Мой молодой человек - тоже фашист, но и
его имя я не скажу: это может сказаться на его карьере и репутации, а она
была до этого безупречна!..
Чем больше говорила Рене, тем проникновеннее входила в свою роль - лицо
ее так и горело женскими чувствами, сменяющими одно другое, но офицер
оказался неверующим Фомою:
- И что же вы не сделали ее там, эту интимную операцию? А сюда поехали?
- Если бы вы, офицер, знали основы акушерства, вы бы этого не
спросили!..- Офицер хмыкнул от неожиданности: ему было нанесено оскорбление,
но слишком уж необычного свойства - ничего не сказал в ответ, только
прислушался к тому, что последует дальше.- Вы бы тогда знали,- неумолимо
продолжала Рене,- что подобные операции делаются в два срока! - (Она знала
это с Китая, где все эти варианты обсуждались с доктором посольства: в конце
концов она решилась рожать - когда сроки были упущены.)- Первый срок от
восьми до двенадцати недель: это простая абразия - я ее проворонила!
- Что такое проворонила? - спросил офицер, который не настолько хорошо
владел французским и предпочел бы, чтобы она выражалась яснее: ему надо было
писать протокол, а не заметку в скандальной хронике.
- Проворонила - значит прошляпила, профукала. Прозевала - если вы не
понимаете простых слов,- объясняла ему Рене, обретая по ходу повествования
наглость уличной девки: она знала, что мужчины, уверенно чувствующие себя в
обществе благопристойных женщин, часто теряются перед лицом подобной
разнузданности,- проститутки знают это и, будучи задержаны, ведут себя в
полиции развязно не только потому, что они таковы на самом деле. Нинель была
в ужасе: подруга представала ей в совсем ином свете, чем прежде, перед ней
разверзались бездны человеческого падения...
- Второй срок в двадцать недель, офицер,- если вы действительно хотите
знать эти подробности. Мне оставалось таким образом еще семь-восемь недель,
я не могла отдаляться от Лиссабона: надо было снова туда вернуться. А это в
нашем мире не так-то просто. К тому же некоторые, мой врач в частности,
предпочитают почему-то двадцать две недели - в это время плод уже
жизнеспособен, но зато для женщины меньше опасности: его легче тянуть, он не
выскальзывает из щипцов, когда его хватают за ушки. Если вас это все
по-прежнему не устраивает, вы можете подвергнуть меня интимному
обследованию, но учтите, я буду жаловаться английскому консулу!
Это было, конечно, рискованно: офицер сам подумывал о том же, но
услышав в десятый раз слово "интимный" ( а перед этим он представил себе
экстрадицию плода, схваченного щипцами за голову), потерял всякое терпение:
- Никаких, как вы говорите, интимных обследований вам делать не будут.
Вы не арестованы, и предпринимать против вас противоправных действий мы не
намерены!.. Просто мы проверяем некоторые сигналы. И я б на вашем месте
уехал из Севильи, как только кончится ваша поездка.
- Мы скоро уезжаем,- вступилась за подругу Нинель, хотя и смотрела на
Рене теперь иными глазами - полными упрека и тихой печали.
- Вот и хорошо,- сказал офицер.- На этом и кончим,- и ушел - тоже не
простившись и не извинившись за вторжение и причиненное им неудобство.
- Не слушай, что я наговорила про эти операции,- сказала Рене Нинель.-
Мне просто не хотелось называть имени своего друга,- но та уже не знала,
когда ей верить и когда нет...
Гроза пронеслась, но духота в воздухе осталась. Рене думала о том, что
же они имели против нее, чем она стала им так подозрительна. Мысль о том,
что они нашли рацию в Лиссабоне, отпадала сама собой, хотя и успевала
нагнать страху: будь это так, с ней бы разговаривали в другом месте. Она
терялась в догадках, но твердо знала одно - ей надо уходить, и чем скорей,
тем лучше. Могло ведь случиться и так, что все началось здесь, а не в
Лиссабоне,- тогда эти сигналы, о которых он говорил, могли полететь и туда и
от рации надо было немедленно освобождаться. Но уходить надо было с
достоинством, а не сломя голову: это тоже могло навлечь подозрения - и
главное, не одной, а вместе с остальными, которые могли послужить ей живым
щитом и заслоном. К счастью, их пребывание в Севилье и в самом деле
заканчивалось. На следующий день была намечена прощальная почетная встреча с
самим Франко, после чего им надлежало наутро уехать. Ее как ни в чем не
бывало пригласили с остальными в штаб генералиссимуса, где делегация еще раз
и в последний встретилась за чашкой чая с его генералами. Она сидела через
одного с самим Франко, который и здесь произвел на нее впечатление
формалиста, присутствующего в жизни телом, но отсутствующего душою: временно
исполняющего некие вселенские обязанности, в которых сам не слишком
заинтересован. В зале, где шло чаепитие, на стенах висели боевые карты,
испещренные боевыми значками и стрелами. Она жалела, что у нее нет с собой
фотоаппарата: карты были настоящие, а не нарисованные для случая - слишком
уж много надо было затратить труда для подобной дезинформации...
Они собрались и всей колонной, на этот раз с пустыми грузовиками,
тронулись в обратный путь. Ее спутники если и знали о ее неприятностях, то
не подали виду, и, слава богу, не было Томмази, которого задержали в Севилье
из-за какого-то совещания. Рене вздохнула с облегчением: этот бы не оставил
ее в покое. Надо было миновать границу. Здесь ее (и никого больше) снова
вызвали в отдельную комнату и обыскали с головы до ног: высыпали даже пудру
из пудреницы. Испанцы ничего не нашли и передали ее с соответствующим
назиданием англичанам, но те не очень-то их слушали: они не давали своих в
обиду.
- Где вы жили в Лондоне? - спросили ее только, потому что в ее паспорте
были английские штампы о въезде и выезде, сделанные в Москве для большей
убедительности.
- В Челси,- бойко, наэлектризованная опасностью, отвечала она, хотя в
Лондоне не была и о Челси имела самое смутное представление: спросили бы ее
какие-нибудь подробности, она бы попала в трудное положение. Но им хватило и
громкого имени - на этом проверка с английской стороны закончилась. Они
снова заночевали в гостинице - двойнике той, что была по ту сторону от
границы,- и здесь она во второй раз в жизни (первый был в санатории в Сочи,
где она вчистую проиграла маршалу Уборевичу) играла в биллиард и выиграла
одну из трех партий: то ли опасность обостряет наши чувства и способности,
то ли англичанин оказался джентльменом - не в пример нашему маршалу, который
нигде не мог позволить себе проигрыша...
Они ехали по известной ей дороге назад, она болтала с попутчиками, а в
душе ее росла и зрела тревога. Ей как пить дать грозила слежка в Лиссабоне:
салазаровская полиция работала в тесной смычке с франкистами. Может быть, ее
и отпустили для того, чтобы через нее выйти на ее связи: им ведь трудно было
себе представить, что она работает в одиночку. И ни на одну минуту ее не
оставляла мысль о рации, которая была единственной, но более чем весомой
уликой для задержания. Ее нельзя было оставлять дома, от нее надо было
немедленно избавляться...
В Лиссабон приехали поздно ночью. Нанятый ею шофер развез по домам ее
попутчиков и довез ее до дому. У подъезда стоял полицейский - один из тех,
кого она знала, но он не вызывал теперь у нее доброго чувства. Шофер помог
ей поднять вещи на этаж. Она присматривалась к нему в дороге: это был
простой, располагающий к себе парень - наверняка из бедной семьи - можно
было и рискнуть. Она решилась и на ломаном португальском сказала ему (они
стояли в прихожей), что ей нужна помощь. То ли ее португальский испортился
за время поездки в Испанию, то ли он неверно истолковал ее испытующие взоры
во время путешествия и теперь, когда они остались вдвоем в прихожей, но он
понял ее неверно и шагнул вперед, чтоб заключить ее в свои объятья. Она тут
же охладила его пыл, сказав, что это не та помощь, в которой она нуждается,
что она за рабочих и крестьян против капиталистов и ей именно в эт