оловина лица была спокойна, однако замечалась наперед, прямо-таки
магнитом  притягивала,  не  давала  оторвать от  себя  взгляда  та,  живущая
напряженной,  нервной  жизнью,  половина  лица,  которую  девушка  научилась
прятать, поворачиваясь "красивой" стороной к свету.
     С детдома доставшееся умение не замечать человеческой ущербности, -- да
и  какая  тут ущербность,  Господи!  --  скоро  развеяло  возникшую меж нами
неловкость.  Мы  сидели  в просторной,  богато  обставленной кухне,  девушка
кормила  меня супом  с вермишелью, болтали обо  всем так, будто  давно знали
друг друга.
     Да, Ксения -- сводная сестра  Федора Рассохина.  Отец  ее  --  полярный
летчик. Однажды он  летел  из  Заполярья с семьей  на  борту  и с  самолетом
случилась авария. Мать и брат погибли. Отцу переломало ноги, и теперь  он не
летает,  он ведает  авиаотрядом  на  Севере.  В момент  вынужденной  посадки
самолета,  защищенная руками и грудью матери, девочка отделалась сотрясением
мозга и судорогой лица. Докторша Рассохина была безмужняя,  Федя -- плод  ее
институтского романтического увлечения  заведующим  кафедрой  гистологии.  У
докторши   Рассохиной   жила  мама,   тоже  в  прошлом  докторша,   курящая,
раскудлаченная, дни и ночи читавшая любовные романы.  Выходив летчика и  его
дочку, докторша Рассохина увела их к себе домой. Получилась семья, несколько
странная, диковатая, дети, предоставленные сами  себе,  жили хотя и в центре
большого города, но росли словно в поле трава.
     Дом пребывал в полной заброшенности, и пришлось Феде с детства брать на
себя хозяйственные  заботы. Поэтому и поступил он не  в институт, а на курсы
шоферов,  чтоб поскорее приобрести специальность, быть полезным дому. Ксения
определена была обожаемой бабушкой на филфак педагогического института, дабы
"догнать и перегнать" Ушинского.
     -- Да и Макаренку заодно! -- веселясь, заключила о себе рассказ Ксения.
     Не  зная,  как  относиться  к  такому  откровению,  испытывая   чувство
благодарности и неловкости одновременно, я сказал:
     -- Однако засиделся. Товарищ сержант, он, ух строогий!
     -- Жуть! -- наливая из фарфорового чайника заварки, подтвердила Ксения.
-- Это не ты починил ему  нос? --  Я  отмолчался. -- Пей! -- пододвинула она
мне сахарницу. -- Успеешь еще и командирам насолить.
     "И  в самом  деле,  куда  торопиться?" --  размешивая витой  серебряной
ложечкой чай, я во все глаза глядел на Ксению.
     -- ЧЕ уставился? Девок не видел?
     "Такую не видел!" -- хотелось мне проявить решительность, да храбрый-то
я среди своих, детдомовских корешей иль фэзэошников.
     -- Ты чЕ молчишь, паря? Плети чего-нибудь. Ты родом-то откуда?
     -- Из Овсянки, Ксения, из Овсянки. Гробовоз я.
     -- 0-ой, так близко! Я думала, из Каталонии...
     -- Неинтересно, да?
     Она посмотрела на меня пристально:
     -- Слушай, волонтер! Ты какое горе пережил? Болезнь?
     -- Ничего я не пережил...
     -- Любезнейший! Я и не таких орлов наскр-розь!..
     -- Тебе бы в рентгенологи.
     -- И без рентгена наскр-розь...
     -- Фунтика, к примеру.
     --  Ишь,  чЕ  вспомнил! Футлик  его  фамилия.  Э-эх,  Футлик-мутлик! --
рассеянно глядя куда-то, вздохнула она. -- Ему баба знаешь какая нужна?  Во!
-- раскинула  Ксения руки, --  и чтоб барахло меняла, золото скупала... А я?
-- она огляделась вокруг: -- Папа не прилетит, Федор уедет, все тут промотаю
и к маме дерну, санитаркой, в санпоезд.
     -- С такими ручками только урыльники и таскать!..
     --  А  чЕ ручки? -- Ксения посмотрела  на  свои руки,  вытянув их перед
собою, точно слепая. -- Потренируюсь -- и порядок! Я так-то здоровая, только
ленивая... Так какое горе-то? Болезнь?
     Она помолчала, выслушав меня, затем тряхнула рукав моей гимнастерки:
     -- Держись!
     -- Ну, ладно. Мне пора! -- заторопился я. -- А то товарищ сержант...
     -- Да поговори  ты  со мной еще, о славный железнодорож- ник!  Хоть про
рельсы, хоть про паровозы... С сержантом я все улажу.
     Застегнув  все  еще  картошкой пахнущую телогрейку,  с  которой сыпался
крахмал, я протянул Ксении руку:
     -- Спасибо за хлеб-соль!
     --  Серьезный вы  человек,  товарищ боец!  --  Не подавая  руки, Ксения
быстро спросила: -- Кто твой любимый герой? Скоренько! Не раздумывая.
     -- Допустим, Рудин, -- усмехнулся я.
     -- О-о,  сударь! Вы меня  убиваете!  Дмитрия  Николаевича я полюбила  и
бросила  еще  в школьном возрасте!  --  Опершись спиной на  косяк двери, она
прикрыла глаза и без форса  начала читать: "Вошел человек лет тридцати пяти,
высокого   роста,   несколько  сугуловатый,   курчавый,  смуглый,   с  лицом
неправильным,  но  выразительным  и  умным,  с  жидким  блеском  в  быстрых,
темно-серых  глазах,  с прямым широким  носом  и красиво очерченными губами.
Платье на нем было не ново и узко, словно он из него вырос".
     --  Ну  как?  -- Ксения кулаком постучала  себе  в  темечко.  --  Варит
котелок?
     Когда она читала, перекос ее губ и надменный прищур были заметней, в не
совсем  закрытом  глазу белела простоквашная мякоть, отчего лицо становилось
несколько уродливым,  и меня,  такого  неотесанного, корявого,  в себе самом
зажатого -- это как бы сближало с нею, придавало смелости.
     -- А как насчет Фомы-ягненка? -- подсадил я собеседницу.
     -- Фи, допризывник! Я  ему про Ерему, он мне про Фому! Из вашей деревни
небось?
     -- Сама-то ты деревня!
     -- Подожди!  --  Ксения ушла  в  комнаты  и вернулась с богато изданной
книгой.  --  На!  Насовсем!  Бери, бериТам наш адрес. Может, напишешь мне  о
боевых подвигах? Напишешь, а?
     Я не шел  на пересылку, меня несло  по  городу. Случилось! Случилось! Я
встретил девушку, какую мечтал встретить, и хотя заранее знал, что она так и
останется мечтой,  но "Рудин"-то со  мною будет, он мне  напомнит о том, что
она,  эта так  необходимая  мне встреча, была на самом деле, и долго  я буду
жить  ощущением  нечаянно  доставшегося  мне счастья. А  девушка  будет жить
где-то, с кем-то своей жизнью, неведомой  мне, и в то же  время останется со
мной навсегда.
     Как прекрасно устроен человек! Какой великий дар ему даден -- память!
     Письмо Ксении я так и не написал, точнее, так его и не закончил, потому
что писал и пишу  его всю жизнь,  оно продолжается во мне,  и дай Бог,  чтоб
слогом, звуком ли отозвалось оно во внуках моих.


     ***



     Федя Рассохин повертел "Рудина" и скуксился:
     -- Подарила так подарила...
     -- Вернуть?
     -- ЧЕ-о? Она те вернет! Она чЕ сплановала? Ты с этой книжицей явишься к
ней после войны, вы приятно побеседуете, и,  глядишь, она совсем тебе голову
заморочит!.. Ох, сеструха, сеструха! Вот горе-то мое!..
     Федя Рассохин выписывал бумаги  на получение  продуктов и в то же время
объяснял,  что околачивается на пересылке из-за нее, из-за сестры, пока отец
с севера  не прилетит, иначе эта фифа институт бросит, на фронт умотает либо
фунтика какого-нибудь опять к дому приручит.
     -- Слушай! Да ну ее! Слушай! Народ понаехал из тайги -- сплошь блатняки
и бывшие арестанты. В карты дуются, пьют. Назначаю тебя старшим десятка. Иди
получать продукты. Следи, чтоб не стырили. Завтра отправка.
     -- Куда?
     Зачесался, замялся товарищ командир.
     -- Ладно! --  Махнул он рукой. -- Куда едешь  -- не скажу. ЧЕ везешь --
снаряды...  --  И  сообщил,  что  команда отправляется  под  Новосибирск,  в
пехотный полк, но если я хочу подзадержаться, мы можем вместе двинуть уже  в
сам  Новосибирск, и  не в  пехотный,  а в  формирующийся  автополк  --  есть
разнарядка   на   него,    Федю   Рассохина,   он   добьется,   чтоб    меня
"прикомандировали",  --  и  мигом  железнодорожника  превратят  в  классного
шофера.
     --  Нет, Федя,  отправляй меня с командой. Вот  в Овсянку, можешь если,
отпусти... попрощаться.


     Утром  я  прихватил  возле  мелькомбината  сплавщицкий  катер. Пока  он
скребся  вверх по  Енисею на  деревянной горючке, солнце  поднялось  высоко,
пригрело обеленные утренним заморозком голые склоны гор,  и засверкали горы,
и дохнули знобкой стынью ущелья.
     Село стояло на берегу  реки, оглохлое, пустое.  Крыши  домов  парили, в
щелях теса серебрился иней. На дверях домов виднелись старые, тяжелые замки,
ворота заперты  на заворины,  люди  ходили через  огороды,  собак не слышно,
старух на завалинках не видно, стариков под навесами -- тоже, дети не играют
на  улицах --  все  при  деле, от мала  до велика, все  готовятся ко  второй
военной зиме.
     Августа ушла на работу. И бабушки не было дома. Прихватив девчонок, она
отправилась  на  Фокинский улус -- перекапывать  поле  подсобного хозяйства,
которое шаляй-валяй убирали  студенты  и наоставляли много картошек в земле.
Отправилась бабушка  по  той самой  дороге,  которой ушел навсегда маленький
Петенька, и, знал я, непременно всплакнет она о маленьком внуке, помолится о
его душе,  бестелесно  витающей в лесах и горах,  желая ей, невинной, скорее
отмучиться и опасть на землю березовым листом, перышком голубиным, лепестком
цветочным, белой ли снежинкой.
     Никто не умеет так складно, как бабушка, причитать, никто не может всех
нас, живых  и мертвых, больших и  маленьких, так верно помнить, так жалостно
жалеть, так горько оплакивать.
     Лишь дядя Ваня и тетя Феня были дома. Встретили они меня со слезами  --
в составе той самой  сибирской бригады, которую я  не  застал на  пересылке,
братан мой Кеша отбыл на войну.
     Смеясь и  плача, дядя Ваня  и тетя  Феня  рассказывали,  как, дернув на
прощанье  водчонки,  хорохорился Кеша. "Я  этому  Гитлеру-блянине  все кишки
выпушшу!"  Родители  и   невеста  умоляли   бойца  поберечь  свою  отчаянную
головушку,  но  он  ярился  пуще  того -- не только  Гитлера, всю  его клику
грозился извести подчистую!
     Ценя Кешину  отчаянность, соглашаясь с  его намерениями, невеста все же
просила, чтоб  хоть после боя -- не все же  время идет сражение -- вспоминал
он о  родителях и хоть  немного, совсем  чуть-чуть думал о ней. На что  Кеша
выдал:
     -- Тут, в неревне, в нраке, чуть, бывало, занумался -- и плюху поймашь,
там и вовсе нумать нековды, там, невка, зевни -- пулю проглотишь!..
     До  Гитлера   Кеше  добраться  не  довелось,  но,  воюя  в  Сталинграде
командиром  пулеметного расчета,  искрошил он довольно противника, заработал
орден, медаль и с оторванными пальцами на левой руке и на правой ноге, одним
из первых вернулся в село. Я интересовался впоследствии -- держался за ногу,
что ли?  Кеша,  а он сделался боек на язык после фронта, отшил меня, заявив,
что держался совсем за другое место и не  растряс ничего, в целости доставил
своей дорогой невесте.
     Так  и  не повидавшись с бабушкой и  Августой,  передав  прощальный  им
привет  через дядю  Ваню, я переправился на известковый завод  и неторопливо
побрел  в  город дачным местом,  привычной  прибрежной  дорогой, проложенной
моими односельчанами,  натоптанной  рекрутами,  переселенцами,  мешочниками,
арестантами и просто нуждой и судьбой по земле гонимым людом.


     ***


     Ночью на пересылку прибыло еще несколько команд.
     В  казармах сделалось  людно  и  шумно.  Днем  началась отправка.  Федя
Рассохин  крепко  пожал мне руку и,  потирая поблескивающий  нос, улыбнулся,
желая всего  хорошего, сожалея,  что не вместе  едем,  наказывал,  чтоб я не
партизанил  -- пехотный  полк не  детдом, и  коли я буду себя  недисциплини-
рованно вести, из меня винегрет сделают.
     Я обещал Феде Рассохину вести себя дисциплинированно.
     --  Да-а! -- спохватился он, убежал в контору  и вынес оттуда кулек. --
На! Ксюха послала. Бери, бери!
     В  пакете  оказались соевые конфеты  местного  производства  --  такими
конфетами отоваривали карточки  вместо сахара. Все съедобное и  сладкое, что
могло и должно было попасгь в конфеты, на фабрике работяги слопали и унесли,
пустив  в производство  лишь  соевую муку и какую-то серу  или смолу.  Когда
конфету  возьмешь на язык,  она  по  мере ее согревания  начинает  набухать,
растекаться, склеивать рот  так, что его  уж  не раздерешь, и чем ты  больше
шевелишь  зубами, тем шибче их  схватывает массой, дело доходит то того, что
надо всю эту сладость выковыривать пальцем.
     Ксения  получила  соевые  конфеты  на  студенческую  карточку  и  -- не
выбрасывать же добро -- послала допризывнику гостинец, как тонко воспитанный
человек,  она  к  пайковым конфетам  сунула  в  пакетик  горстку  клубничных
карамелек довоенного производства.
     И вот, занявши третью  полку в полупустом вагоне,  я лежу,  сунув мешок
под   голову  с   последней  в  нем  буханкой  хлеба,  да  поглядываю  через
полуоткрытое, на зиму не заделанное окно да посасываю карамельку.
     Нас отправляли в Новосибирск пассажирским поездом --  этакая роскошь по
военному времени!
     Провожающих  нет. Никто не пел и не плакал. На станции и на перроне шла
будничная  жизнь, война  сделалась  привычной,  отъезд  на  войну  --  делом
обыденным. Но  я все же грезил: возьмет да кто-нибудь из наших, деревенских,
прибежит.  Или... Вот уж блажь так блажь -- возникнет Ксения, да при всем-то
сером, неинтересном народе руку подаст, всего мне хорошего пожелает.
     От сладостных грез отвлек меня живописный, в полном смысле этого слова,
человек, так много стриженный тюремной машинкой, которой не столько стригут,
сколь выдергивают волосы, что голова его от напряжения сделалась фиолетового
цвета. Обут он был в опорки, одет в холщовые исподники  и драную телогрейку,
болтающуюся  прямо  на  голом  костлявом  теле.  Впрочем,  на голом ли?  Под
телогрейкой выколотая  майка,  меж лямок  ее,  прямо на сердце, профили двух
вождей и клятва в великой к ним любви, а также намек насчет свободы, которою
он будет дорожить и честно жить.
     -- Н-ну,  с-сэки!  -- праздно  фланируя вдоль вагона, сжимая и разжимая
кулаки, грозился живописный парень.
     -- Н-ну, фрицы, трепещите!
     На  перроне  возникла  и  стала  полнеть  толпа  парнишек,   отдетых  в
железнодорожную  форму. Я поглядел на перронные часы --  вот-вот  на  второй
путь подадут рабочий поезд до Базаихи. Высунувшись в окно, я спросил у ребят
-- не из первого  ли они училища,  не со станции ли Енисей? "Из первого", --
ответили мне.
     Второй  набор.   Ребята  позаморенней,   смирней,   но   полностью  уже
обмундированные. Нам так  и  не  выдали всю  форму, мы так и не  пережили до
конца  "организационный  период" в  совмещенном  с  ФЗО ремесленном  училище
ускоренного  выпуска.  Эти учатся  уже  как  следует:  и  наглядные пособия,
наверное,  есть,  и  учебники,  и тетради, и макеты,  и инструменты,  только
кормят их еще хуже, чем  нас, -- война-прибериха затягивает пояса все туже и
туже.
     --  Эй! --  позвал я  одного парня. -- Сымай  фуражку!  --  И когда он,
недоумевая, снял и подставил фуражку, я вытряхнул из бумаги комком слипшиеся
соевые   конфеты,  саму  бумагу,  повременив,  бросил  в  окно  и  подмигнул
братьям-фэзэошникам.
     -- Шшашливо! -- пожелал мне кто-то из них слипшимся ртом.
     Появились в вагонах  и провожающие. Семья. Плотный  мужик  в долгополом
армяке, в рубахе из  домотканого холста, в древних, залиселых  сапогах играл
на гармошке. За ним хромал мужик или парень  -- не понять -- так заморен был
и  вычернен  солнцем, ведя в  обнимку допризывника, на котором  вперед всего
замечалась старенькая  шапка  с распущенными ушами и узкие  латаные  штаны с
бордовыми заплатами  на  коленях.  Чуть  в  отдалении за  мужиками  тащились
молодая, но уже сильно изношенная женщина, она вела за  руку бледную девочку
на вид лет трех-четырех.
     "Вот тронулся  поес,  вот  тро-о-о-онулся по-о-оес! Во-от тро-о-о-нулся
по-оес и рухнулся мо-ос..." -- вместе  с  компанией ворвалась в вагон песня.
Вымученно,  словно  по  обязанности,  не  пели  --  кричали  мужики  и  этим
"рухнулся" так подействовали на меня -- хоть реви тоже в голос.
     Компания шумно расположилась внизу подо мной, и я  порадовался тому  --
не  набьется  таежная  хевра  --  еще  в   детдоме  надоело  канителиться  с
блатняками, любоваться на них.
     Мужик передал гармонь призывнику, тот продолжал песню на одних басах --
трудно, видать, жили и учились всему эти люди, скорей всего переселенные  на
оборонный завод  из южных старообрядческих районов. Отец небось  жизнь убил,
чтоб одновременно на басах и на "пуговицах"  играть три-четыре  песни,  коих
вполне хватало на нехитрую деревенскую компанию. Призывник в семье, судя  по
всему, самый младший, так и не успел полностью освоить гармонь.
     Вытащив из глубочайшего  брючного  кармана бутылку  с заткнутым бумагой
горлышком, хромой мужик  из  кармана  же выковырял  кружку  -- и забулькало,
запахло самогонкой.
     --  Тятя!  Савелий! --  попыталась  протестовать  женщина,  не  смеющая
подойти к столу. -- Не пили бы, обоим на работу во втору.
     -- Цыц!  -- брякнул  по столу кулаком  отец  и,  отпив, передал  кружку
Савелию. Тот начал пить, вдруг поперхнулся,  заплакал. И все трое заплакали,
заобнимались.
     -- Да, мы можот... мы, можот, по-оследний ра-а-ас...
     -- Тя-атя!  -- бросился ему на  шею призывник. И мужики заревели громче
прежнего, затоптались на месте, сцепившись мослатыми руками.
     Девочка,  лицо и  глаза  которой налиты  тяжелыми,  недетскими слезами,
обхватив  ногу призывника,  жалась щекой к бордовым  заплатам  и  с  истовой
бабьей  страстью, со  взрослым  страданием повторяла  и повторяла что-то.  Я
напряг слух, вслушался и наконец разобрал:
     -- Свидания! Звините! Паси бох! Свидания! Звините! Паси бох!..
     Заскребло, стиснуло  мое простудное  горло. Заморенных, давно спиртного
не пивших мужиков  развезло.  Промазывая пальцами, призывник  жал  на басы и
ревел все одно и  то же, вместе  с отцом и  шурином: "Вот тронулся поес, вот
тронулся поес, вот  тронулся поес и  рухнулся мос..."  И маленькая  девочка,
схватившись   за  ногу  дяди,  по-прежнему  никакого   на  нее  внимания  не
обращавшего,  все  твердила  и  твердила:  "Свидания!   Звините!  Паси  бох!
Свидания! Звините! Паси бох!.."
     Мужики допили самогонку,  наревелись, успокоились. Праздно положив руки
на колени, расселись  они на  нижней полке.  Прилепилась на краешек  полки и
женщина, терпеливо  дожидаясь  конца. Так и не успела она ни разу заплакать,
заботы о мужиках не оставляли ей времени на слезы.
     -- Ну вот...  пиши... почашшэ!.. -- тяготясь молчанием, придумывая, что
бы сделать ему, родителю, всегда и во всем главному  в доме, знавшему, что и
как  должно в  нем и в семье быть. -- И помни дедов  завет: сердцем  копья у
недруга не переломишь, дак всякой-то пуле голову не  подставляй... сам  себя
не обережешь, никто не обережет... Ах,  мать-то не пришла, нету матери... Не
отпустили с работы. Военно положенье... Э-Эх! -- Мужик поглядел в окно,  и у
него  до шепота осел голос:  -- Нету, нету матери-то... -- Знал  мужик: будь
сейчас мать, легче бы всем было,  ему-то уж  непременно  легче,  свалил бы с
себя тяжесть, мать голосила бы, он бы на нее прикрикивал.
     В  вагоне сделалось содомно -- грузились  таежные  вояки. Даже для меня
неожиданно,  призывник остался  один на просторной  скамье и, отвесив  губу,
сидел  от  выпивки  тупой,   потерянный,   недоумевающий.  Что-то  вспомнив,
подобрался, поглядел направо,  обвел  взглядом  вагон, задержался глазами на
окне и заплакал, да так, излившись слезами, и уснул в уголке, за обшарпанным
столиком -- первая разлука с семьей, с родным домом.
     Доведется  ли   возвратиться?  Э-эх,  нету  выпивки!  Саданул  бы  и  я
кружку-другую --  сосет  у меня в груди,  подмывает мое, тревогами  и бедами
клейменное, валенное, тертое, мятое, живое -- полосатое сердчишко.
     Я достал из мешка буханку хлеба, отворотил от нее ломоть, вылил остатки
масла на хлеб, посолил  крупной солью, поел,  сходил  к  цинковому вагонному
бачку, напился воды и скоро уснул.
     Пробудил