прикемарившего на мели, в траве. Покос, что  был за кустами, залило
по краям, и он казался бережком.
     -- Вот и все! А ты, дура, боялась! --  подмигнул нам  Санька, ступив на
землю, и  вальнулся вверх  ногами. Мы на него.  Возню  подняли.  Шум.  Смех.
Свобода!
     -- Хватит!  -- прервал веселую возню Санька. --  Солнце на закат скоро.
Самый клев.  Алешка,  ты костер  спроворь, обсушиться  надо к ночи. --  И он
передал  Алешке  спички. --  Ты  багаж перетаскай, -- приказал он  мне, -- и
разбрось на остожье. Я животники разматывать возьмуся.
     В лодке Санька завопил;
     -- Кто червей опрокинул?
     Черви  плавали по  всей лодке, позалезли в щели досок и под поперечины.
Долго  мы выбирали  червей,  ругались, кляли Алешку, но он ничего не слышал,
мучился с костром, пытался из наносного сырья развести огонь. Червей уцелела
горсть,  остальных Алешка  выхлестал за борт  с  водою. Санька дал мимоходом
подзатыльника Алешке, и  тот полез в драку, но ему показали  банку с мокрыми
червями, и он отступился.
     Костер исходил удушливым белым дымом, огня не было. Санька раздувал его
и ругался:
     -- Помощники! Толку от вас!..
     В кустах я нашел скрученную бересту, и огонь мы  все же развели. Хлеб и
соль в мешке размокли. Телогрейка  Санькина и  наши с  Алешкой тужурчонки --
хоть отжимай.
     -- Луком питаться будем! --  буркнул  Санька и набросился на Алешку. --
ЧЕ стоишь? Червей-то  сплавил!  Так ищи давай теперича! -- Алешка смотрел на
Саньку  внимательно, но  понять, отчего  тот  ругается,  не  мог.  Я показал
Алешке: копать,  мол, надо червяков,  искать  их на  острове, и он  послушно
отправился  куда  велели.  Санька  уже  примирительно  пробурчал:  -- Стоит,
чешется, а наживлять чЕ? Сопли? На их налим не клюет!..
     Долго  мы с  Санькой распутывали  животники, так  долго, что завечерело
совсем, когда мы управились с этим делом.
     Алешка принес горсть белых  рахитных  червяков,  на  которых  и  нам-то
смотреть не хотелось, не то  что  налиму  -- рыбе, любящей червяка ядрЕного,
наземного, и чем толще да змеистей, тем лучше.
     Ставили животники в потемках. Казалось  нам, чем больше  груз на конце,
тем дальше мы забросим животник. Санька раскачал груз,  как било, и запустил
поверх  кустов. Я ждал,  когда бухнется камень  за кустами.  Но вместо этого
дурноматом заблажил  Алешка. Он  тихонько подошел к Саньке  и  стоял  сзади,
чтобы посмотреть и поучиться ставить животники. Крючок вошел выше Алешкиного
колена.  Кровища  валила  ручьем. Когда  вынимали крючок  при свете  костра,
Алешка сначала орал, но  Санька  ткнул ему кулак  в нос, и он замолк, только
кусал губы и вспотел.
     --  Надрезать кожу придется,  --  решил Санька и стал калить над  огнем
кончик складного  ножа.  Где-то он слышал, что  перед  операцией  инструмент
обезвреживают, изничтожают микробов на нем. Голова Санька! Все знает!
     Алешка не  мигая,  с ужасом  смотрел на Санькины  приготовления,  но не
протестовал, потому  что  сам  виноват  кругом.  Я  сел верхом  на  братана,
придавил его, Санька  полоснул  ножом  по Алешкиной ноге. Алешка  брыкнулся,
двинул меня коленом в спину, взвыл коротко и дико.
     -- Порядок на корабле!  -- деловито  произнес Санька. Крючок с кусочком
Алешкиного  мяса был у него  в  руке. --  На  мясо,  говорят,  поселенец  --
стервоза, пуще всего берет. Попробуем!
     Я вымыл Алешкину ногу, перевязал ее тряпицей из-под соли, и хотя он все
еще дрожал,  но уже  не  хныкал, смирно  сидел возле  костра.  Смотреть, как
ставят животники, он больше никогда не подходил.
     С берега  мы  ни один животник  так  и  не  забросили  -- кусты мешали.
Запутали  только животники, порезали  их, собрали  кое-как один,  крючков на
двадцать, и закинули его с лодки, в улове за ухвостьем.
     -- Ништя-ак! И  тут клюнет.  Налима здесь пропасть, у  острова-то, отец
говорил, -- заверил Санька.
     Мокрые, обессиленные,  явились  мы к костру, возле которого  неподвижно
сидел Алешка и неотрывно глядел на другую сторону реки, на огни села.
     --  Ничего,  Алеха!  --  хлопнул  его  по плечу Санька.  -- Заживет  до
свадьбы. Я  вон  один раз на  ржавый  гвоздь наступил,  всю  пятку  промзил.
Засохло.
     Алешка не  понимал,  чего говорит Санька.  Он глянул на  меня  глазами,
полными слез, и сказал  жалким  голосом  единственное  слово,  которое  умел
говорить:
     -- Ба-ба...
     Я аж вздрогнул. Что сейчас дома  делается? Потеряли нас с Алешкой. Ищут
по  всей деревне.  Думают -- утонули. Бабушка небось плачет  и кричит на всю
улицу,  зажав  голову. Да-а, спроситься,  пожалуй, надо было. Но  тогда  шиш
отпустили  бы  налимничать. А  мне так хотелось  наворочать корзину  или две
поселенцев.
     Я поглядел  на другую  сторону реки.  В деревне  светились  огни. Между
деревней и  нами мчалась, шумела уверенно  и злобно река.  Дальним,  высоким
светом подравнивало вершины  гор, размывая  их, отблески высокого, невидного
еще  из-за гор и лесов месяца падали на середину реки.  Застрявшая в кустах,
шипела  вода, набатным колоколом били бревна в грудь Караульного быка. Живой
мир бушевал,  ярился  вокруг.  Он отделен был  от нас,  недружелюбен  к нам.
Остров подрагивал. С подмытых яров его осыпалась и шлепалась глина. Непрочно
все было вокруг.
     Чем напряженней я вслушивался  и всматривался, тем  явственней  ощущал,
что остров  уже  стронулся с  места, и до меня  доносились голоса:  бабушкин
плач, мамин предсмертный крик, еще чьи-то, вроде бы звериные ревы, может,  и
водяного?  Я  поежился  и ближе  придвинулся к  огню. Но страх  не проходил.
Остров вот-вот...
     -- Ба-а-аба! --  заорал я на  Алешку.  -- Тебе бы  все баба! Изнежился,
зараза! Попой еще, так я тебе!..
     --  Не  тронь ты его,  --  остепенил  меня Санька,  --  он  ранетый  --
осознавать надо.  Крючки-то вон  какие?  Налимьи!  Вопьется,  дак!  Давай-ка
поедим, а?
     Поели  мокрого хлеба  с  печеными  картошками  и луком. Без соли.  Соль
размокла.  Алешка тоскливо вздохнул.  Не наелся,  живая душа, чает калача, и
бабы рядом нет -- калачика-то  дать. Хлебало есть,  а  хлебова тю-тю!  Набил
зобок, чисти носок, Алеха!
     Санька закурил, свалился на телогрейку, глядел в небо.
     Там,  в глубокой  темноте, будто искры в  саже,  вспыхивали  и  угасали
мелкие  звезды. И  была там беспредельная,  как  сон, тишина. А вокруг  нас,
совсем близко, бесновалась река, остров все подрагивал, подрагивал, будто от
озноба или страха.
     --  Лаф-фа!  -- подбодрил себя и нас Санька и  стал шевелить в  костре,
напевать негромко про малютку обезьяну.
     А я думал про бабушку  и  про налимов. Про налимов  больше.  Меня так и
подмывало скорее смотреть  животник.  Я  уверен был,  что  если не на каждом
крючке, то через крючок непременно сидит по налиму.
     -- Санька, Са-ань! Давай животник смотреть, -- начал искушать я друга.
     --  Ну,  смотреть.  Не успели  поставить.  -- В  голосе  Саньки  особой
настойчивости не было, сопротивление его слабело, и я скоро его сломил.
     --  Набулькам токо,  рыбу  распугам... --  Но  я чувствовал, понимал --
Саньке тоже не терпится посмотреть животник.
     Мы  оттолкнули  лодку.  Санька  взял  в  руки тетиву  животника,  начал
перебираться по ней.
     -- Не дергат? -- пересохшим голосом спросил я. Санька ответил не сразу,
прислушался:
     -- Да вроде бы нет. Хотя  постой! Вот! Дернуло! Де-о-орнуло!  --  голос
задребезжал,  сорвался, и  Санька  начал  быстро  перебираться  по тетиве, я
захлопал, забурлил веслом.
     -- Тиха! Крючки всадишь.
     Но я не в силах совладать с собой.
     -- Здорово дергат?
     -- Из рук рвет! Таймень, должно, попался. Налим так не может...
     -- Тайме-Е-нь!
     Батюшки светы! Ну, не зря говорят на селе,  что я фартовый, что колдун!
Только вот закинули животник, и готово дело -- таймень попался!
     -- Большой, Санька?
     -- Кто?
     -- Да таймень-то?
     -- Не знаю. Перестал дергать.
     --  Ты выше тетиву-то  задирай! Выше! Отпустишь тайменя к едрене  фене!
Давай лучше я! Я -- везучий!
     -- Сиди, не дрыгайся! Везучий... Мотырнет дак...
     -- Дергат?
     --  Ага, рвет!  -- опять задребезжал голосом Санька. -- Из лодки  прямо
вытаскиват!..
     --  0-ой, Санечка!.. --  Больше  я ничего  сказать не мог  и закричал в
темноту во всю  глотку:  -- Алешка! АлешкаТаймень попался! Здорову-у-ущий!..
-- Как будто Алешка мог меня слышать.
     -- На последнем крючке, видать, у самого груза. Справимся ли?..
     -- Ос... осторожней, Са...  Санька! -- начал я заикаться,  чего qo мной
сроду не бывало.
     -- Во! Близко! Иди сюда!
     Я бросил  весла  и  ринулся  к  Саньке, схватился  за  тетиву.  Веревку
дергало, тукало по ней  так, будто она к моему сердцу  прикреплена. Не помня
себя, начал отталкивать Саньку, тащить, и он кричал теперь уже мне:
     -- Тиха, миленький!.. Осторожней! Осторожней!
     Рыба  вывалилась  наверх,  грохнула  хвостом.  ТайменьИ  в  самом  деле
таймень! Ну не везучий ли я! Не колдун ли?
     -- Ой! -- вскрикнул Санька.
     -- ЧЕ?
     -- Уду в  руку всадил! Во, зверина! Пуда на полтора, не меньше! Хрен  с
ней,  с удой! Вырежем! Я хоть че  стерплю! -- Санька визжал, взрыдывал,  а я
боролся с рыбиной и никак не мог подвести ее к лодке.
     --  Это  он в  затишек  со струи забрался. Пищуженец попался,  он его и
цапнул!  --  объяснил мне  Санька рыдающим  голосом, но я не слушал его. Мне
сейчас не до Саньки было!
     -- Греби к берегу! Здесь не управиться! -- прохрипел я. Санька рванулся
к веслам, запутался  в животнике, забыл, что он ведь тоже на крюк попался, и
тут в мои бродни вцепился крючок. Я тоже попался в животник.
     -- Уйде-от! -- завопил  я, когда  почувствовал,  что рыбина  пошла  под
лодку. -- Уйде-о-от!..
     Санька  упал  на  борт,  сшиб  меня, лодка черпанула  бортом,  медленно
завалилась на бок,  и  меня  обожгло  холодной водой. Я забултыхался.  Рядом
бился Санька. Его запутало животником.
     -- А-а-а! -- взревел Санька и пошел  ко дну.  Я  успел схватить его  за
рубаху.
     -- Санечка, не тони! Санечка!.. --  Я хлебнул воды. Скребнуло в носу, в
горле, но  я  не  выпускал Саньку. Меня дергала  за  бродень рыбина,  тянула
вглубь, на струю. Рука моя стукнулась обо что-то твердое. Льдина! Я вцепился
пальцами в ее источенную, ребристую твердь.
     -- Са... Льдина!..
     --  Ба-а-ба! -- разнесся  вопль  на  берегу.  Алешка или  углядел,  или
почувствовал, что с нами стряслась оеда.
     -- Палку, Алеш!..
     И Алешка понял меня, но хорошо, что не услышал моих слов, не побежал за
палкой -- не успел бы.  Он  ухнул в воду, наклонил черемуху. Я отпустился от
льдины и схватился за куст одной рукой, затем подтянул к себе Саньку.
     Мы  перебирались  по  гибкому кусту  руками.  Корень  у  него  оказался
крепким, выдюжил. Алешка  подхватил и выволок Саньку на берег, я вылез  сам.
Без бродня. Рыбина  сняла  с меня обуток.  Дедушкин  бродень.  И ушла с ним.
Никто  уже не  дергал  животник. Я весь был  им опутан и услышал  бы рыбину.
Санька оторвал крючок вместе с коленцем и выпутался из животника.
     Санька  клацал зубами. Алешка все звал  бабу. Я упал на  берег, стукнул
кулаком по мокрой земле.
     -- От... отпустили!.. Такого тайменя отпустили-и-и!
     -- Ба-ба! Ба-ба! -- кричал  Алешка,  глядя на редкие теперь  уже огни в
селе.
     Я вскочил с земли и дал  Алешке по уху. Он не ожидал этого, кувыркнулся
на траву и сразу смолк.
     -- Обормот большеголовый!  -- орал я на Алешку.-- Такой тайменище ушел!
А он -- баба! Ты чЕ сидишь? -- взъелся я на Саньку. -- Завяжи руку, и станем
животник распутывать... Расселись  тут... Рыбаки!  Другой  раз  свяжусь  я с
вами!
     Первый раз в  жизни возвысился  я над Санькой,  командовал  им, и он --
куда что делось? -- подчинялся мне, как  миленький, и даже несмело попытался
утешить, когда помогал распутывать животник.
     -- Может, это и не таймень вовсе. Может, налим... большой...
     -- Я  не  отличу вилку от бутылки! Опорок от сапога не  отличу?  Сам ты
налим!
     Распутывали  животник.  Руки порезало  льдом, сводило пальцы  стужей  и
мокром. Я дул на руки, пытаясь согреть пальцы.
     --  Ты бы  отжал лопоть,  погрелся, -- снова заговорил Санька,  и снова
робким, простеньким голосом. -- Ноги у тебя рематизненные... Захвораешь.
     -- Не сдохну, не беспокойся! Ночь-то скоро пройдетА рыба где? Плават по
дну, хрен достанешь хоть одну!..
     Санька  потом не  раз мне  говорил,  будто в  ту темную-темную  ночь он
понял: характером я весь в бабушку свою  Катерину Петровну, а не в деда, как
утверждает она.
     Но тогда он ничего не говорил. Помалкивал и дело делал. Алешка, получив
оплеуху,  дрова таскал, несмотря на боль и рану. Огонь поднял до небес. Живо
навел я тут порядок.  Разбаловались,  понимаешь! Все бы им игруньки, бабы да
мамы!..
     Животник мало-мало наладили, наживили снова,  я забрел в воду, привязал
его к  кусту и закинул  недалеко.  Санька ждал  меня на  берегу, к  огню  не
уходил.
     -- Чего тут дрожишь?  -- прикрикнул я на  него и пошел к  стану. Санька
тащился за мной, придумывал и не мог придумать, чего бы  сказать  дружеское,
умягчающее  отношения в беглой артели, оставшейся  без транспорта, почти без
харчей и обуток, -- вор слезлив, плут болтлив.
     Разделись,  отжали  рубахи,  штаны.  Нагишом  прыгали  у  костра,  пока
сушилась одежда. Я помаячил Алешке, чтобы принес из  старого  остожья  сена.
Прелое было сено, одонье. Кто же доброе оставит? Доброе зимой вывезли. И все
же не на голой земле плясать.
     Сделалось совсем холодно. Мокрую  траву на  покосе подернуло изморозью,
будто серебряные хвосты волшебных, сказочных птиц,  да нам-то не до  сказок!
Не до красот! Напялили сырую  одежонку. Алешка  почернел от боли, от знобкой
стужи. Я оторвал  от подола рубахи лоскут, перевязал еще раз ему  ногу. Рана
была  мокрая, сочилась кровью.  Санька грел  у  костра  завязанную с крючком
руку,  то и  дело принимался на нее дуть, но не выл. И  Алешка не  выл, бабу
тоже больше не звал -- артель сдавала, надо было что-то придумывать, так нам
не выдюжить до утра.
     -- А ну, убирай костер!  -- скомандовал  я,  когда мочи  уж  никакой не
стало  от холода, зуб на  зуб не попадал.  Мигом  перенесли костер на другое
место,  замели  смородинным  веником  угли  в  сторону, на  прогретую  землю
набросали веток, сена и тесно улеглись.
     -- Тепло?
     -- Маленько снизу пригреват, -- отозвался Санька.
     -- Ксенофонт-рыбак всегда так делат, когда на берегу ночует.
     -- Надо было с ним попроситься. Может, бы взял?
     -- Ага, возьмет! И возьмет, дак поселенца дохлого уделит.
     -- Мы и такого не добыли.
     -- Постони!.. Тайменища вон какого прокрякали! Фартит таким  недоумкам!
В роте рыбина была!..
     Санька засыпал. Уже на отходе ко сну вяло и безразлично выдохнул:
     -- Попадет нам и за лодку, и за все...
     -- Тайменя бы выволокли, тогда хоть сколько попадай...
     Ребята заснули.  А я ворочался  и никак  не мог забыться -- недавно  со
двора, а уже тоска изняла! Явственно видел я, до боли ощущал каждой жилочкой
краснохвостого  тайменя  -- на полтора  пуда! В серебряных пятнах по  скатам
толстой спины, с пепельно-серыми  боками, с белым нежным брюхом.  Огромного,
открывающего огненные жабры, хлестко бьющего хвостом  по доскам лодки. И еще
толпу  деревенского  люда  видел   на  берегу.  Мужики,  женщины,  ребятишки
смотрели, как я  иду, согнувшись  под тяжестью рыбины, хвост ее волочится  и
бьет по камням. Я бы уж обязательно его  живого домой  притартал --  неживую
если рыбу домой приплавишь, ловиться впредь не будет -- Ксенофонт говорил, И
вот я иду, пру домой тайменя, а про меня  говорят,  а  про меня говорят... И
только хорошее: что везучий я, что колдун и что  такому удачливому  человеку
ничего не страшно будет в дальнейшей жизни...
     Нет тайменя. Нет  лодки. Ничего нет. Темная-темная ночь  кругом. Ворчит
река, плещется, буйствует, пьяная от половодья. И где-то в ней ходит таймень
с оторванным крючком и с  броднем. Ну  что ему стоило?  Ведь все равно, если
запутается животником за корягу или за камень -- сдохнет. Так уж лучше бы...
     А может, он зацепился крючком за куст! Ворочается там, бьется, а я лежу
здесь колодой...
     Быстро  насунул  я  Санькины  драные  сапоги, поспешил  к  воде. Что-то
шевелилось в кустах,  поталкивало их. Льдины. Из  подмытых яров острова  все
отваливалась, отваливалась  земля,  выпугивая из норок  береговушек,  и  они
молча, слепо  выметывались  в ночь,  мчались  от  яра  и пропадали  во тьме,
поодиночке, всегда птичьей толпой живущие, стайные, веселые птички, куда они
одни-то? Будут  летать, пока не упадут в воду либо ударятся в скалу. Никогда
об этом не думал, не гадал,  а вот увидел,  и жалко сделалось  пташек, спасу
нет.
     Заблудшие льдины  привидениями кружились в  темной воде,  сталкивались,
хрустели, шуршали,  старчески рассыпались, даже шептались, охали едва слышно
и куда-то исчезали. Но тут же белесое  пятно возникало во тьме, надвигалось,
резало,  подминало  кусты,  утыкалось  в глину,  чавкало,  жевало и,  словно
обожравшись, разламывалось или, огрузнув, тонуло  в гуще  воды  и  ночи. Нет
тайменяУшел! Скрылся! Вон какая она, река-то. Иди куда хочешь. Везде дом.
     На всякий  случай  я все  же обошел ухвостье острова -- не тайменя, так
лодку,  может,  притащило. Вода  шла  на убыль. Мокрые кусты  поднимались по
заплескам,  распрямлялись, стряхивали с себя  ил. В кустах  плюхалось что-то
живое -- может, крысы, может, комья глины, может, и сами водяные? Из-под ног
моих снялся куличишка-перевозчик, как ни в  чем не бывало запиликал  звонким
голосом.  Тут же  ответно запел  другой и пошел этому навстречу. И соединили
кулики песню, и умчались за протоку, бегают по берегу, заигрывают.
     Беззаботные, вольные птички. Куда захотят, туда и подадутся.  А тут вот
лодку унесло. Таймень ушел. И хоть вой, хоть молись -- никто не услышит. Тут
вроде бы и до Бога-то дальше -- не докричаться, тут, как на чужбине -- кости
и те по родному берегу плачут.
     Нет счастья на  земле. И вовсе я невезучий. Никакой я не колдун. Если б
колдун был, разве бы не приколдовал тайменя?
     У  моих ног  взревела  вода, и я очнулся.  Не заметил,  как оказался  у
приверхи острова. Кусты здесь  измочалило, зачесало водою на обмысок, торчмя
наставило  под берегом бревна, вывороченные коряги, набило хлама  и льда меж
них.  Все  это  шевелилось под  напором воды,  хрустело, ломалось.  Приверху
острова сдавливало, словно головку боны, и казалось, вот-вот сорвет остров с
якорей, закружит,  изломает на куски,  развеет по реке этот земной  каравай,
рыбам его скормит и нас забьет, как мышат, захлещет.
     Повернувшись, быстро побежал я от приверхи. Шум и гул воды отдалился. Я
сел на подмытый  яр, под  которым в  белых  полосах  пены ходила неспокойная
вода, и  стал  глядеть  на  село. Возле  дяди  Ваниного  пикета попрыгивал и
метался костерок. Знал бы, ведал  дядя  Ваня, как таймень обошелся с  нами и
что кукуем мы без лодки, от мира и от людей отрезанные...
     В селе огней нет. Спит село. Если и горит в нашем доме лампа, отсюда не
увидать, дом наш во втором посаде, и почти на задах. Бабушка молится сейчас,
плачет, и дед горюет, молча. Мужики сети  готовят, багры, неводы  и кошки --
ловить  нас.  Утром весть об утопленниках  облетит  село  и взбудоражит его.
Явится к  нам Митроха,  председатель сельсовета, о  котором бабушка говорит,
что если б ему песий хвост, так он бы сам себя до крови исхлестал, и крупный
опять  будет  у  Митрохи  с  бабушкой  разговор  --  давно   они  уж  только
"по-крупному" говорят.  Пока бабушка забивает Митроху, хоть  он и шишка,  но
тот  только и ждет случая, чтоб бабушку  уязвить  или выслать  на север, как
"злостный для общества элемент".
     Что  мы  наделали!  Как я  додумался башкой своей до всего этого? Заест
Митроха  бабушку.  Он и  б