Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
тижением. Вскоре из Франции приехала тетка Алисы и увезла с собой ее и
ребенка.
В школе все были потрясены арестом Килячевского: кто более, чем он,
доказал свою преданность революции? Но никто не сказал этого вслух и никто,
включая высшее начальство, не сделал и шагу, чтоб за него заступиться: у
всех на лицах были мрачные, траурные мины, но не более этого. "Все поляки
под подозрением",- шепнул ей кто-то, и это было единственное объяснение,
которое она услышала, но во-первых, что это за бред и бессмыслица и,
во-вторых, почему об этом нельзя говорить вслух? Все знали, что Рене взяла
ребенка, но и это не обсуждалось, никто не спросил ее о его судьбе: это было
не то ослушание и неподчинение приказу, которое придало ей в свое время
популярности и вызвало в конце концов общее одобрение - тут можно было и
промахнуться. Она впервые столкнулась с тем общим страхом, чувством
обреченности и российским фатализмом, которые если не отпугнули ее
окончательно (она так легко не сдавалась и не отступала от избранного ею
пути), то создавали вокруг нее, да и в ней самой, тяжелую душную атмосферу
предательства, из которой хотелось вырваться: предстоящая опасная поездка
казалась ей иной раз, в сравнении с этим, увеселительной прогулкой...
И еще один командарм дал ей совет и урок - самый болезненный из всех и
самый веский и основательный.
Урицкий вызвал ее к себе, сказал, что откладывавшаяся до сих пор
поездка решена окончательно, что началась война в Испании и надо
подключаться к невидимому фронту, создаваемому в тылу нового противника.
- Это что, генеральная репетиция? - спросила она, отрешаясь от здешних
бед и переходя к мировому положению вещей, которое одно, в ее понимании,
если не оправдывало, то как-то объясняло российское самоедство.
- Да. Вы, как всегда, все правильно понимаете,- сказал он, но вместо
того, чтобы отпустить ее, направить к тем, кто вручает валюту, документы,
билеты и прочее, задержал ее в кабинете...
- Вы должны знать, Элли,- виновато сказал он, достал из ящика стола
сложенный вдвое листок письма и разогнул его - она увидела знакомый почерк,
и сердце ее дрогнуло,- что от Якова пришло письмо, в котором он отказывается
от ребенка и отцом его себя не считает. Письмо это он написал еще на
свободе, до ареста - оно хранилось у консула, и теперь он передал его.
Видно, чистил ненужные бумаги,- неудачно пошутил он и добавил, извиняясь и
пожимая плечами: - Я решил, что вы должны знать о его существовании... Вы
слишком доверчивы, Элли,- сочувственно сказал он, имея в виду, возможно, не
одного Якова, и подошел к ней: то ли, чтоб отдать письмо, то ли чтоб как-то
ее ободрить...
Она расслышала явственно только проклятую первую фразу, остальные
проскочили мимо как в тумане. Урицкий продолжал говорить - она испытала
вдруг неизъяснимо злое и враждебное чувство к нему, будто он всему был
причиной,- не помня себя вскочила, ударила его в грудь, снова оттолкнула,
выбежала в пустой коридор, там только кое-как опомнилась, но в кабинет не
вернулась, извинения просить не стала, а пошла прямиком домой, где
заперлась, зарылась в подушки, как черепаха в панцирь: чтоб никого не видеть
и не слышать. Она даже не спрашивала себя, зачем и под влиянием какой ссоры
Яков сделал это и почему не взял письма обратно,- никому ни о чем не сказала
и старалась ни о чем не думать: до того было тошно...
И она по-прежнему испытывала к Урицкому то недоброе чувство: "Еще один
комкор, дающий мне советы!" Но теперь она знала, почему так зла на него.
Теперь если б она и захотела, то не смогла бы вырваться из чересчур тесных
объятий новой родины: на Тружениковском переулке сидели заложниками два
самых дорогих ей существа, мать и Жанна, и она сама их сюда вызвала - с
ведома и с подачи Урицкого...
Но это была минута слабости. В конце концов, не они ее, а она их
выбрала. И не столько их, сколько идею, которой, на словах во всяком случае,
поклонялись и они тоже. Идея не может быть скомпрометирована плохими
исполнителями: они не могут даже отбросить тень на ее белизну и сияние.
Другое дело, что идея сама по себе может быть верна или не очень, но когда
вы обручаетесь с ней и ввязываетесь в драку, у вас нет времени ставить ее
под сомнение - это дело более поздних раздумий, несущих с собой переоценку и
пересмотр прежних решений или только их части.
12
Это была с самого начала необычная поездка. Со стороны могло
показаться, что ее просто высылали с глаз долой за ненадобностью, но конечно
же дело было не так - скорее ее командировка была результатом нервозности,
царящей в Управлении, где вовсю шли служебные расследования, готовящие почву
для поголовных снятий с должностей и завершающих их кровавых репрессий.
Ее послали одну. Она должна была и собирать сведения и передавать их по
рации, которую ей же предстояло смастерить на месте. Так засылали опытных
разведчиков с большим стажем, которые одни заменяют собой целые агентурные
сети или начинают плести их на местах - так безопаснее, потому что чем
больше людей знает о готовящейся операции, тем больше шансов за то, что она
станет известна и тем, кому знать этого не следует. На международном жаргоне
такие агенты назывались "потерянными детьми" - имя, подходившее ей в
особенности.
- Что больше всего вас интересует? - спросила она Урицкого.
- Все,- отвечал он.- Какая помощь оказывается Франко, сколько увидите
самолетов, танков - все одним словом...
С одной стороны - все, с другой - одна. Звучало это не очень
убедительно, но с приказами не спорят - их даже не обсуждают. Ей хоть дали
на этот раз приличную сумму денег. Она стала собираться в дорогу. Родные ее
были в какой-то мере обеспечены: им шла половина ее жалования. Жоржетта
получила на себя и на Жанну санаторную путевку: поездка в санаторий в те
годы была событием. Хоть тут все было относительно спокойно - она поехала.
Путь ее лежал через Таллинн (тогда Ревель) в Копенгаген, после которого
надо было искать дорогу в Испанию - как и в каком качестве, ей надлежало
решить на месте в зависимости от обстоятельств. Последняя встреча со своими
была в Дании - там ей должны были дать новый и окончательный паспорт, не
замаранный советскими визами при въезде и выезде, которые могли привлечь к
себе внимание полиции. После этого личные контакты с коллегами обрывались, и
она должна была наладить связь с Управлением по радио.
Первое препятствие возникло на советской границе. Ее багаж -
иностранки, побывавшей в Союзе,- осматривали двое: мужчина-таможенник
отнесся к ней снисходительно и перебирал ее вещи с видимым (хотя, возможно,
и мнимым) добродушием - зато женщина была сверх меры бдительна и придирчива.
Ей не понравился бульварный французский роман, который Рене везла с собой:
на обложке была изображена сцена, которую она посчитала непристойной,-
мужчина во фраке говорил что-то женщине в вечернем платье, которое
таможенница, по незнанию туалетов высшего света и полусвета, приняла за
ночную рубашку. Она отказалась пропустить эту книгу как неприличную и не
подлежащую передвижению через границу. Между тем именно в этой книге был
ключ для шифровки: человек, собиравший ее, помнится, сказал еще, что эту-то
книгу никто ни в чем не заподозрит.
- Я эту книгу к вывозу не разрешаю,- сказала таможенница самым
безапелляционным тоном и отложила ее, чтоб не забыть, в сторону.- И не
жалуйтесь - скажите спасибо, что вас при въезде с ней не завернули: я бы
точно это сделала! - и принялась с удвоенным усердием проглядывать
остальное: нет ли там другой порнографии...
Приключение было не столь безобидно и анекдотично, как могло, на первый
взгляд, показаться. Найти на месте второй экземпляр французского романа 1896
года издания было практически невозможно - во всяком случае, пришлось бы все
бросить и только этим и заниматься, а обратиться к таможенному начальству
означало раскрыть себя уже на границе. Рене попыталась воззвать к логике
таможенников.
- Непонятно,- сказала она, обращаясь преимущественно к мужчине и
стараясь говорить по-русски хуже, чем умела,- какой смысл задерживать в
стране книгу, которую вы считаете вредной. Пусть она за рубежом и оказывает
свое тлетворное действие...
Но обращаться к логике в таких обстоятельствах значит лишь злить
проверяющего: по-первых, таким образом как бы ставятся под сомнение его
умственные способности, во-вторых, ему заранее известно, что всякое
логическое обоснование лишь прикрывает какой-то интерес, порок или выгоду
(как оно было и в данном случае).
- Мы в ваших советах не нуждаемся! - отрезала женщина и пригрозила: -
Погодите, я еще не все у вас проверила!
Тут, слава богу, вмешался ее коллега: она перегибала палку, а это
всегда вызывает противодействие.
- Что ты привязалась к книжке? - спросил он.- Не видишь, как она над
ней трясется. Дорога, наверно? - спросил он Рене.
- Как память,- отвечала правду она.
- А ты посмотри, что тут нарисовано,- предложила напарница.- Сразу на
обложке. Хоть бы куда в середину тиснули!
- Ну и что они тут нарисовали? - Таможенник даже очки напялил - до того
смотрел невооруженным глазом.- Молодой человек переговоры ведет. Очень
культурно: на расстоянии, рук не распускает... Не знаю только, почему она в
сорочке. Наверно, так у них принято.
- Это не сорочка.- Рене невольно перешла на свой обычный русский,
который был, впрочем, не намного лучше.- Так иногда выглядят вечерние
платья.
Таможенница глядела в оба глаза - не на иллюстрацию, а на то, как
иностранка охмуряет ее товарища.
- Какое вечернее платье?! Что вы мне глаза заливаете?! Что я не вижу,
что на ней даже нижнего белья нету?! Где линия? Которая трусы обозначает?!
Рене разозлилась:
- Во Франции нижнее белье не всегда надевают,- сказала она - ей в
отместку нравоучительно.- В жару в особенности.
Таможенница изумилась:
- Так и ходят?! Грязным задом трясут?!
- Почему грязным? Моются,- возразила ядовитая иностранка.
- А мы, значит, не моемся?! - Таможенница не обозлилась от обиды, а
расстроилась: клин, как известно, вышибают клином.
- Погодите вы, с вашими подробностями,- вмешался таможенник, решивший
взять дело в свои руки.- Тут в корень смотреть надо. Может, там ничего
нехорошего и нет. Что тут происходит вообще? О чем они говорят? На каком
языке? - Он глянул на обложку.
- На французском.
- И о чем они договариваются?
Рене конечно же не читала книги: знала только страницы, отведенные для
шифровки, да и в них не вникала в смысл, но угроза подстегнула ее фантазию.
- Он ей жениться обещал и пропал с концами. Так можно сказать
по-русски?
- Можно. Дальше что?
- А тут он снова пришел, а она не знает: уйдет ли или захочет
продолжить отношения.
- Поэтому и штаны надеть забыла? - сообразил тот.- Видишь,- сказал он
другой,- не все так, как поначалу кажется. У них тоже несчастья бывают - не
одни увеселения.- Он поглядел с последним сомнением на француженку.- А зачем
она вам, книга эта? Прочли, ума набрались - можно и оставить?
- Не дочитала! - Рене испугалась, что наспех возведенное ею здание
рухнет с другого конца.- Я же говорю: неясно, захочет ли жить с ней. Он
говорил ей, что она его не устраивает, но окончательного отказа не было.-
Это, в какой-то мере, было изложение ее случая - поэтому прозвучало
убедительно и искренне. (Лучший способ врать - это, как известно, говорить
правду, только не всю правду и не одну только правду, почему на суде и
уточняют эти подробности.)
- Ладно, выясни. Хотя если уже были сомнения, то дело, можешь считать,
хреновое. Знаешь, что такое по-русски - хреновое?
- Нет,- искренне отвечала Рене.
- Не знаешь и не надо... Значит, ничего хорошего не жди,- перевел он
все-таки и обернулся к подруге: - Пойдем. Пусть она свою книгу за рубеж
везет, дальше ее мусолит - раз ей так хочется.
- Да пусть,- сказала та, будто не отстаивала только что обратную точку
зрения - лишь поглядела памятным взором на женщину, допускающую пребывание
на улице без нижнего белья - пусть даже в самое жаркое время года...
В Таллинне она увидела на улицах фашистов со свастиками на рукавах -
таких же, как в Германии в тридцать третьем. То же было в Копенгагене.
"Фашизм,- говорила она себе,- идет по Европе, заражая ее не только своим
духом, но и сыпью, своими внешними проявлениями". Ее сомнения и душевная
боль, вызванные "чистками" в России, понемногу улетучивались и пропадали по
мере удаления от границы. В Копенгагене, на последней явке, ей дали
британский паспорт на имя уроженки Канады Марты Саншайн. Канадское
происхождение должно было объяснить и узаконить ее французский, а английское
подданство (Канада была тогда британским доминионом) придать ей больше веса
и облегчить прохождение через границы: к этому паспорту относились с
особенной почтительностью. В нем были визы в Брюссель и в Лиссабон: хоть тут
о ней позаботились, но это не облегчало ее задачи - ей предстояло объяснить,
куда и зачем она едет, и если с Брюсселем все было ясно: он был по дороге на
родину - то в Лиссабон, несмотря на визы, ее бы так просто не пустили: это
была известная промежуточная посадка, трамплин для прыжка в воюющую Испанию,
куда сейчас стремились слишком многие...
В Брюсселе она докупила гардероб: то, что дали ей в Москве, ее лично
удовлетворяло, но не годилось для роли, которую ей предстояло играть,-
богатой канадки, разочаровавшейся в любви и в жизни и ищущей на стороне
развлечений и утешения. Прежде всего она приобрела шубу: что за канадка без
шубы - да и женщина в шубе производит иное впечатление, нежели в пальто,
пусть самом модном,- так было, во всяком случае, в то время. Купила она
также сумочки, прочие аксессуары верхнего платья, хорошее белье - обо всем
этом офицер, ее готовивший, не подумал, хотя это была женщина. Вещи были
куплены - что дальше? Как въехать в Португалию - даже при наличии визы в
паспорте? Пытаться сделать это в одиночку без прикрытия, означало совершить
туристическую прогулку за счет Советского государства и вернуться ни с чем:
ее бы впустили, но на границе она бы неминуемо попала в поле зрения
португальской охранки, тоже фашистской и нацеленной на вылавливание
одиночек, пытающихся прорваться в Испанию, чтоб воевать там на стороне
правительства. Нужны были связи, чтобы объяснить въезд в Португалию
родственными отношениями, торговлей, коммивояжерством или другим, но где
взять их? Компартия Португалии скрывалась в глубоком подполье и не могла ей
помочь, да она и не имела права обращаться к ней: Коминтерн скрывал свое
участие в испанской войне - никто из русских, например, не участвовал в ней
под своим истинным именем, все брали испанские фамилии.
К счастью, мировые секты не исчерпываются коммунистической и фашистской
и в истории человечества бывали интернационалы помимо этих. Против
универмага, в котором она докупала свои туалеты, располагался женский
католический монастырь. Она не вступила в него и не постриглась - нет, но
вспомнила, что родилась в католической Франции и в лоне этой церкви
крестилась и причащалась, и решила прибегнуть к ее помощи (да простится ей
это свыше: не она одна взывала к Богу не только из любви к нему, но и в
поисках выхода из трудного положения).
Она обратилась к настоятельнице монастыря и представилась девушкой из
хорошей семьи (это, собственно, явствовало из ее шубы, но она лишний раз об
этом напомнила: к грешницам из хорошего общества почему-то относятся лучше и
делают им больше скидок и поблажек, чем девушкам из простых семей,- такова
природа человеческая). Она, мол, направляется в Лиссабон, но хотела бы
задержать свой отъезд на две-три недели и быть это время полезной церкви:
это поможет ей забыть кой-какие душевные раны, которые лучше всего лечатся
служением Господу. Это было правильно: нельзя начинать с просьб - надо
сначала их отработать. Настоятельницу звали Флоранс - француженка с севера
страны, где живут более строгие и внешне чопорные люди, но душа у них бывает
жарче и живей, чем у жителей средней Франции. Мать Флоранс не стала ни о чем
ее спрашивать, но направила к матери Луизе, ведавшей столовой, которую
монастырь держал для продавщиц соседнего универмага: видимо потому, что те
подвергались особым искушениям на работе - как со стороны клиентов, так и
предлагаемой им роскоши - и нуждались в первоочередной заботе и попечении.
Две недели Рене засучив рукава мыла посуду и разносила обеды, не требуя
ничего взамен и лишь скромно подсаживаясь к продавщицам: разделить с ними
трапезу. Она не искала общества матери Луизы, обсуждала с ней лишь число
едоков и их посадку за столами, но та поглядывала на нее день ото дня все
благосклоннее. По-видимому, она рассказала о Рене своей начальнице, или,
скорее, та потребовала от нее отчета по прошествии некоторого времени: обе
были любопытны, как это бывает свойственно пожилым дамам, отдавшим себя
служению Богу и ближнему. Мать Флоранс вызвала к себе Рене для более
обстоятельного знакомства, мать Луиза, разумеется, при сем присутствовала.
- Мы все эти дни наблюдали за тобой, Марта, и составили о тебе хорошее
впечатление,- сказала мать Флоранс, глядя на голову Рене, которая в этот
момент прикладывалась к ее ручке. Разговор происходил в кабинете
настоятельницы: здесь было много резного черного дерева, столь же дорогих,
пожелтевших от времени, кружев цвета слоновой кости и гравюр на стенах,
изображавших отцов церкви; над креслом настоятельницы висел большой поясной
портрет святой, основательницы монастыря, его патронессы и попечительницы.
Мать Луиза сидела у окна поодаль и, пока говорила начальница, помалкивала.
Она построжела и даже посуровела по сравнению с обычным своим видом - зато
мать Флоранс, приступившая к Рене с расспросами, была само гостеприимство и
доброжелательность.
- Мы бы хотели тебе помочь, если у тебя есть такая нужда...- Сердце у
Рене екнуло, но она не подала виду, а задумалась над своими нуждами.- А
наверно, она у тебя есть,- уверенно сказала мать Флоранс,- раз ты пришла к
нам и взялась работать на кухне,- и пресекла величественным жестом
лицемерные разуверения в обратном, которые появились уже на устах грешницы.
Рене, подчиняясь правилам человеческого общежития, действительно
намеревалась произнести вслух что-то подобное, но, увидев предостерегающее
мановение руки, сообразила, что разоблачение ей даже на пользу, и
примолкла.- Мы тебе поможем,- пообещала ей та,- но прежде хотели бы кое-что
о тебе узнать и выяснить - чтоб не попасть впросак со своими благодеяниями.
"Не мечите бисера" - так ведь сказано в Писании? Церковь велика и щедра в
своих делах, но и она не любит тратиться попусту.- В продолжение всей этой
вводной части она изучала и щупала взглядом Рене снизу доверху, но особенно
сосредотачивалось на лице, желая прочесть в нем столь дорогое всякому
церковнику чистосердечное признание в грехах и терпеливое ожидание своей
участи.- Тебя крестили в Канаде?
Рене встрепенулась: ход и обстановка разговора напомнили ей задушевные
бесед