Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
в. Проблема была деликатная: с одной стороны, они не обязаны
были платить, с другой - если с кого и можно было взять, то только с них и
ни с кого больше.
- С Альбера будем в этот раз? - спросил Камилла коренастый: дядя был,
видно, главным в этой чрезвычайной комиссии.
- С какого?
- Рени, конечно.
- С врача? - Камилл помедлил, будто в городе было несколько людей с
таким именем и фамилией.- Сколько он в прошлый раз дал?
- Десять франков. Он деньги лопатой гребет.
- Альбер Рени,- не слушая его, повторил Камилл и тронул в раздумье
подбородок.- Как бы нам не оттолкнуть его от себя совсем? Может, через раз
просить будем? Не отойдет он от нашего движения?
- Не отойдет! А отойдет, так живо напомним. Враз клиентуру отобьем. Он
в Даммари-ле-Лис живет, а не в поганом Мелене.
- Нельзя интеллигенцию отталкивать. Она может пригодиться... Он на
прошлой неделе одну из наших пролечил,- виновато объяснил он.- Совершенно
бесплатно.
- Это кого же? - Долговязый, как оказалось, был не вовсе лишен дара
речи.
- Нашу родственницу по матери. Из Фонтенбло... Матери не откажешь - ты
ведь ее знаешь.
- Булочницу? - вмешался другой, знавший всех в городе и за его
пределами.
- Да,- и Камилл поспешил прибавить: - Но чисто рабочего происхождения.
Коренастый глянул скептически, но не стал возражать: в ячейке царила
дисциплина и субординация.
- Так брать или нет?
- Попроси два франка. Скажи, на бинты для демонстрантов - ему это
понятно будет. Как-никак, его профессия.
Коренастый занес в блокнот.
- Кому идти? Я к нему не пойду: он давеча мимо меня прошел и не
поздоровался. И на прошлой неделе тоже. Совсем зазнался.
- Поль сходит.- Камилл оборотился к долговязому, и тот молча кивнул.-
Скажешь, Камилл привет передает. Пролетарский. Кто дальше? Камилл Руссо? Это
тот, что всем сочувствует? Его в списке правых видели. Мне об этом сказал
совершенно достоверный источник из их лагеря. А еще мой тезка!
Коренастый был настроен в отношении Камилла Руссо куда добродушнее:
видно, у каждого здесь были свои любимцы и антипатии.
- Боятся промахнуться,- объяснил он.- Но он хорошо дает. Вы, говорит,
моя тайная любовь. Так в прошлый раз сказал. И в гостиную позвал. Обычно
дальше прихожей не пускают.
- Эту тайную любовь нужно двойным обложением наказывать. Мы не в
борделе. Нам не только их деньги нужны - но и публичные признания этих
умников. Хотя они часто гроша ломаного не стоят. Пусть даст сорок. Для
митинга в честь Советской России. Мы там такое угощение закатим, что
полгорода придет. Так наверху велели. Особо важное мероприятие... Руссо
этот. Вечно на двух стульях сидит.
- К нему идти? - спросил долговязый: он был у них главный мытарь.
- А как же? Он к тебе не придет - ты для него не та птица. Где он,
интересно, правым платит? В карточном притоне, наверно. На улице Фаберже.
Они все там собираются. Капиталисты - они и в свободное время только и умеют
что деньги делать. Другого ничего не знают и знать не хотят.
- Где это?- поинтересовался коренастый.
- А ты не знаешь? - пренебрежительно удивился Камилл.- На углу с
маршалом Петеном. Там вечно шторы занавешены - не видел разве? А не даст - и
на него управу найдем. Он у нас охотник, ему раз в год разрешение надо брать
на отстрел уток, а у нас в мэрии свой человек в этом отделе - он у нас тогда
побегает и попляшет. Денег нет,- пожаловался он Рене.- Листовки напечатать -
и то не на что. То, что собираем, почти все департамент себе берет: у партии
там свои проблемы. В прошлом году кое что мэрия оплатила, так в этом пришли
проверять - скандал закатили: мол, городские деньги на партийные нужды
направляете! Чуть до суда дело не дошло!
- Что народные деньги на их любовниц и на колониальные войны идут - это
их не волнует,- проворчал коренастый.
- О чем ты говоришь?! - воскликнул Камилл.- Народные деньги для них -их
собственные! У нас каждый франк на счету, а они в миллионах обсчитываются!
Ничего! Скоро все переменится: кто был ничем, тот станет всем - кто это
сказал, Рене?
- Энгельс.
- Правильно! - одобрил тот.- Сразу видно, своя в доску. Он вместе с
Марксом. Заложили основы нашего мировоззрения!..
Через месяц бабка сообщила ей, что семья будет платить за учебу, но
жить она будет в Стене - последнее было произнесено ею категорически и
бесповоротно. Платил за учебу Андре: выразил такое пожелание...
Рене прощалась с ними со сложным, противоречивым чувством. Ее здесь
приняли, приютили на время, но полностью своей не признали и на продолжении
родства не настаивали. Сказали, что всегда будут ей рады, но о комнате уже
не было речи: она была член семьи, с которым вели себя не по-родственному.
Но она не возражала, а согласилась и с этим. Дело было не в поведении
отцовского семейства: в конце концов, они и к отцу так относились, и ей не
на что было жаловаться. Ей показалось в какой-то момент при расставании, что
она сама привыкла или приучила себя к тому, что у нее ничего нет и не было,
и ей стало грустно от этого, потому что каждому хочется хоть что-то иметь в
этом мире, хоть чем-то да свободно распоряжаться - особенно когда вокруг
тебя столько людей, живущих с легкостью и в достатке...
7
Лицей носил имя Расина и располагался в аристократическом квартале
Парижа - на том его радиусе, что идет от центра к Сен-Дени и Стену, так что
Рене, чтоб добраться до учебы, нужно было лишь проехать час на трамвае и
пройти полчаса пешком, получая всякий раз наглядный урок планировки большого
города, состоящей в центростремительном и неприметном исчезновении нищеты и
броском центробежном приращении богатства. В лицее были высокие арчатые залы
и длинные, узкие и столь же высокие коридоры. Он был построен пятьдесят лет
назад - как учебное заведение, за эти годы успел выйти из моды, но и в
старости смотрелся величественно: как обломок уходящей в прошлое эпохи.
Ученицы здесь заметно отличались от бывших одноклассниц Рене: они были, с
одной стороны, более независимы, взрослы и самостоятельны, с другой -
скреплены более жесткой и неприметной на первый взгляд дисциплиной. В
прежней школе было больше послушного стада, но больше и порывистой,
непредсказуемой вольницы. Преподаватели здесь вынуждены были считаться с
лицеистками и соблюдать известную осторожность: родители их были
обеспеченные и часто влиятельные люди.
Рене получила стипендию, давшую ей возможность учиться, не платя за
образование. Она с успехом прошла собеседование и привела в восторг двух
экзаменаторш, рассказав им о противоположных мирах и безднах по Паскалю.
Мэтр Пишо, лицейский преподаватель литературы, на экзамене не присутствовал,
но был о нем наслышан и встретил ее с нескрываемым любопытством. Это было
первое занятие Рене в новой школе и как бы ее представление классу, который
тоже ее разглядывал - но не как мэтр Пишо, в упор и без стеснения, а мельком
и ненароком: как умеют это дети и подростки, не желающие выдавать свое
любопытство.
- Кто что прочел за лето? - Мэтр Пишо оглядел своих питомиц.- По лицам
вижу - утруждали себя не очень. Невинны, как агнцы, чьи глаза не утомлены
чтением.- Это был старик-холостяк с заостренным кпереди лицом, с белой,
когда-то богатой шевелюрой и перхотью на воротнике, которую он недовольно и
небрежно с себя стряхивал.- С вами все ясно. А вот новая где?..- и поискал
Рене глазами, хотя давно ее высмотрел.- Ты осилила что-нибудь?
- Я много что прочла. Целые дни читала.
Рене не оробела от его бесцеремонного обращения: она была не из робких,
а когда к ней приставали с расспросами, делалась строптивей прежнего.
- Других дел не было? Клубнику полоть? Или фасоль? Что там еще - в этих
огородах полют? Я сто лет этим не занимался. И в детстве, помню, безбожно
отлынивал.
- У меня бабушка огородом занималась.
- Да?..- Месье Пишо знал о ее простом происхождении и о том, что она
будет учиться на казенный счет, но не стал распространяться на эту тему: в
лицее считали дурном тоном говорить о денежном положении учениц (хотя
постоянно о нем помнили) - и только глянул иронически.- И что же ты любишь
больше всего? Какие книги, я имею в виду.
- Трагедии. Что-нибудь героическое.
Ответы ее: вопреки смыслу слов - звучали задорно и почти насмешливо.
Класс принял их поэтому за скрытую издевку и одобрительно заерзал на
стульях: решили, что пришла новая озорница и забавница.
- А комедии - нет? - спросил на всякий случай месье Пишо.
- Нет. Что над людьми смеяться? Я этого не одобряю.
Класс засмеялся. Теперь и месье Пишо уверовал, что над ним потешаются и
водят его за нос. Но поскольку придраться было не к чему: все было в высшей
степени чинно и благообразно - он решил ничего не заметить, но отступить в
тень и переключиться, в целях маскировки, на собственную персону.
- А я вот - наоборот, комиком стал. Гримасы корчу, а они хохочут. Так
ведь, Селеста?.. Где она?..- Он снова поискал по рядам, нашел союзницу,
неудачно прошелся на ее счет: - Это ты? Я тебя не узнал. Вон какая за лето
вымахала!
Это была фамильярность, непозволительная даже для шута, которого он
сейчас разыгрывал. Селеста возразила:
- Не вымахала, а выросла, месье Пишо.
- Какая разница? Это синонимы.
- Пусть синонимы, но вымахивают пусть другие. А я расти буду.
- И дальше?..- но Селеста оставила без внимания новую скабрезность и
пренебрежительно отмолчалась. Это была рослая, преждевременно созревшая
блондинка, бывшая здесь верховодкой. Учителя любят таких: они для них как бы
рупор и лицо класса - с ними можно вести переговоры, но можно и нарваться на
отпор, на мелкие неприятности.
- Ладно. И здесь не нашел сочувствия.- И снова оборотился к Рене,
по-прежнему его интересовавшей.- Что ты такое про бездны Паскаля говорила?
На экзамене. Говорят, слезу у мадам Шагрен прошибла. Расскажи и им тоже. Они
ж, небось, не знают. Хотя проходили...- и глянул на нее вопросительно, а на
остальных - с легкой каверзой.- Что там за бездны? На ровном месте?
Рене примолкла. Она почувствовала подвох, но отступать было некуда.
- Своими словами рассказать?
- А чьими же?
- Паскаля. Лучше все равно не скажешь,- и стала читать нараспев,
вначале несерьезно, почти шутливо, затем невольно разволновалась, и голос ее
задрожал и напрягся: "Человек - всего лишь тростник, слабейшее из созданий,
но это тростник мыслящий. Чтобы уничтожить его, не надо всей Вселенной:
достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть Вселенная уничтожит его -
человек все равно выше ее, потому что знает, что расстается с ней и что
слабее ее, а она этого не знает..."
- Про тростник - хорошо. Они должны это знать, но все равно полезно
лишний раз послушать. Наизусть шпарит,- сказал он классу с видимым
удовольствием.
- Времени было много - вот и выучила,- сказала Рене.
- Нечего было делать и выучила,- неточно повторил он, запоминая.- Давай
теперь про бездны.
- Бездны я сама с тростником сопоставила. Это мое изобретение.
- Да ну?! - совсем уже удивился он.- И как они звучат вместе?
- Сейчас скажу... Рассуждение про тростник кончается словами: "Итак,
все наше достоинство - в способности думать. Только мысль возвышает нас, а
не пространство и время, в которых мы ничто. Постараемся же мыслить верно -
в этом основа нравственности..."- и примолкла, раздумывая над продолжением.
- Хорошо - будем мыслить правильно,- повторил он, следуя за этой хорошо
известной ему мыслью,- в этом основа морали.- Скептик и атеист, он понимал
всю таящуюся в этих словах пропасть сомнения, и это-то и вызывало в нем
удовольствие, которым он не мог поделиться со своими слушательницами.- А
бездны где? Ты же к ним нас подвести хотела? Где связь? - подторопил он ее,
потому что был нетерпелив и непоседлив.
- В том, что человек должен, но не может мыслить правильно. Так он сам
пишет в отрывке о двух безднах.- Рене поглядела на него с особой
проницательностью и стала, приблизительно уже, читать на память Паскаля: -
Перед нами две бесконечности. Одна огромно большая, другая беспредельно
малая. Человек находится между ними, между двумя крайностями. Он может
наблюдать и понимать только то, что окружает его и лежит перед его глазами,
что близко ему размерами. Середина - наш удел, нам не дано преступить
границ, предназначенных нам природой. С одной стороны, все достоинство в
мысли, с другой - не познать непознаваемое. Где выход? Нет выхода,- с
грустным разумением сообщила она ему и снова прочла на память: "Начни
человек с самого себя, он бы понял, что ему не дано выйти за собственные
границы. Мыслимо ли, чтобы часть познала целое?.."
- "Чтобы часть познала целое!" - вскричал учитель.- И опять наизусть! -
Это дословное цитирование в особенности вывело его из себя: взволновало его
заскорузлое сердце - вместе с дрожащими струнами ее голоса.- Все! Я тебе за
год вперед отлично ставлю - только не читай нам больше всего этого!
- Почему? - возразила Селеста, которой и Паскаль, и Рене понравились.-
Можно и почитать. Хоть знать будем.
- Видишь, еще и помогать мне будешь,- сказал Пишо - уже потише.- Ты,
небось, преподавателем литературы хочешь стать?
- Почему? - Рене не думала о таком будущем.
- А кем ты еще можешь быть? - с неожиданной сухостью спросил он.- С
такими восторгами и с таким происхождением?.. "Человек должен, но не может
мыслить правильно." Этим обычно кончают жизнь, а ты, Рене Марсо, ее
начинаешь. Хорошо, если преподавателем литературы станешь. Иначе добром это
не кончится...
После урока девушки обступили Рене, сидевшую до этого особняком на
отдельной парте.
- Ловко ты его поддела,- похвалила Селеста, одобрительно глядя на нее.-
В лужу посадила. Он сам Паскаля не знает - если и знал когда, то забыл
давно. Пыжится, а толку мало.
- Мы его не любим,- подтвердила и другая, Пьеретта.- А я про Паскаля
ничего не слышала. Надо почитать будет. У меня дома должен быть. У родителей
целый шкаф литературы. Только не читают.
- Нужно правильно мыслить,- протянула третья, Летиция: она на следующем
уроке пересела к Рене, чтоб рассказать ей о своей любви к мальчику, который
старше ее: все остальные об этом слышали.- А как тут мыслить, когда в голову
целый день одно и то же лезет.
- И что тебе в голову лезет? - Пьеретта прекрасно знала, что именно, но
решила познакомить ее таким образом с новенькой.
- Пьер, конечно! - Летиции был настолько приятен предмет разговора, что
она готова была говорить о нем с утра до вечера.
- Как вы целуетесь?
- Если бы! Я бы не против. Хуже в тыщу раз!..- И поскольку все ждали,
поведала: - Как он после меня к другим женщинам идет. К нехорошим.
- К проституткам, что ль? - Селеста любила называть вещи своими
именами.- Да он сдрейфит сто раз, прежде чем подойдет к такой.
- А ты откуда знаешь? - ревниво спросила та.
- Что ж я, его не видела? Смотрела, как вы возле школы стояли. Он
сюда-то боится войти - не то что в бордель.
- Куда?! Ой какие ты слова говоришь! - скривилась та.- Теперь только о
нем думать и буду!
- Нашли что обсуждать,- сказала Пьеретта, не глядя на Рене и уже не
скрывая иронии.- Тебе сказано: думай правильно - в этом твое счастье.
- Для счастья, положим, маловато,- признала Селеста.- Думай не думай, а
если денег нет, ничего хорошего не надумаешь.
- Да и кто решать будет,- сказала четвертая, самая разумная из них и
самая рассудительная,- правильно я думаю или нет? Если месье Пишо только.
- Для этого учиться надо,- полушутя-полусерьезно возразила Рене.-
Книжки читать.- Девушки потупились и примолкли.- Я сюда учиться пришла,-
сказала Рене с вызовом, будто кто-то оспаривал у нее это право.
- Все сюда для этого пришли,- возразила Селеста.- Что тут еще делать? -
А другая, до того не проронившая ни слова, спросила невпопад, или у нее это
вырвалось:
- Зачем тебе это? Бедная, что ли?
Ее одернули, подруги обменялись с ней выразительными взглядами, ничего
вслух не сказали, но взгляды их были красноречивее, чем ее случайная
обмолвка...
8
Дома успехи ее были приняты с гордостью, хотя и без излишнего восторга.
Родители промолчали, когда она объявила им о поступлении в лицей: дочь
уходила в чужие, неведомые края, и у них не находилось слов ей в напутствие.
Жоржетта подошла, правда, пару раз к новым учебникам, взяла их с
осторожностью и даже опаской, будто они вышли из-под другого печатного
станка, нежели прежние, открыла, попробовала вчитаться, отложила эту затею.
Жан вообще не брал книг в руки - этот торчал после работы в кафе и на улице,
был на людях, там говорил и слушал, и ему не нужно было ничего другого.
Он продолжал брать Рене на свои cходки - называл ее теперь "моей
падчерицей-лицеисткой". Жоржетта была этим недовольна. Вначале она, по
обыкновению своему, молчала - только неприязненно супилась, затем не
выдержала:
- Может, ты оставишь ее в покое? Она еще уроков не выучила.
- Да у нас сегодня ничего не будет. Обсудим только план работы на год.
И бутылочку раздавим.- Жан почувствовал себя виноватым и попытался таким
образом отшутиться. Жоржетта не поняла, вспыхнула:
- Ей и пить с вами?
- Да ты что, мать?! - искренне удивился он.- Что ты говоришь вообще?
Мне бумагу надо завтра отослать. А я строки не могу сочинить. Говорить -
пожалуйста, хоть с утра до вечера, а писать - баста, тормоз... Пусть сама
решает, идти или нет,- сказал он затем, не желая брать на себя всю полноту
ответственности.- Она уже взрослая.
- Я хожу туда не потому, что меня Жан зовет,- сказала Рене матери, и та
уставилась на нее в недоумении.- Я тоже считаю, что за права рабочих нужно
бороться.
- Видишь, как мы ее распропагандировали! - обрадовался отчим.- Она
вообще молодец - я ее недооценивал...
Матери это все не понравилось, но она, будучи самолюбива и обидчива,
больше в их дела не вмешивалась.
Между тем Рене не только думала, что надо бороться за свои права, но и
считала, что Жан и его приятели не спешат с этим: много говорят и мало
делают, а иногда просто ищут повод для выпивки. В ней с возрастом проснулось
нетерпение, требующее поступков и не удовлетворяющееся словесами. Это и
привело ее к событию, которое повлияло на все последующие в ее жизни.
Поначалу оно представлялось незначительным, но так устроен белый свет, что
наибольшее влияние на нашу судьбу имеют именно такие, относительно невинные,
наши действия. Всему причиной была еще и ее чрезмерная грамотность, никому
не принесшая в жизни счастья, и рано пробудившаяся любовь к ученому
остроумию, к тому, что сами французы называют "bon mot", "бонмо", а мы их за
это - "бонмотистами". Но главное было, конечно, что она перешла от слов к
делу,- это была ступенька, поднявшая ее на новый пролет опасной и шаткой
лестницы.
Они возвращались как-то с отчимом домой после очередного заседания
ячейки. Жан не успел в этот раз залить бушевавший в нем пожар любимым
красным и не мог поэтому успокоиться: цеплялся то за одно, то за другое...
- Гляди! - возмутился он, увидев плакат на стене дома.- Опять
приклеили! По ночам, что ль, стараются? Или пока мы в кафе сидим,