городка Чусового в столицу, бывал  накормлен в буфете, устроен па ночлег как
командированный,  снабжен   пусть  и  не  богатыми,  но  очень  необходимыми
средствами на житье и пропитание.
     Случалось  это  нечасто,  бухгалтерию  "Правды", к которой  прикреплена
"Смена", я не разорил, но поддержку, так мне в ту пору  необходимую, получил
и однажды угодил во "всамделишную" командировку от того журнала.
     Узнавши,  что я родом  с  Енисея, да  еще  из тех мест, где  начинается
возведение  самой  могучей  в мире гидростанции,  тогдашний редактор "Смены"
Михаил  Арсеньевич  Величко посчитал,  что  никто  так емко  и живописно  не
отразит героические дела на новостройке, как я.
     Ничего  героического  я  на  стройке  не  обнаружил,   она  еще  только
развертывалась, но уж такой был на  ней  беспорядок, неразбериха и кавардак,
граничащие с преступностью, что я, повидавший уже виды  в  наших  лесах,  на
водах  и  заводах,  приуныл,  однако как журналист,  с некоторым уже  опытом
работы  в газете, быстро нашелся и  почетную командировку ударно  отработал,
написав очерк об одной из молодежных строек Красноярска.
     Очерк, типичный для  той поры, газетный, трескучий, и потому  он широко
печатался, в особенности по юбилейным изданиям,  и  принес  мне  заработку в
несколько  раз  больше,  чем моя  первая книжка.  Нужда в  семье  тогда была
большая,  и  я едва устоял  против этакого добычливого творчества и  легкого
писательского хлеба.
     Будучи  в  командировке,  я,  уже  привыкший  к  неудержимой  болтовне,
демагогии  и  краснобайству,  был  все  же  поражен  тем,  какой  размах это
приобрело на просторах  родной Сибири  --  оно и  сейчас здесь соответствует
просторам -- такое же широкое, вольное и безответственное. Но тогда я еще не
был  таким  усталым  от  нашей  дорогой  действительности,  все  воспринимал
обостренно,  взаболь,  и  меня  потрясло, что люди, владеющие пером,  и даже
"выдвиженцы  пера" --  из рабочих  и  местной  интеллигенции,  пишут здесь и
"докладывают"  по  давно  известному,  крикливому  и  хвастливому,  Советами
рожденному, принципу: "Не верь глазам своим, верь моей совести".
     И совсем  исчез  человек из этих писаний,  одни  только герои  населяли
многочисленные творения, раз герои, значит, и дела у них только героические,
а бардак на производстве  и в жизни, он как бы и не касался  их белых рубах,
алых полотнищ и светлых душ.
     Я жил в родной деревне, смотрел на своих односельчан, занятых земельным
и рабочим  повседневным  делом,  и  думал:  "Ну,  хорошо. Все  герои, и  все
героическими делами обуяны,  а кто же  тогда  их-то, моих  родных гробовозов
(такое  неблагозвучное прозвище  у моего родного  села  Овсянка), отразит  и
расскажет  о  их  вечной  жизни  и о труде,  которым земля  и  все  на земле
держится? А тут еще и строители  "масла в огонь подлили", явились в Сибирь с
ружьями,  фотоаппаратами, купленными на "подъемные" деньги. Значит,  как они
сойдут с поезда, ступят на дикую сибирскую землю, сразу же завалят медведя и
сфотографируются,  поставив  победительно  ногу   на   поверженного   зверя.
Квартировали молодые строители в палаточных городках, по окрестным селениям,
и все избы моей родной деревни тоже были забиты новопоселенцами.
     Не  обнаружив бородатых мужиков, обутых  в  чуни, в  звериные шкуры,  в
медвежьи  шубы, жрущих сырое мясо и живую рыбу (хотя есть любители и того, и
другого на  Севере, да и в Москве они есть), шумные строители сразу утратили
к  сибирякам   интерес,  игнорировали  их  как   в  жизни,  так  и  в  своих
художественных творениях. Более того, не приложив труда заглянуть поглубже в
душу сибиряка, по  внешней грубой его  оболочке  составили  мнение  о нем  и
враждебное к нему отношение  выявили. Впрочем,  часто оно бывало обоюдным, и
не  облагородилась   от  наплыва  строителей  сибирская  сторона,  наоборот,
погрубела еще  больше,  осатанилась, хотя  внешне  вроде  бы  "обстроилась",
выглядит куда как культурней, чем в "старое время".
     Словом,  думал я  думал,  и  вышло,  что мне надо рассказывать  о своих
земляках, в  первую  голову о  своих  односельчанах,  о бабушке и  дедушке и
прочей родне,  стараясь  но  особо-то унижать и  не до  небес  возвышать  их
словом. Они  были интересны  мне и любимы  мной такими, какие  есть на самом
деле,  и жизнь  их  обыкновенная  была привлекательней всех  выдуманных,  из
папье-маше слепленных,  бутафорской  краской выкрашенных героев,  у  которых
всегда грудь вперед и "передовая мысль" наготове.
     Вот и начал я помаленьку да полегоньку писать рассказы о своем детстве,
о селе родном и его  обитателях, о  дедушке и бабушке, ни с какой стороны не
годных  в  литературные  герои  той  поры. Первоначально  цикл  рассказов  и
назывался "Страницы детства". И чудесный эпиграф Кайсына  Кулиева со сладкой
грустью  предварял его: "Мир детства,  с  ним навечно расставанье,  назад ни
тропок  нету,  ни  следа,  тот  мир  далек, и  лишь  воспоминанья  все  чаще
возвращают нас туда".
     Рассказы писались  легко, быстро, радуя сердце. С появлением  рассказов
"Конь с  розовой  гривой" и "Монах в  новых штанах", я понял,  что из  всего
этого может получиться книга.  И  она  получилась. В 1968 году в Перми вышла
книга под названием "Последний  поклон". Я долго  искал это название,  а оно
уже было в книге -- так называлась одна из глав. И однажды мой товарищ ткнул
пальцем в это название.
     Книгу  ту  оформлял  покойный уже  пермский художник Алексей Мотовилов.
Больше года он работал, на каких-то цинковых пластинках гравюры резал, когда
книгу печатали, художник ночевал в типографии, чтоб все было напечатано  как
надо. И все Пермское издательство старалось, и книга получилась  как надо, в
суперобложке, с цветным шрифтом.
     Я это к тому, что  везде, хоть на стройке, хоть в издательстве, нужны в
работе  самоотверженность  и любовь,  увы,  куда-то  во многих  местах и  на
предприятиях наших подевавшиеся.
     Говорят: "Хорошая весть  на месте  лежит, худая по  земле бежит", да не
всегда, к  счастью,  жизнь идет по пословице. Книга "Последний поклон", была
замечена в столице, благосклонно встречена критикой. Пошла хвалебная  почта,
которую   я,  конечно  же,  читал  с  большим  удовольствием  и   млел   еще
ненадорванным, горячим сердцем.
     Но жизнь шла вперед, и я вместе с нею куда-то двигался, съездил,  и  не
раз, в Сибирь, на родину, побывал на Енисее, на Оби. Урал,  к той поре почти
на голову  разбитый, досконально изучил,  из газеты и с радио  ушел -- шибко
они растревожили и поранили мою совесть. Не вдруг, не сразу, но понял я, что
чего-то в  "Поклоне" не договорил, "перекосил" книгу в сторону благодушия, и
получилась  она  несколько  умильной,  хотя  я  к  этому  сознательно  и  не
стремился,  а  все же жизнь пообтесал, острые углы пообпиливал, чтоб дорогие
читатели, советские, прежде  всего, за них штанами не цеплялись и коленки не
ушибли. А ведь жизнь-то тридцатых  годов не из одних веселых детских игрушек
и затейливых игр состояла,  в  том  числе и  моя жизнь и  жизнь близких  мне
людей.
     Продолжались раздумья, воспоминанья, продолжалась во мне книга.
     Уже живя  в  Вологде,  я  написал новые  главы  "Последнего  поклона" и
однажды издал  книгу  в Москве, состоящую из двух  частей.  Встретивший меня
как-то мудрый горец и славный поэт Кайсын Кулиев спросил: "Что же эпиграф-то
снял?  -- и сам себе ответил, грустно покачивая  головой: --  Понимаю. Книга
переросла воспоминания детства".
     Нет, книга не  "переросла детства". Как  его  перерастешь? Оно вечно  с
нами,  со своим  вечным,  прекрасным, радостным обликом  и  звонким голосом.
Книга ушла из детства дальше, в жизнь, и двигалась вместе с нею, с жизнью.
     В  1980  году  я  переехал  жить  на  родину  и  уже  через  год-другой
почувствовал,  что  моя заветная книга снова  "зашевелилась"  во  мне,  -- я
заметил  в ней  неточности, неизбежные  оттого, что  писалась она  вдали  от
"натуры", ощутил пропуски в книге  и какие-то  упущения памяти, а главное --
позывы "рожать".
     И  снова, с радостью,  с  тем удовольствием, какого мне  не  доставляла
работа ни над одной моей книгой, принялся я за "Поклон". Конечно  же, не так
уж  легко  и  прытко писалось, как в литературной "верхоглядной"  молодости,
однако,  одолел  я  и  третью часть  книги.  Издательство "Молодая гвардия",
объединив три книги, выпустило "Последний поклон" в двух томах в 1989  году.
Двухтомник  с  большой любовью  прекрасно  оформили  художники-супруги  Алла
Озеревская и Анатолий Яковлев.
     На  меня  надвигалась  работа над давно задуманным романом  о войне, но
завершение   "Последнего   поклона"   также  висело  над  душой,  надо  было
заканчивать  этот  многолетний   труд.  Я   думал  написать  одну   большую,
заключительную главу, но жизнь  подбрасывала  и подбрасывала  материалу, как
хворосту в  костер. Я в  одну  главу не  уложился, написал  две: "Забубенную
головушку" и "Вечерние раздумья",  которые  и  были напечатаны  во втором  и
третьем номерах журнала "Новый мир" за 1992 год.
     Более  я  продолжать комментарии  не  буду,  пусть  книгу  комментируют
читатели, отмечу лишь, что на "Поклон" пришло  очень много писем и некоторые
из  них  куда   как   увлекательны,   интересны   и  по  существу   являются
самостоятельными рассказами.

     Виктор  Астафьев.  Собрание  сочинений  в  пятнадцати   томах.  Том  5.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.