неврушкой на первый путь, заскочить в свое жилище, пододеться.
Смена  выпала  горячая,  суетная, работы было много. Где-то  о полночь пошел
дождичек. Беззвучный  такой, мелконький,  детский,  он постепенно  загустел,
разошелся,  набрал  силу.  Я  залез в  паровоз, повернулся к  топке  спиной,
мелко-мелко и нехорошо как-то все во  мне  подрагивало, и  я с ужасом  начал
вспоминать болезнь детских лет -- лихорадку.
     Налетел дежурный по станции, заорал, замахал руками. Павлик сунул ручку
реверса вперед, вроде бы нечаянно сбросил  горластого дежурного  с  подножки
паровоза. Мы замотались по станции, быстренько сделали срочную работу, после
чего я наконец-то смог переодеться в сухое.
     Днем  заболела  голова,  морозило  меня,  трясло  изнутри,  я  ушел  на
блок-пост, к посказителю Абросимову --  прежде он работал на этой же станции
оператором, но  по старости  "сошел с дороги", однако нужда заставила  найти
его  и упросить  помочь транспорту. Был Абросимов немножко уже  не  в  себе,
орудуя рычагами на  блок-посту, непрерывно "орудовал" он и  языком. Лежа  на
его нехитрой постеленке возле отопительной батареи, я наблюдал, как лысый, в
нимбе  седых, архангеловых  вихров,  метался  Абросимов  по просторному залу
блок-поста и, не  стесняясь своей помощницы,  -- женщины из  эвакуированных,
складно плел охальную нечисть.
     К  вечеру стало мне хуже, сделалось больно глотать, кружилась голова, и
тот же балабол Абросимов проводил  меня на здравпункт. Размещался здравпункт
в  одном  помещении  со  столовой:  одна  половина  --  столовая,  другая --
здравпункт.  Ведал  лечебным  заведением молодой  белобрысый парень с такими
челюстями, что лицо его напоминало чугунный утюг, заканчивающийся остреньким
и так далеко вынесенным подбородком, что  он полностью оттеснил все предметы
лица вверх, расширив почти до ушей скобу рта, вдавив в плоскую губу висюльку
недоразвитого носа. Зав. медпунктом все время щурил косенькие глазки и важно
сдвигал брови, отчего кисельно морщилась дряблая кожа лба.
     -- Температура? -- с ходу задал он вопрос и сунул мне градусник.
     Здравпункт организовали наспех, в связи с восстановлением эвакуационной
промышленности, чтоб мы не мотались в Красноярск, нас тоже приписали к этому
заведению, к столовке и к магазину. И везде-то на нас фыркали, выходило, что
мы только перегружаем собой "точки", мешаем планово и усердно вести дела.
     --  Мм-мах!  Max!  Max!  --  пошлепал губами  фельдшер  и  с  серьезной
значительностью сдвинул  дужки  бровей: -- Температуры нет, молодой человек,
стало быть...
     "Стало быть, вы -- симулянт!" -- прочел  я на его лице и, пока  пятился
из  медпункта,  видел,  как  уничтожительно  лыбится  медицинское  светило и
поправляет,  все время поправляет узелок атласного галстука, ярко сияющего в
глуби  бортиков халата, -- первый это  признак: хватается за  галстук, стало
быть, непривычен к нему, завязывать не умеет -- выменял у эвакуированных.
     Выскочив  из  медпункта, я  храбро ругнулся  и  подумал, что, наверное,
правду говорят  путейские бабы,  будто фельдшер  этот  снимает по три раза в
день пробы в столовке, не пропустит и бабенок,  тем паче девок без  пробы на
кухню  работать,  да  и  "помазков",  которые  обитают  за моей  стеной,  не
забывает,  постоянно  проверяет санитарное состояние их общежития, от  девок
клопы тучей прут -- навезли  из  сел клопа тощего, жадного, на  деревенского
мужика задом смахивающего.  Девкам что?  Их  много. Которую  и  съедят -- не
горе, а я вот один остался, должен стеречь  сундуки Миши  Володькина  и Пети
Железкина --  кинули  имущество на меня, уверяя, что быстренько управятся  с
фюрером и вернутся.
     Эх, ребята, ребята -- шутники!



     Ночную смену  я едва дотянул и, когда пришел в вагончик, не раздеваясь,
замертво упал  на кровать.  "Ты,  машина, ты железна, --  тянули  за  стеной
"помазки",  --  куда  милова   завезла-а,   о-о-ох,   о-о-хо-хо-хо,   куда-а
ми-ыло-о-о-ова  завезла-а-а? Ты, маши-ы-ына, ты-ы,  свисто-о-о-очек,  подай,
ми-ы-ылы-ый, голосочек, о-о-х, ох-хо-хо..".
     Под эту песню, жалостно думая о  девках и о себе,  я и уснул. Разбудила
меня вокзальная уборщица, которая по совместительству обихаживала общежития.
Лицо старой женщины было напугано.
     -- Ты чЕ, захворал?
     -- Кажется. -- Я еще мог говорить.
     Уборщица  поставила к кровати таз  и  собралась  бежать в  медпункт.  Я
запротестовал: "Гниду видеть не хочу!" -- и попросил купить молока.
     От горячего молока, которое я проталкивал в горло, точно каленый  шлак,
сделалось полегче,  и я  задремал, а  старушка  бренчала посудой, отыскивала
поваренку, которую, говорила  она,  надо лизать  и  глотать слюну,  глядя на
утреннюю зарю --  как рукой снимет "болесь". Поваренки в  моем хозяйстве  не
было, уборщица постукала  кулаком в  стенку,  спрашивая у девок, но и  у тех
поваренки  не оказалось, может, и  была, да они послали  уборщицу и меня  ко
всем  чертям, пропади, мол, он пропадом,  раз такой гордый и никого замечать
не хочет.
     Я  и  заметил бы, да стеснялся,  а  девки,  будь  одна  или две,  так и
поощрили бы меня чем, выманили,  но когда их много, они ж выдрючиваются друг
перед дружкой, решетят насмешками. Да и уставали девки на работе.
     Мне наконец-то "вырешили"  выходной. Заходил Кузьма, спрашивал: "Может,
чЕ надо?" -- "Ничего не надо".  Кто-то натопил у меня печку -- жарко, душно.
На табуретке стояло горячее молоко в кружке, но я уже не мог его глотать.
     Поздно вечером  в мое  жилище, как бы по своей воле, завернул фельдшер,
глянул, пошлепал губами: "М-махМах! Мак!", взял мою руку, нащупал пульс, и я
увидел, как отваливается тракторная челюсть, раздвигаются бровки и провисает
меж  них кожа  его  лба. Хватаясь  за  галстук, фельдшер черкнул на  бумажке
закорючку, послал куда-то уборщицу, а мне сказал укоризненно:
     -- Что же вы, молодой человек, не являетесь на здравпункт?
     Обложить  бы  его  звонким желдорматом, но повернешь язык --  и в горле
угли шевелятся, рассыпаясь горячими искрами по всей утробе.
     -- Ладно уж, не оправдывайтесь!
     В вагончик забежал дежурный по станции, встревоженно глянул на меня, на
фельдшера. Медик важно взял его под ручку, склонился доброжелательно головою
-- ведь выучилась обезьяна где-то и у кого-то "виду".
     -- Немедленно! -- услышал я из-за печки. -- Немедленно, понимаете?!
     -- Где же вы раньше-то были? Сейчас только на товарняке...
     -- Нельзя!.. Категорически!.. И до  меня дошло: я опасно заболел. А так
все  пустяково началось:  дождичек, на спине  рубашка  намокла, покатался на
маневрушке "с ветерком". В войну болеть нельзя.  В войну  больные никому  не
нужны -- пропасть можно.
     Я впал в забытье и очнулся от быстрого, заполошного шепота:
     -- Одевайся! Одевайся! Одевайся, скоренько!
     Шатаясь, не  попадая ногой  в штанины, я  надел железнодорожную  форму,
обулся в ботинки. Передо мной шаталась уборщица,  плавало в тумане ее лицо с
шевелящимся ртом.  Стесняясь непривычной беспомощности  и того, что не  спит
из-за  меня изработанный  человек,  я  пытался  вымучить  благодарствие,  ко
старушка приказала молчать, забрякала кулаком в заборку.
     --  Девки! Язвило бы вас! Люди вы иль не люди? Проводите парня в город.
Мне на смену.
     -- Подменись!
     Ругая  девок, уборщица  набросила  мне на плечи  телогрейку и,  бережно
обняв,  повела. На  перроне с развернутым красным флажком стоял  дежурный по
станции. Я глянул на  станционные  часы  -- четверть пятого, из Владивостока
шел скорый, нашу станцию он обычно пробрякивал напроход.
     Мне захотелось протестовать и плакать.
     Вдали  яростно  рявкнул  "И.  С."  и  сжал ребра  колодок.  Весь  поезд
содрогнулся, громыхнул вагонами,  задымил колесами и  придержал бег.  "Что у
вас?" -- знаком спрашивал помощник  машиниста с грязным и недовольным лицом.
Сворачивая флажок,  дежурный по станции указал на меня,  помощник растопырил
пять пальцев  -- и  меня тут  же втолкнули  в  медленно  катящийся  вагон  с
единственным во всем поезде открытым тамбуром.
     Это был  мягкий вагон. Все  двери купе  в нем плотно закрыты, ворсистая
дорожка, расстеленная в коридоре, глушила шаги.
     -- Вот  здесь садись, --  участливо  прошептала  проводница и  откинула
мягкую  скамейку  от  стены. -- ЧЕ, заболел?  --  Я кивнул, и она шепотом же
продолжала: -- На Заозерную по селектору сообщили...
     "Наши, -- расслабленно  и  жалостно  подумал я. -- Хорошие  у  нас люди
работают, а я все от них в стороне, все с книжечками..."


     ***


     Что три станции  для скорого! Я  и оглянуться не успел в мягком вагоне,
как  загрохотал  он  по  мосту,  пронесся  мимо  кирпичной  больницы,  уютно
приткнувшейся под высокой насыпью и под огромными тополями на берегу Енисея.
В эту больницу у меня  и лежало направление в кармане черной железнодорожной
гимнастерки,  и идти-то до нее от вокзала пустяк бы... Я вышел из  вагона на
сырой осенний перрон, меня зашатало. "Э-э, парень!  Ты чЕ это? -- подхватила
меня под  локоть проводница и подождала,  пока я  устоюсь. -- Не  вздумай по
путям!"
     Да, по путям нельзя,  хотя и  близко. На путях стрелки задержат  -- они
ловят всех кряду, да с таким лютым видом, будто станция кишмя кишит шпионами
и  диверсантами. А  если  не  напорешься на стрелков --  раннее утро все  ж,
дрыхнут небось, что, как закружится голова? Быть под колесами.
     И я двинулся в обход. Дурацкий тот обход не забыть мне вовеки. Какие-то
ларьки,  забегаловки, мастерские, и все  это соединено заплотами, заборками,
переборками -- богата Сибирь древесиной. Изводи -- не изведешь!
     Закоулки,  дыры,  перепутья,  повороты.  Вроде  бы вот он,  тупик, идти
дальше  некуда, но  вправо какая-то ленивая, полуслепая, тропинка, западая в
лебеду, исчезает  в  дебрях  избушек, будок, железа, досок, обрези.  Миновал
лебеду,   уперся   в  ржавую   железнодорожную   ветку,  увенчанную  пестрым
шлагбаумом,  дремно свесившим хобот. Фонарик на нем не светился,  по  хоботу
слой  пыли. Жизнь  угасла и  остановилась. Но теперь  уже по левую  руку,  в
тополя, видны  ворота,  и сквозь  прорезь  листов  просматриваются  лоскутья
давнего  плаката: "пере... летку..." -- винный завод!  От него мне вперед  и
дальше. Виляя по каким-то натоптанным плешинкам, я обхожу грязные колдобины,
вдавленные  в  землю  рельсы,  скоропостижный  огород,  забранный  отходами,
подлажу под старые вагоны и -- Господи, спаси и помилуй! -- впереди вроде бы
засеребрился Енисей, выстуженный холодным утром.
     Ан, радость  преждевременная! Опять меня повело, повело, вроде бы  уж в
обратную  сторону,  но через дыру  меж  хибарой, вросшей по  брови в  землю,
солидным, по  случаю  военного времени  упочиненным  заплотом,  выбросило на
улицу, к железнодорожному предприятию, на котором белым по ржавому написано:
"Вагонное депо".
     Ну как тут не порадоваться и от радости не послабеть!
     Глянул вперед  -- мосты видно и  вершинку мелькомбината;  обвел глазами
вокруг   --  трубы  вдали  дымятся,  гудки  где-то   поблизости   раздаются,
электросварка за забором трещит, отбрасывая сияние; на реке пароход колесами
хлопает.
     Есть, есть  жизнь  на планете,  движется она, и больница, чую я, где-то
рядом.
     Вот и улица Ломоносова! Тут уж я не пропаду, больница-то фасадом к реке
выходит, на улицу  Дубровинского, задом на Ломоносова. Или наоборот? Да черт
с ней! Дойти бы. Найти бы. Скажу  я: "Больница, больница! Повернись к городу
задом, а ко мне передом!" --  И  готово дело! Только  отдохну малость. Малую
малость. Отдышусь, силенок накоплю и пойду. Ох, пойду!
     Вот и  скамейка,  завалинка  ль  уютная  такая.  Привалился  к  чему-то
холодному, поймался  руками --  круглое  и  твердое,  и  вроде бы дребезжит.
Отдышался, открыл  глаза  -- змей! За  змея  держусь, за железного  -- такой
формы дождевая труба.  Пасть  зубастая, расхабаренная, в пасти язык белый --
ледышка  намерзла.  Я  осмотрелся  и  с  тупым изумлением  открыл:  сижу  на
завалинке  старого-старого  деревянного  магазина и  держусь за  водосточную
трубу,  память  подсовывает фактик  -- это  первое  в  моей  жизни  торговое
заведение, посещенное мною еще в младенчестве.
     Зачем? Почему я был в городе? С бабушкой был -- это точно. И вроде бы в
другом веке, на другой  планете  --  тогда еще люди ходили пешком, ездили на
лошадях под красноярские железнодорожные  мосты. Возле  узенького пролета по
ту и  по другую сторону лежали клубки  колючей  проволоки -- это если  шпион
объявится  и полезет мосты взрывать, так чтобы запутался. Не знаю, напоролся
ли  на  колючку  хоть  один  шпион,   но  деревенские  дураковатые  конишки,
застигнутые  в  подмостной  дыре  автомобилями,  храпя,  вставали  на  дыбы,
бросались на проволоку. Не одна крестьянская коняга запуталась в проволоках,
изорвала  себя, поуродовала. Когда  ситуация обострилась  еще пуще  и кругом
объявились  враги народа, лаз под мостом закрыли, мужики  сотворили  далекий
объезд мимо мелькомбината, к речке Гремячей.
     Скорее всего мы с бабушкой шли тогда к мосту, чтобы перенять возле него
подводу и выпроситься подвезти нас.  Смутно  помнится, что до этого я  был в
белой комнате и меня больно тискали,  заставляли широко  отворять рот  белые
люди  --  вытаскивали рыбью кость  из горла. Я подавился сорогой, самим же и
наловленной  на  Усть-Мане.  По случаю  избавления  от  беды и  во исцеление
младенца на последнем городском рубеже дрогнуло сердце бабушки, и она завела
меня в магазин, который  совершенно меня ошеломил  своим изобилием -- в  нем
столько было конфет! Ничего больше не помню. Кажется, пахло селедкой, икрой,
постным маслом, мясом, кажется, все витрины и прилавки ломились от хлебного,
мясного,  рыбного,  овощного  изобилия,  но я  смотрел на  ящик  с "раковыми
шейками", который как бы в изнеможении высовывался из стены собачьим красным
языком и клонился к полу. Там были еще  и еще ящики с конфетами, дорогущими,
красивыми, защипанными уголком  или завернутыми  узелком, но меня  отчего-то
заворожили "раковые шейки", я  вроде бы даже ощущал на языке их рассыпчатую,
чуть приторную, ореховую сладость. Но бабушка купила мне горстку подушечек и
два пряника, велела  завязать их в  чистый носовой платок, который был выдан
по случаю поездки в город с тем условием, чтоб в него не сморкаться.
     С  узелком в  правой  руке, держась левой за бабушкину  руку,  брел  я,
усталый,   к  мосту,   такой  маленький-маленький,  с   таким  бедным-бедным
гостинчиком, из такого  захудалого-захудалого  магазинишки.  Да что  же  это
такое? Да почему же все так в моей жизни паскудно-то? Почему? И в магазин-то
угодил  в крайний,  убогий.  И  обутчонки-то  жали.  И бабушка-то  кланялась
подводам, на  меня  показывала,  взывая  к  состраданию. И конфетки-то самые
дешевенькие. И пряники, кем-то уже облизанные...
     И надо ж было мне именно теперь, в  такую крайнюю минуту,  оказаться  у
задрипанного  того  магазинишки,  чтоб дрогнуть, разреветься,  израсходовать
последние силы.
     Дальше я брел почти уже в темноте, на ощупь, шаря  руками по штакетинам
палисадников,  по  занозистым  сколышам  заплотов, по  черствым  и  щелястым
бревнам.  Мне все  сделалось безразлично, захотелось прилечь на  секунду, на
одну только  секунду на такую уютную, плоскую и прохладную  землю. Воздух  в
груди  спрессовался, будто пескарь на песке, ловил я  его  открытым ртом, но
только тянулась, катилась  на гимнастерку  уже и  не липкая слюна, вроде как
сок  из подрубленной  осины, горький, едучий.  И все же я  осилился, еще раз
поднялся, попробовал даже отряхнуть пыль со штанов и каким-то чудом выбрел к
Енисею, сел  у ближнего дома на  скамейку  подождал, чтоб  прояснилось перед
глазами, глянул налево -- улица пуста, глянул направо -- тоже пуста.
     Гоношился,  скребся  вверх  по  реке  колесный пароходишко,  крикливый,
надоедный, всему городу  по ору известный. "Колхозник" -- название ему было.
Все остальное в городе, на реке, в мире свалено сном. Дома закрыты ставнями,
лишь  пристань  маленько  слышно. К острову ткнулись носами  баржи. Букашкой
прилип к  одной из них  серенький катер. Машины не ходят, лодки не  плавают;
даже  заводы на другой стороне  реки  дымились  вяло, изморно, и только ТЭЦ,
расположенная  неподалеку,  гнала на город чернущие  валы дыма  из  шеренгой
выстроенных  труб, мне казалось, что дымом этим запечатало во мне грудь, и я
никак   не  могу   продышаться.   Поймав   глазами  мерцающие   переплетения
железнодорожных мостов,  рядом с которыми уютно стояла больница, я обреченно
подумал: "Мне не дойти..."
     Сколько-то еще  сопротивляясь беспамятности и  бессилию, я шел,  однако
ноги  в  коленях  помягчали,  руки  обвисли, голова сделалась тяжелой, спина
вроде  как слиплась с гимнастеркой,  смялась,  и я сел  посреди улицы, затем
лег, свернулся на каменьях, подложив руки под лицо. "Полежу, отдышусь..."
     В какое время, не знаю, должно быть, вскоре  после того, как я свалился
на булыжник, послышался стук  колес, переходящий  в такой  грохот, будто это
подкатил  Илья-пророк.  "Телега!  По  улице катит телега.  Кабы на  меня  не
наехала..."  Подумать-то  об  этом я  подумал, но никакого усилия не сделал,
чтоб  подняться.  Грохот приблизился  и  оборвался  --  телега  свернула  на
песочный съезд к Енисею, ехал водовоз с бочкой, оттого так и грохотало.
     Однако меня кто-то шевельнул, опрокинул на спину.
     -- Гляди-ко, парнишшонка! -- и  с удивлением: -- Справный  парнишшонка,
не вакуированный, железнодорожник.  Э-эй, железнодорожник! -- постучали меня
чем-то  по  голове,  я  потерял  фуражку,  и  телогрейку потерял,  как потом
выяснилось. -- Ты чЕ, пьяный али захворал?..
     В  горле  моем  что-то  сдвинулось,  засипело,  сознание  мое  от  боли
окончательно померкло.
     В седьмом часу или еще в шестом -- не могла после вспомнить дежурная на
проходной,  в  ворота  больницы  сильно постучали,  и  она,  ругаясь,  пошла
отворять.  Отворила --  перед нею  явление: золотарь с вонючей бочкой  вожжи
держит,  на его месте,  прислоненный  к торцу  бочки, железнодорожник, не то
пьяный, не то помер.
     Вахтерша старая попалась, смекалистая, много  на своем веку повидавшая,
пап-царап  за   карманчик  моей   гимнастерки  --  там   направление,  и  не
куда-нибудь, а во вторую больницу! "Гляди, как ловко получилось! -- удивился
золотарь. -- Ну, везуч парнишшонка, везуч!.."
     И укатил дальше, грохоча на всю округу бочкой.


     ***



     Молодого железнодорожника заволокли в санпропускник -- раздевать и мыть
--  все как полагается.  Что,  что без  сознания?  Живой пока, теплый, стало
быть, макай его в воду, полощи!..
     Тут  и  явился  в  больницу  профессор,  дай Бог  памяти  --  Артемьев,
по-моему.  Он  вел  железнодорожную  больницу,  преподавал  в  мединституте,
возглавлял военные и всякие комиссии, и  загляни он на  шум в санпропускник,
где волочили по  деревянным решеткам довольно крупного парня две малосильные
тетки,  пытаясь разболочь его, чтоб  соблюсти  приемную санитарию. Профессор
даже  не  спросил, чего  они  делают и  зачем? Он  прыгнул  в санпропускник,
оттолкнул  теток  и, сильно  схватив  за нижнюю челюсть  парня, отворил  ее,
глянул  и тревожно, так тревожно, что  тетки  вконец перепугались,  крикнул,
протягивая руку:
     -- Что-нибудь! Ложку! Лопатку! Палочку!
     Тетки ринулись, ударились друг о дружку, упали, и тогда профессор резко
сунул в горло молодому железнодорожнику два сильных пальца.
     Дальше я снова могу рассказывать сам.
     После  ослепляющей вспышки в голове  боль пронзила насквозь  не  только
сердце, но и все тело, и тут  же следом  за нею и вместе с  нею  в мое нутро
хлынул воздух, быстро наполняя меня, а наполнив, как праздничный легкий шар,
понес  куда-то,  в живое  пространство.  Я  летел,  кружился,  чувствуя, как
встрепенулось, зачастило  сердце от  п