метнулись за нею. Но
скоро мать успокоилась, повернулась грудью по течению, поплыла быстро-быстро
и выскочила на  доску. Чуть  проковыляв  от края, она приказала: "Делать так
же!"
     -- Ах ты, умница! Ах, ты умница!
     Гуси стремительно разгонялись, выпрыгивали на тесину и ковыляли по ней.
Я отползал назад, дальше от черной жуткой полыньи.
     -- Гусаньки, гусаньки!
     Уже на крепком льду я схватил тяжелую гусыню на руки,  зарылся носом  в
ее тугое, холодное перо.
     Ребята  согнали гусей  в табунок, подхватили кто которого и помчались в
деревню.
     -- Не  забудьте покорми-ыть! -- кричал вслед нам Мишка.  --  Да в тепло
их, в тепло, намерзлись, шипуны полоротые.
     Я припер домой гусыню, шумел, рассказывал, захлебываясь.  махал руками.
Узнавши, как  я добыл гусыню, бабушка  чуть было ума не решилась и говорила,
что этому разбойнику Мишке Коршукову задаст баню.
     Гусыня орала на  всю избу, клевалась и ничего не  желала есть.  Бабушка
выгнала ее во двор, заперла в стайку. Но гусыня  и там орала на всю деревню.
И выорала свое. Ее отнесли в дом дяди, куда собрали к ней всех гусят.  Тогда
гусыня-мать успокоилась и поела. Левонтьевские орлы как ни стерегли гусей --
вывелись они. Одних  собаки потравили, других  сами  левонтьевские  приели в
голодуху.  С  верховьев  птицу больше не  приносит  --  выше села ныне стоит
плотина самой могучей,  самой  передовой, самой  показательной,  самой...  в
общем, самой-самой... гидростанции.






     Виктор  Астафьев.   Собрание  сочинений  в  пятнадцати  томах.  Том  4.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.



        "Запах сена"


     По сено собираются с вечера. Дедушка и  дядя  Коля, или Кольча-младший,
как его  зовут в  семье, проверяют сбрую, стучат топорищами по саням, что-то
там подвязывают, подтесывают, прикрепляют. Мы с  Алешкой  крутимся во дворе,
чего-нибудь подаем, поддерживаем, но больше находимся  не  у дел -- глазеем.
На нас цыкают, прогоняют с холода домой, но мы не уходим, потому что уходить
никак  нельзя. У нас одна лошадь, саней подготавливается  трое. Старые  сани
вытащили  из-под  навеса.  К ним  пристыла серая,  летняя пыль,  скоробились
сыромятные завертки,  порыжели  полозья.  Вот эти-то сани и колотят  обухом,
проверяют и подлаживают. Все  ясно -- еще две  лошади запрягать. Их приведут
от соседей или родственников.
     Мы  ждем.  Вот  Кольча-младший взял  две оброти,  закинул  их на плечо,
высморкался, подтянул опояску потуже, засвистел и двинулся со двора.
     Мы за  ним. Кольча-младший нас не прогоняет, но и не привечает. Он идет
по  улице,  насвистывает. Концы  холщовой  опояски,  выпущенные  для  форса,
болтаются у него  по бокам,  шапка  на левом  ухе,  чуб  на  правом. Хороший
человек  дядя Кольча-младший, он не прогонит нас домой.  Кольчей-младшим его
зовут оттого, что у бабушки и дедушки было много детей и всем разных имен не
напридумывалось, вот и есть у  нас Кольча-старший и  Кольча-младший.  Но все
выросли, отделились, живут своими семьями, и остались в доме мы с Алешкой да
Кольча-младший, не считая  бабушки  и  дедушки. Мы оба сироты.  У  меня  нет
матери, у Алешки отца. Алешка в нашей семье особый человек -- он глухонемой.
Говорят, остался  он  будто  бы  дома  один --  бабушку  унесло  куда-то.  И
вздумалось  ему  полезть  на угловик,  где стояли тяжелые иконы и  по случаю
какого-то праздника светилась  лампадка. Угловик обрушился. Иконы повалились
на Алешку. И ушибли они его или же  испугался он нарисованных  богов, но все
старухи считали, мол, именно от этого греха Алешка онемел. А отчего он оглох
-- старухи объяснить не могли.
     Алешку все жалеют, я его люблю, и  мы с ним деремся. Сильный он и злой.
Мы то играем, то деремся. Бабушка разнимает нас и мне дает затрещину, Алешке
только пальцем грозит. Никто не  трогает Алешку, кроме меня, потому что он и
без  того "Богом обижен",  а  мне-то  наплеватьПоддаст мне  Алешка, и  я ему
поддам,  потому  что никакой разницы  между  собой и им  я  не вижу. Мы спим
вместе, едим вместе, играем вместе и вот за конями идем вместе.
     Коней  этих,  Лысуху и  Гнедого, Кольча-младший выводит со  двора  дяди
Вани, старшего бабушкиного сына. Мы ждем у  ворот,  Кольча-младший  дает мне
Лысуху. Я подвожу ее к заплоту, взбираюсь на него и уж оттуда, сверху, падаю
брюхом на выгнутую широкую  спину Лысухи. Она поводит левым ухом, недовольно
косит  на  меня  глазом и  норовит  поймать  зубами  за подшитый катанок.  Я
отдергиваю ногу -- шалишь, кобыла, не тут-то было!
     Алешка трусит  впереди  меня на Гнедке и хохочет,  заливается -- весело
дурачку!  Мы спускаемся  по  крутояру  на  Енисей. Кони скользят на облитом,
заледенелом зимнике, скрежещут  подковками.  Алешка  перестает повизгивать и
хохотать, Кольча-младший маячит ему, чтоб он схватился за гриву лошади.
     Кони сами идут к длинной проруби, огороженной елками и пихтами.  Енисей
в огромных  торосах, сверкающих на морозном  солнце,  снежно кругом, остыло,
неподвижно. Прорубь на широкой, заторошенной реке  -- что живой  островок, к
ней охотно и весело трусят кони.
     Прорубь по-за огорожей толсто занесена снегом. За елками и сугробами --
темная широкая щель. В ней клубится темная вода. Что-то спертое,  непокорное
ворочается подо  льдом. Широко расставляя  передние ноги,  лошади  осторожно
подходят к  проруби. Я не дышу. А ну как Лысуха ухнет в эту воду, бездонную,
холодную?.. Конечно, Лысуха не пролезет в такую щель, но я-то запросто...
     Лысуха пьет,  и  Гнедко  пьет. У Алешки  испуганное  лицо,  он уже, как
видно,  и не рад,  что пошел  за конями. И я не  рад. Кольча-младший  держит
обеих  лошадей за оброти, протяжно, медленно посвистывает, и  под этот свист
Лысуха   с  Гнедком  тянут,   тянут   воду.   Вот  подняли  головы,   дышат,
осматриваются.  На темной морде Гнедка  сейчас же  белым  светом  загораются
тонкие  волоски.  И  у  Лысухи  тоже  стекленеет  от  мороза  волос,  торчит
вразнотырку.
     Постояли, подумали лошади,  еще раз ткнулись  мордами в прорубь и ровно
бы с сожалением отвернулись от нее, стали медленно поворачиваться.
     Вот  теперь-то  наступило  самое  главное!  Страшная  прорубь  осталась
позади.  Кольча-младший, отломав  ветку  от  елки,  хлещет по заду Лысуху  и
Гнедка.  Лошади  берут в  рысь.  Нас с  Алешкой закидывает,  и мы  с  трудом
удерживаемся  на  конях, мы скачем, испуганно ухватившись за гривы и оброти,
потом  уже гарцуем смело, будто  балуясь.  Ребятишки катаются  на  салазках,
останавливаются,  смотрят нам вслед  завидно,  иные парнишки  бегут  следом,
кричат. А мы скачем, а мы скачем! Еще  до дому далеко, еще только в переулок
въехали, но я кричу что есть мочи:
     -- Деда, открывай ворота!
     Алешка тоже что-то блажит.
     Дедушка распахивает ворота, машет, чтобы мы  пригнулись -- иначе сшибет
надбровником ворот.  К великому нашему удовольствию, лошади  на рыси вбегают
во  двор,  и  мы  получаем  сполна   плату  за  все  наши   радости.  Гнедко
останавливается,   за  ним  Лысуха,  и   сначала  я,  затем   Алешка   летим
подшибленными  воронами  через  головы  лошадей в  снег  и барахтаемся  там,
ослепленные, задохнувшиеся.
     Дед с ухмылкой  уводит  лощадей в  теплый двор. Кольча-младший запирает
ворота и хохочет. Бабушка, выглядывая  в чуть оттаявшее кухонное  окно, тоже
беззвучно трясет  головой  и ртом.  И мы начинаем похохатывать, будто и  нам
весело,  да  оно  и на  самом  деле  весело,  по  своей уж воле  и  охоте мы
устраиваем  свалку  посреди  двора  и  являемся домой  так устряпанные,  что
бабушка всплескивает руками: "Да не черти ли на вас молотили?!"
     В  конюшне  раздается визг,  стук  -- это  Лысуха  устраивается, лягает
нашего смирного коня с грозным именем Ястреб.
     --  Я  те,  волчица  ободранная!  --  кричит  Кольча-младший. и  Лысуха
усмиряется.
     Дед еще раз обходит сани, у которых связанные перетягой оглобли целятся
в небо, пинает по заверткам, бросает в одни сани вилы деревянные и железные,
грабли, Привязывает бастрыги,  а в передок  других  саней  вставляет звонкий
топор, который я недавно лизнул, будто сахар, и оставил на нем лафтак языка.
     Все. Надо идти в избу. Кольча-младший обметает голиком катанки, еще раз
сморкается на сторону, и дед делает то же, мы уж следом все повторяем.
     Ужинают  сегодня  рано  и спать  ложатся тоже рано.  Нам  спать  еще не
хочется, но мы послушно лезем на печь.
     -- Не забудешь, дедушка? -- в который раз напоминаю я.
     -- Не-е, -- гудит он снизу.
     Дед самый надежный в этом доме человек. Он-то уж не обманет. Раз обещал
взять  по  сено,  значит,  возьмет. Тихо  в доме. Слышно,  как ворочается на
скрипучей  деревянной   кровати  бабушка,  которую  ночами  донимают  "худые
немочи".  В  горнице покуривает да покашливает  Кольча-младший, не привыкший
рано ложиться, потому что по вечеркам бегает  на  пару с Мишкой Коршуковым и
домой является с петухами.
     -- Баб!
     Бабушка не откликается, но я-то чую, что она не спит.
     -- Баб!
     -- Ну какого тебе дьявола?
     -- Ты катанки сушить положила в печку?
     -- Положила, положила, спи!
     -- И Алешкины тоже?
     -- И Алешкины. Спи!
     Опять тишина. Окна закрыты ставнями, темнота в избе,  точно в подполье.
Шуршат  тараканы на печи, щекочут ноги. Я запихал их обе в голенище чьего-то
валенка, задираю его, бухаю в стену.
     -- Баб!
     Никакого отпета.
     -- Ба-аб!
     -- Я вот встану, я вот подымуся!
     -- А ты варежки зашила?
     -- Утресь зашью. Спите!
     Алешка не дышит, вникает в разговор,  и хоть ничего  услышать не может,
все  же  догадывается,  что  я беспокоюсь о завтрашней поездке  по сено.  Он
обнимает меня  и  давит мою шею  крепко-крепко  --  благодарит  меня за  все
тревоги и хлопоты. И я не отталкиваю его. Если бы у него был язык, он сказал
бы,  а  так обнимает, жмет, и  все  тоже  понятно.  Но  вот  Алешка  глубоко
вздохнул, руки его разнялись, ослабели.  Уснул Алешка. Намаялся, набегался и
уснул. Я еще ворочаюсь, шуршу лучиной, подкладываю под подушку старые дедовы
катанки, чтобы  выше  было,  удобнее, и  бабушка снова  приглушенным шепотом
грозится:
     -- Ты будешь спать, окаянный?
     Я затихаю,  думаю о  Лысухе,  о которой  бабушка плохого мнения.  Будто
продал ее дяде  Ване человек  из верховского,  Курганского, селения с  худым
глазом, продавая, выдрал из  Лысухи клок шерсти, бросил ее за печь,  она там
сохнет, а кобыла мается, корм  ей не корм -- и пока ту шерсть  не найдешь --
не  вестись на дворе  скотине, и ведь велела, велела  она вывести коня через
задний двор -- от сглаза  --  да посмотреть  потихоньку, куда шерсть хозяин:
схоронил -- так зубоскалили только, просмеивали мать. И что получилось?
     Передо мной появляется человек, на Кощея Бессмертного похожий, ведет он
на поводу хромую лошадь и сам хромает, а впереди дорога меж  торосов виляет,
елки, пихты,  вересинки коридорчиком стоят,  кони трусят, пофыркивают -- это
мы  уже  едем  по  сено,   и  сани  скрипят   мерзлыми  завертками,  полозья
повизгивают,  а  Кольча-младший напевает себе под нос что-то. И  все  бежит,
бежит зимник по Енисею, потом по лесу с горы на гору, с горы на гору.
     По сено у  нас ездят  далеко. Покосов возле села нет.  Наше  село средь
увалов  и  скал  стоит. Покосы  на  Фокинской  речке,  на  Малой  и  Большой
Слизневке. А наш  покос на Манской речке. Манская речка впадает в реку Maну,
Мана в Енисей.  Мы летом были с  Алешкой на покосе, ловили хариусов в речке,
гребли сено, купались. Зимой мы на покосе никогда не были. Далеко и морозно.
Какой он, покос, зимою? Кто там  живет? Зайцы живуг, лисы  живут. И  медведи
живуг. Они караулят наше сено  и  не пускают к нему  диких  коз.  Если  козы
съедят зарод, что тогда останется корове? Но медведь их не пускает к зароду.
Да и  увезем  мы  сено.  Сложим на  сани  в  большой-большой воз, до неба, и
увезем. Я  буду  сидеть  на самом высоком возу, и  Алешка тоже. А  дедушка и
Кольча-младший будут идти сзади, курить, на лошадей покрикивать.
     Мы едем по сено. Едем, едем, едем...
     --  Бр-р-рам!  -- повалился  я  с воза,  подскочил,  во  что-то головой
торнулся,  аж искры из глаз брызнули. Но  надо мной должно быть небо, как же
так?
     Я поднял голову, --  а вместо неба -- щелястый потолок, вместо саней --
горячая  русская печка,  и  никакого  воза, никакого  сена. Бабушка  в  кути
уронила пустую  подойницу, я с перепугу треснулся башкой об потолок. Бабушка
клянет кошку -- всегда у нее кошка во всем виновата.
     Я с печки долой, заглянул в горницу -- кровать Кольчи-младшего закинута
одеялом. Я  на полати -- деда нету. Глянул на вешалку  --  дох нету. И понял
все.  И  запел.  Бабушка  занималась  своими  делами,  гремела кринками,  не
слышала.
     Я поддал громче  --  никакого  толку.  Тогда я кинулся  на печку, ткнул
сердито Алешку кулаком. Он с минугу пялился на меня.
     -- Ме-ме-ме! -- показал  я ему язык и еще  свистнул, мол,  наших  нету,
уехали.
     И  Алешка  тоже  ударился   в  голос.   Ревел  он  протяжно,  басовито:
"Бу-бу-бу-у!"
     -- Ий-я вот  вам  поору!  -- наконец  не выдержала бабушка. -- Ишь чего
удумали! По сено ехать! Сопли-то к полозьям приморозите, кто отдирать будет?
     -- А зачем тогда сулили-и-и?
     Алешка поддерживает меня, тянет: "Бу-у-у!" Бабушка снова не обращает на
нас  внимания,  а тут  и слезы  на исходе. Алешкино "бу-у-у" звучит уже едва
слышно.  Пузырь,  правда, выдулся из ноздрей  у него сильный, да бабушка  не
видела пузыря.
     Я высунулся из-за косяка середней:
     -- Зачем тогда сулили-и-и?
     -- Ты чего на бабушку, на родну, зубы выставляш, а?
     -- Ничего-о-о-о!
     -- Ступай стайку чистить и ори там.
     -- Не пойду-у-!
     -- Как это не пойдешь?
     -- Не пойду-у!
     -- Я вот тебе не пойду! -- Бабушка вытянула меня полотенцем по спине, и
не больно  нисколько, но  обидно. Я залез  обратно  на  печку,  завернулся в
старый полушубок и сказал себе, что не слезу с нее, пока не помру.
     -- Трескать идите, обозники! -- позвала бабушка.
     Я  не  отзывался,  Алешка  тряс  меня за  плечо,  я  отбросил его руку.
Пропадите все вы со своей едой!
     -- Я кому сказала -- жрать  ступайте!  -- повысила голос  бабушка. -- У
меня делов по  завязку, a оне тут распелись! А ну, слазьте с печки! -- И она
бесцеремонно  стянула с  печки  Алешку,  затем меня  и еще  тычка  мне дала,
несильного, правда.
     Мы  нехотя  усаживаемся за длинный,  как  нары, кухонный  стол. Сегодня
мужиков дома нет и потому в середней не накрывают.
     -- А умываться кто будет? -- поинтересовалась бабушка. -- Ну, вы у меня
достукаетесь,  вы у  меня  достукаетесь! --  пообещала  она. -- Эк ведь они,
кровопивцы, урос завели! Шагом марш к рукомойнику.
     Согнали сонную вялость ледяной водой, веселее сделалось. Ели картошки в
мундирах,  парным  молоком  запивали,  и  нас  еще  нет-нет  да  встряхивало
угасающими всхлипами. Бабушка, пригорюнившись, глядела на нас.
     --  Дурачки вы,  дурачки! Еще наробитесь,  еще  наездитесь.  Какие ваши
годы! Вот подрастете -- и по сено, и по солому, и в извоз...
     -- На будущий год, да?
     -- На будущий год уж обязательно. На будущий год вы уж во какие большие
будете!
     Я показываю  Алешке палец и  толкую, что в  будущем году  нас уже точно
возьмут по сено, и он кивает  головой. Рад Алешка,  и я  тоже рад. Мы весело
метнулись на улицу, убирали навоз  из стайки, пехалом  выталкивали  снег  со
двора, разметали дорогу перед воротами,  чтобы  легче с возами въезжать.  Мы
готовились встречать деда и Кольчу-младшего с  сеном. Мы станем  карабкаться
на воз, таскать и утаптывать сено.
     То-то потеха будет!



     Бабушка отстряпалась, сунула нам  по пирогу с капустой,  загнала нас на
печку, вымыла пол, вытрясла половики, в доме стало свежо и светло.
     Целый день бабушка была  в хлопотах,  будто перед  праздником. И только
после того,  как  второй раз подоила корову, процедила молоко  и  на  минугу
присела возле окна, буднично сказала:
     -- Господи-батюшко, умаялась-то как! -- тут же она озабоченно поглядела
в окно: -- Ой,  чЕ  же  мужиков-то долго нету?  Уж ладно ли  у  них? --  Она
выбежала на  улицу, поглядела, поглядела и вернулась: -- Нету! Ох, чует  мое
сердце нехорошее. Может, конь  ногу повредил? И  эта  Лысуха, эта  ведьма  с
гривой!  Говорила  не  покупать  ее,  дак  не  послушались,  приобрели  одра
ошептанногоТеперь вот надсажаются небось...
     Так бабушка ворчала, строила догадки, кляла каких-то, нечистых на руку,
людей и то и дело выбегала на  улицу. Потом у нее возникли новые дела, и она
заставила нас встречать подводы. Когда же совсем завечерело, бабушка сделала
окончательный вывод:
     -- Так я  и  знала! Так  я и  знала! Эта Лысуха  хорошо везет, да часто
копыто отряхивает! Покуль ее лупишь,  потуль и везет. У еЕ и глаз-то чисто у
Тришихи-колдуньиОх,  тошно  мне,  тошнехонько!  Ладно,   если  на  Усть-Мане
заночуют, а что, как в лесу, в этакую-то стужу! Робятишки, вы какого дьявола
задницы на пече жарите?!  А ну  ступайте  на  Енисей, поглядите. И сидят,  и
сидят! То домой не загонишь, а тут сидят...
     Мы  побежали  на  Енисей.  Увидели  обоз,  тихий, мирный,  усталый.  Он
поднимался по взвозу,  к дому заезжих. А наших  нет.  Спросили обозников, не
видели ли  они дедушку и  Кольчу-младшего? Но обозники верховские. Они ехали
по  другой стороне Енисея, по городскому зимнику,  и против  села  переехали
реку.
     Бабушка встретила нас еще в сенках:
     -- Ну?
     -- Нету. Не видать.
     --  Ой, горе,  горе!  Да что же это такое! -- Она посеменила в горницу,
крестясь на ходу, под образами пала на колени: -- Мать Пресвятая Богородица!
Спаси  и  сохрани  рабов  Божьих,  пособи им сено  довезти,  не  изувечь, не
изурочь. И Лысуху, Лысуху усмири!
     В доме наступило отчаяние. Полное. Бабушка всплакнула в фартук. Мы было
взялись поддержать ее, но она прикрикнула на нас:
     -- А вы-то  чЕ запели? Может, еще и ничего такого худого и нету. Может,
просто задержались, воз завалили либо что? И нечего накаркивать беду!..
     Когда мы  все  изнемогли, устали ждать и  зажгли лампу, утешаясь только
тем, что  наши заночевали на Усть-Мане, бабушка  глянула в  окно и  порхнула
оттуда к вешалке:
     -- Робятишки! Вы какова лешака смотрели? Мужики-то уж выпрягают!..
     Нас как ветром сдуло с печки. Надернули валенки на босу  ногу, шапчонки
на головы, что  под  руку попало -- на себя и выкатились во двор. А во дворе
теснотища. Три  воза  сена  загромоздили  его,  ворота настежь.  Я  с ходу к
дедушке,  ткнулся  носом  в  его  холодную, мохнатую  собачью  доху  с одной
стороны,  Алешка --  с другой. Бабушка ворота запирала и  как  ни в  чем  не
бывало спрашивала:
     -- Чего долго-то?
     -- Дорога в замЕтах. В Манской речке версты две целик  протаптывали, --
ответил Кольча-младший тоже  буднично.  Он  выпрягал  Лысуху и покрикивал на
нее. Дедушка молча потрепал нас по шапкам и отстранил.
     -- Деда, а деда, сено сегодня будем метать или завтра?
     --  Сегодня, сегодня,  --  ответил  за  него  Кольча-младший, и  мы  от
восторга завизжали и скорее, скорее унесли  под навес дуги,  сбрую. Мы лезли
везде  и всюду, на нас  ворчали мужики и  даже  легонько  хлопали связанными
вожжами. Кольча-младший вилами один раз  замахнулся. Но мы не боимся вил  --
это острая орудья, ею ребят не бьют, ею только замахиваются. И мы дурели, не
слушались, карабкались на возы, скатывались кубарем в снег.
     --  Вы  дождетесь,  вы  дождетесь!  --   обещали  нам  то  бабушка,  то
Кольча-младший. Дед помалкивал.
     Коней  закинули  попонами  и увели  в  конюшню.  Оглобли саней связали.
Сыромятные  завертки,  растянутые возами, отходили,  потрескивали.  На санях
белый-белый лесной  снег. Все видно хорошо,  потому что  в  небе,  студеная,
оцепенела луна, множество ярких звезд, снег повсюду мигал искрами.
     Пришли