авистливо глядели на развеселого своего товарища и, видно
по  лицам,  сообразить  не  могли,  как  же  вот  с  этакими-то  выдающимися
артистическими данными человек на дрова угодил?
     Папа,  как  когда-то  в  овощном ларьке,  долго не  замечал  меня  и не
узнавал,  но   все  же  наконец  выделил  взглядом  из  публики,  недовольно
поинтересовался,  отдыхиваясь,  вытирая пот  со  лба:  "Ты!  Зачем  ты  суды
приплыл? Кто те велел? Она?.." -- и тут же посулился выбить мачехе глаз, но,
отдохнув и выплеснув с  досадой  в себя  рюмаху, решил оба  глаза ей выбить,
всех нас,  в натури, перестрелять, поскольку  навязались мы на  его "горькую
головушку", мешаем ему везде и всюду, путаемся в его ногах.
     Однако, как тут же выяснилось, стрелять  папе было уже не из чего -- он
пропил ружье, нашу  последнюю надежду и выручку. Жены  братьев Губиных, бабы
бывалые,  всего  навидавшиеся  за свою  вербованную  жизнь,  обшарили  папин
пиджак, добыли какие-то мятые рублишки, велели мне бежать за хлебом, пока не
закрылся магазин. Я купил полный  мешок  хлеба, да еще и на кило сахару  для
малого  Кольки выгадал.  Завернув мешочек  с  сахаром все в  тот  же кожаный
фартук,  предназначенный для  сапог,  продукцию я тайком  и поскорее  снес в
лодку.  Предстояла боевая и трудная задача вытащить папу с гулянки  из Полоя
домой,  к дровяному  объекту, подманить к  лодке Полюса, который  сорвался с
поводка и убежал в селение.
     На Енисее  тем  временем  подразгулялась волна от  крепчающего  к  ночи
ветра. Много времени я потратил на поиски двух беглецов, и когда поздней уже
ночью  решился бросить  их и плыть через Енисей к мачехе и ребенку,  по реке
катили  беляки.  Ночь летняя  северная  хотя  и  светла,  но  хмарна,  и мне
показалось,  что  под  другим,  высоким,  каменным,  как говорят на  Севере,
берегом  волна  еще  не  крута,  стоит  мне  перемахнуть  туда  --  и   я  в
безопасности.
     Ширь реки  возле  Полоя  версты четыре, может,  пять, может,  и больше,
годиков   же  мне  было  всего   тринадцать,  с  весны   с   будущей  пойдет
четырнадцатый. К тому же без сна и отощал на рыбе, рыская по Полою в поисках
беглецов, выдохся,  и силенок моих  не хватило на  всю  реку. На середине ее
начало  захлестывать лодку, обвялыми руками, из последних сил держал я лодку
носом  на  волну,  безволие  охватило  пловца,  хотелось бросить  весла,  не
сопротивляться. Утону, так утону,  экая потеря! Но там, в забитом комарами и
кратким мороком  лесу, ждали меня молодая женщина и ребенок, ждали, сжавшись
от горя и страха,  запершись на крючок. И пароход за дровами должен  вот-вот
подойти,  по  низкому  лесному  окоему  уже  растягивало,   трепало  дым  из
пароходной трубы...
     Бился  я, боролся с  волной до потемнения в  глазах,  пока  со стоном и
плачем выгребся за середину  реки. Под каменным берегом волна и в самом деле
была не такая навальная, как на стрежи.  Течение валкое, но не быстрое. Меня
медленно сносило и сносило на  пониз реки, к дровозаготовительному бараку. Я
лежал в носу лодки, прикрыв собою мешок с хлебом и кулек с сахаром для брата
малого,   собираясь  с  силами  и  пытаясь   выловить   корье,  плавающее  в
полузатопленной лодке, чтобы снова прикрыть  хлеб от хлестких брызг. Фигурку
в белом платке, которая металась по берегу, махала мне, звала, я и увидел на
берегу не  сразу.  Меня  несло  мимо  барака. Где, у  кого, каких еще сил  я
набрался? Всевышний, должно  быть, и  на этот раз мне пособил. Выбился я под
высокий  берег,  снова ушел  из-под волны,  все более  звереющей,  в  совсем
отяжелевшей  лодке.  Скребусь  к берегу,  плачу,  кашляю,  мачеха в  ледяную
северную воду забрела, за нос лодку ловит, диким голосом кричит и не мешок с
хлебом, меня  под мышки волочит из лодки, волочит и целует,  целует в мокрую
голову, повторяя: "Царица Небесная! Господи, батюшка, помог! Милостивец!..".
И на угор, на угор, в теплую баню,  одежку срывает с меня, но я уже большой,
зажимаюсь. "Да не стыдись ты меня, не стыдись! Мать я тебе, мать!..".
     Потом уж, сквозь тяжкую муть и смертельный сон, доносило до  меня слова
мачехи,  научившейся говорить  с самой собой: "Сахар-то,  сахар-то  обернул,
бечевкой  обвязал! Вот откуда чЕ берется? Пустобрехом  рожон...". И про хлеб
что-то  успокоительное  напевает; подмокли  булки-то,  да  мы  их  подсушим,
которые  совсем   раскисли,  перемесим,  перестряпаем  па  лепешки...  "Не-э
пропадем, ребята, не пропаде-ом!..".


     Явился папа,  больной, трясущийся, со спекшимся  черным ртом, и сразу в
наступление, почему я уплыл, бросив его одинокого на чужом берегу? Почему не
купил ему  "визилину" и  табаку? Денежки вот  из кармана выгрести догадался,
жульман  городской, но о больном человеке не подумал! И в наказание приказал
мне идти на соседний дровоучасток к братанам Губиным за ружьем.
     Не пропил, а променял он ружье -- старую, заслуженную двустволку  -- на
одноствольный дробовик, поскольку нужны были деньги на продукты и вазелин, и
ему  дали  придачу  братья Губины,  да  еще  какую  придачу!  Мозга  у  него
шевелится, масла  достаточно,  чтобы обмозговать выгодно  обменную операцию.
Выходило, папа на полойском  берегу не пил, не  гулеванил, за копейку бился,
соображал, как нас, дармоедов, дальше и лучше содержать. Голова его от забот
поседела, мы  же не только  не ценим его радений, но и ведем себя черт знает
как -- недостойно, вольно, во вред ему и не на пользу общественному делу.
     Ветер все еще не  унялся. По  Енисею  шла  уверенная волна,  комаров  с
берега  сдуло, загнало  в прибрежную шарагу. Светлой ночью,  под  незакатным
солнцем босиком  шлепал я по мягкому приплеску, и вольно  мне было. Никуда я
не торопился, никого  и ничего не боялся, пел песни, ел ягоды смородины, пил
воду из ключей, пулял  камнями в чаек, кружащихся надо мной, и  не знал еще,
что поход  тот останется во мне на всю жизнь таким ярким озарением. Я озорно
торжествовал, когда  от берега вплавь бросилась  врасплох застигнутая утка с
выводком, выедавшим на  отмели мулявку и всякие корешки, выброшенные волной.
Утят,  будто  пробочки,  подбрасывало  на  волне. Я хлопал  в ладоши,  пугал
пташек,  утка,  изображая  из  себя  предсмертно  раненную,  больную  птаху,
бултыхалась на воде, кружилась  на прибрежном урезе, где ходила мутная вода,
отманивая меня от выводка  и одновременно командуя, чтоб детишки  не лезли в
круто  бьющую волну.  Поняв, что весь  "тиятр" этот разгадан, утка,  сердито
крякая,  летала  над  моей головой, прогоняла меня вон,  обрызгала  водой  с
крыльев и даже целилась обкакать, но я увернулся; глухарь, тоже  подбирающий
на берегу корм и камешки, уже сменивший перо, но не окрепший крылом, под шум
волны  не услышал  моих  шагов  и,  застигнутый врасплох,  по-мужицки  пьяно
почесал от меня  в чащобу,  и я чуть  было  его не настиг; сидящие на  чисто
выдугом песчаном  осередке гуси  перестали  кормиться, тянули  шеи вверх  и,
словно  на собрании или в кино, вдруг радостно загорготели обо мне -- он без
ружья, он же так, для испугу глаз щурит и палкой целит. Одного  нашего брата
угробил  зазря,  отец  все  равно потом пропил добычу, теперь  вот  и  ружье
пропил, и бояться нам стало вовсе нечего и незачем.
     Гагару, вылетевшую  на  Енисей проветриться, надо мной  забазарившую  и
плюхнувшуюся  на мелководье,  пугал  я,  бросал  в  нее  камешки.  Способная
занырнуть при выстреле от дроби,  гагара не  улетела.  Бесстрашно  играла со
мною, поныривала, мелькая юрким  задом,  и я  говорил  гагаре: возьму вот  у
братьев Губиных дробовик да пальну, узнаешь тогда, как баловаться.
     В  одном  месте в логовину налило штормом воды, набило туда  рыбешки, и
над  гибельно обсыхающей  лужей густо, будто бабочки  боярышницы,  клубились
чайки, трепетали, суетились, дрались, играли  и жрали, жрали. Весь уже песок
обгадили,  но  не давали прожоры приблизиться к  корму  воронам,  возмущенно
орущим с вершин  леса, по которым  они  расселись и, глядя сверху, страдали,
что ничего  им не останется от дармовой трапезы. Я снес несколько пригоршней
рыбешек  в Енисей. Да  разве  спасешь тут всех, вычерпнешь руками  гибельный
водоем?
     Братья Губины шибко удивились моему явлению: никакого ружья они папе не
обещали, наоборот,  он им остался  должен,  поскольку спьяну положил цену за
свое ружье ничтожную. Так уж и быть, долг они прощают. Однако ж  поговорят с
моим отцом при встрече -- сделан был договор, при народе ударено по рукам, и
нечего  этому артисту  клепать на них  напрасно.  Сердобольные бабы братанов
Губиных покормили меня, дали поспать в пристройке.
     Папа шибко гневался на меня  и на братьев Губиных,  мачеха гневалась на
папу.  Трепло  несусветное, говорила она,  мало что склад на произвол судьбы
бросил, парнишку чуть не утопил,  так еще его же и за пропитым ружьем послал
и теперь вот "тиятр", в натури, разыгрывает. Папа упорно стоял на своем: он,
увидите, еще разберется с этими братанами Губиными и даже которому-то из них
выбьет глаз. В натури.
     Подлая,  унижающая  привычка  посылать  мачеху и меня  клянчить  взаймы
деньги,  выглядывать куски, жаться по чужим  углам сохранилась в папе на все
время, пока мы были с ним, а он с нами.
     Там, в дровозаготовительном морхлом бараке, я доходил до того, что иной
раз,  боясь себя, думал,  не выдержу и зарублю,  застрелю  иль  зарежу папу.
Мачеха молода, издергана жизнью, однако  хорошо битым и тертым бабьим чутьем
улавливала неладное.
     -- Не надо,  парень, не надо! Ты что задумал? Бог с тобой -- прижимая к
округлому,  горячо пекущемуся  животу, гладила  она  меня  по  голове.--  Не
связывайся  с ним. Характер  твой потылицинскай, чижолай, нерьва издерьгана,
сгребешь его  да  и  уконтромишь.  Мне не  отобрать, я вот-вот растелюсь.  И
пойдешь ты по отцом проторенной дорожке, по тюрьмам да по етапам и погибнешь
там.  А воротишься?  Таким же, как он, и воротишься,  испортишь чью-то бабью
жисть, может, и не едину, как  он  мою жисть испортил,  загубил,  подлец. --
Глядя отрешенно в мутное,  сплошь покрытое окровенелыми комарами, паутами да
мухами окошко, мачеха вздыхала.  -- Лучше уж  я сама. Терплю,  терплю  да  и
ухоньдехаю этого плясуна-блядуна. С бабы какой спрос? Да ишшо с брюхатой?
     Мачеха неуклюже, но по-женски умно  отводила от  меня беду  и говорила,
чтоб терпел я до осени, там. Бог даст, в Игарку уеду, люди добрые, Бог даст,
снова  не  оставят  на  ветру,  снова   в  интернат  определят  на  казенное
содержание.
     -- Тебе бы лучше было у бабушки остаться. Аль уж одному скитаться. Каки
мы тебе родители? Сами свою жисть запутали, хоть в петлю лезь.



     Годы  минули,  жизнь  папина прокатилась по  земле,  он ее почти  и  не
заметил. Сидит вон в гудящем  самолете, клюет носом с тяжкого  похмелья и не
до конца понимает, куда опять, зачем влечет его бурная судьба, да и понимать
не хочет, не приучен он отвечать за себя и за кого-либо.
     Перед  улетом  побыли мы на астраханском кладбище, как и всюду по Руси,
довольно запущенном, захламленном. Была там лишь одна достопримечательность,
ее  показывали всем  гостям Астрахани,  и  папа, конечно  же,  мне  показал.
Скульптура   из  белого  девственного  мрамора,  излаженная  под   греческую
пышнотелую  и  пустоглазую  матрону,  стыдливыми  ладошками  зажавшую  голую
письку, -- памятник юной любовнице, доморощенная прихоть  какого-то здешнего
купца.  На  новом кладбище среди множества ничем друг от  друга не отличимых
могил, плавающих  в вязкой  глине, виднелся  голый холмик с  привязанными по
кресту двумя  до бледности  промытыми  дождем  венками  --  здесь  покоилась
последняя жена папы.
     Покаянно склоняясь головой, сиротливо стоял отец над холмиком. Ни о чем
не  обмолвившись,  сделал  мне  отмашку,   отойди,  дескать,  и  мелко-мелко
затрясся, шепча  что-то,  затем пошлепал по глине, не  выбирая сухого  пути,
швыркая  носом,  утирая  платочком  лицо.  Не крестясь, не  прочтя ни  одной
молитвы,  навсегда  простился  с  близким  человеком.  До  самой  смерти  он
оставался неприкаянным безбожником, да и молитвы он давно все перезабыл.
     В отдаленном московском аэропорту  Быково народу не протолкнуться. Папа
совсем  плох,  сидит  на  рыхло  увязанном  узлище,  прижав  ногой  бечевкой
перепоясанный  чемодан,  просит глоток  водицы. А за водицей той,  точнее за
мутным соком, наливаемым прямо из пузатой банки, очередь в сотню человек.
     Пока  я  сидел  в  астраханской гостинице  без  штанов,  папу  в дорогу
собирали Юра Селенский и лучший  друг папы  Евлаша. Навязали  они всяческого
барахла,  хотя  просил  я  взять  с   собой  самое  необходимое.  Однако  по
стародавней привычке  деревенского  жителя ценить  каждую  тряпку и показать
нам,  что явился  он  с  нажитым добром, собрал папа подушки, ватные одеяла,
недоношенную обувь,  портреты со стены,  альбом с фотокарточками,  что-то из
вещей  Варвары  Ивановны  в подарок жене  и  Ерине  -- так в России повелось
издавна, раздавать  вещи  покойного  живым.  Всплакнув,  попрощался  папа  с
опустевшей  конурой, положил ключ под  крылечко  --  для племянницы покойной
жены -- вышел на середину двора, остановился возле вечной астраханской лужи,
скульптурно отразился в  ней, стащил с головы  кепчонку, поклонился направо,
налево:   "Прощайте,  люди  добрые,  и  простите  меня   за  мое  нескромное
поведение".
     Никакого  ответа  ниоткуда  не  последовало,  лишь  послышался вдогонку
волосатый бабий бас: "Езжай-таки, езжай! Да  не  портий своим  детям нервов,
как ты их портил нам продолжительное время".
     Э-эх,  папа,  папа,  забубенная  головушка!  Как  теперь-то  с  моей-то
доблестной семьей жить станешь?  Непростая семейка-то, ох непростая. Но папа
уже едва шушкает, в узел уткнулся,  ртом обсохшим шевелит, да не жалуется --
на этапах, видать, бывало и хужее ему.
     Вся надежда  на  девчонок, работавших  в Быкове. Были  они  в те поры в
Богом   и  "Аэрофлотом"   забытом   авиапорту  вконец  отчаянные,   озорные,
невозмутимые, почти  бесстрашные,  но все еще к  народу сочувственные. Как и
вся наша советская бытовая обслуга, клиентов  не любили, но по христианскому
завету  жалели,  поскольку  сами вышли  из того же народа.  Не  раз и не два
выручали  меня  быковские  девушки  на  пути  в Вологду,  не  требуя никаких
воздаяний, на торопливое "спасибо,  спасибо" дружелюбно махали рукой: "Лети,
дяденька,  домой,  свои  люди!"  Одна  проводница,  Зина, прониклась  ко мне
особенным участием.  У Зины той, в  общем-то красивой, фигуристой девахи, от
судороги  иль испуга был перекошен рот, у меня  на фронте покорябало лицо, и
эта деталь  иль  с детдома доставшееся понимание чужой доли  --  несчастья и
ранимости,  из-за физического изъяна  никогда  "не  замечаемых"  собратом по
несчастью -- пожалуй, и сблизило нас.  Да  и видал я уже девушку  с таким-же
повреждением в сорок  втором  году в Красноярске перед отправкой на  фронт и
даже влюбился в нее односторонне, без всяких, впрочем, последствий для жизни
и судьбы.
     "Господи! Помоги  мне увидеть Зину!" --  взмолился я и уже через минугу
вижу  -- спешит она по залу, запруженному  пассажирской  клейкой  массой, за
рукава ее цепляющейся. Я  приветливо  заулыбался на  всякий случай, да много
тут таких приветливо-то, заискивающе улыбающихся. Ловко набрался  я наглости
и окликнул ее. Глянув критически на меня и  на папу, Зина  покачала головой:
"На вологодский? С таким багажищем?! Да и посадка заканчивается".
     Папа мой, совсем  было скуксившийся, вдруг воспрянул для борьбы, сказал
девушке, что он в голову ранен на войне, в натури, болен опасной неизлечимой
болезнью, ему середь народа долго находиться нельзя. Зина сказала: "Я сейчас
узнаю" --  и умчалась куда-то. Смотрю, тем же наметом мчится обратно, издали
рукой машет. Сгреб я  узел,  чемодан да и  за Зиной к самолету. Тот  уж  под
парами,  турбинами нетерпеливо визжит. "Дедушка, дедушка, скорее, миленький,
самолет задерживаем!"  -- вскричала  Зина  и,  под руку  моего папу  поддев,
поволокла его  к трапу. Заскочив в подрыгивающий, лапами шевелящий  самолет,
бросил я узлище, чемодан в  багажном отсеке  и навстречу папе кинулся, чтобы
схватить его за шкирку,  втянугь  наверх, --  вижу,  капитан мой,  директор,
непобедимый  зверобой,  плясун  на  карачках  ползет  по  выдвижному  трапу,
хватаясь  за  ступеньки. "Счас  коньки  отброшу,  счас коньки  отброшу",  --
повторяет.
     Тут  на глиной припачканных,  скользких  ступеньках  самолета вскипело,
рассиропилось мое  траченое  российское  сердце,  и простил  я  папе  все  и
навсегда.



     Сколько  потом  было всего и  всякого  в  нашей  совместной жизни -- не
пересказать. Папа пил, гулял,  паясничал,  невзирая на  преклонный  возраст,
пытался  завлекать  женщин,  поиспортил отношения со всеми моими  домашними,
даже  с дочерью,  больше  других  его  обожавшей.  Однажды я пробыл в Москве
вместо суток четыре дня. Хозяйничая дома с моим папой и с больным  ребенком,
дочь моя с порога  заявила,  что с этим идиотом больше никогда ни  на час не
останется  домовничать.  Я  в  сердцах  заявил  в ответ, что  всем  бы  вам,
современным деткам, хоть с  годик побыть в  обществе моего папы, вот  тогда,
может, все вы лучше почитали бы родителей своих.
     Все  чаще и чаще надолго сваливался  папа. Предчувствуя  смерть, просил
меня уже  не для  "тиятра", не  для того,  чтобы разжалобить: "Увези  меня в
Сибирь! Хочу быть похороненным возле жены моей Лидии Ильиничны в Овсянке". Я
уже  готовился  к  переезду  с Вологодчины  в  Сибирь, просил  папу хотя  бы
какое-то  время не пить, поберечь себя и  тогда  непременно свезу я  его  на
родину, к родным могилам.
     Был  я в Сибири в  творческой командировке, когда пришла мне телеграмма
из дома о том, что отец находится в тяжелом состоянии. Если б было не опасно
и  терпимо, меня не потревожили бы. Билеты  на  самолет из  Красноярска, как
всегда, достать было трудно, я не вдруг вылетел домой.  Папа мой, меряя весь
свет и всех на свете на  свой аршин, сказал жене: "А что, Витя бросил нас?".
Жена его успокоила: мол, если раньше, когда  помоложе был  и  поздоровее, не
бросил,  то теперь, Бог  даст, подобное происшествие уже  не  случится.  И в
больнице возле  папы дежурила  она, моя  отходчивая сердцем жена, которой он
тоже  успел  причинить многовато  обид,  да  кто  ж на  умирающего  человека
обижается. Что папа умирал, было  достаточно одного взгляда -- сделался весь
желтый, почти коричневый, речь  его сыпкая, звонкая заторможена,  сжевана от
снотворных  и  обезболивающих  лекарств,  но  голосок,  но  манеры,  все  не
унывающи, все юноше под стать. Попросил папа, чтобы мы подняли его с постели
и  поводили  по палате. Идет, обнявши  меня  и  жену,  ноги его плясовые-то,
бегучие, нетерпеливые ноги отстают, сзади волокутся. Я и говорю: "Папа, тебе
сейчас в  самый раз сплясать".  Он мне  с  потугой  на озорную  улыбку:  "Не
сплясать, а сбацать".
     Главный  хирург  областной  больницы  отозвал  меня,  заговорил  насчет
операции.  Папе стукнуло семьдесят  восемь,  и  я  спросил  хирурга, в  чьем
ведении он ныне, в медицинском или в  Боговом. "Больше в Боговом", -- честно
признался хирург.
     -- Не надо мне никакой  операции,  -- оставшись со мной наедине,  повел
"мужицкий  разговор" папа.  --  Наступил конец моему  пределу.  --  Подышал,
отвернулся  к  стене и как  бы  сам  себе молвил:  --  Хватит с меня хворей,
больниц, тюрем, лагерей, скитаний.
     Без  сознания он был совсем  недолго и умер во сне от распространенного
ныне среди пьющих наших мужиков недуга -- цирроза печени. Легко жил человек.
Нетрудно в отличие от других моих родичей ушел в мир иной.
     У гроба отца сидючи, я думал о том, что не прав был, когда говорил ему:
Господь,  мол,  избавил  маму  от него,  пусть и такой мучительной  смертью.
Конечно  же, не прав. С  годами  эту неправоту  ощущаю все больше.  Папа  --
крестьянский сын, пусть из б