ез  того  на  нее  зуб имеет.  Митроха сватался  в
молодости к тетке Марии, но отчего-то дед и бабушка не согласились отдать за
него дочь. Отдали  бы, чего им стоило? Не самим ведь замуж-то. И  не все  ли
равно,  Зырянов  --  скупердяй и  злыдень, да  еще  с грыжей,  или  горлопан
Митроха? Однажды я заблудился на увале. Ходил по грибы и заблудился. Митроха
нарезал там  делянки дроворубам и  услышал мой крик. Он взял меня  за руку и
привел домой. Конечно, я  бы поорал, поорал и сам бы нашел дорогу  домой. Не
раз такое случалось. И вот надо же было Митрохе оказаться в лесу.
     Митроха сказал бабушке властно и строго:
     --  Безнадзорный  парнишка. А безнадзорные дети должны жить  в  детском
доме, догляженные и обихоженные.
     --  А он  не  догляжон?  Он  не обихожен?  Да у него имушшества, может,
больше, чем у других ребят, хоть они с матерями-отцами!  Я  вон ему сумку из
свово  фартука  сшила.  В  школу еще  осенесь, а я уж сшила, с  ручками  и с
кармашком для чернильницы, как городскому...
     -- Мне не переговорить и не перекричать тебя, несуразная старуха! -- не
дослушав  бабушку,  замахал руками Митроха.  -- Но  вот  что  запомни:  если
парнишка будет болтаться где попало, я меры приму!
     С этими словами Митроха надел фуражку  и вышел, бабушка так  и осталась
посреди кути, расшибленная словами: "Меры приму!"
     Во дворе  Митроха нарвался на  дедушку, который, видать, весь  разговор
слышал. Дед  воткнул топор в чурбак и, как всегда,  тихо, по увесисто сказал
Митрохе:
     -- Вот что, Митрофан Фадеич!  Ты мою старуху не пужай.  Ребенок был при
нас, при нас и останется. -- Помедлил и добавил: -- Не ровен час, сосед наш,
Левонтий, услышит, да пьяный ежели... Кто тебя отбирать будет?
     Митроха знал -- дяде Левонтию хоть Бог, хоть царь, хоть какая власть --
нипочем, если он напьется. К тому  же дядя Левонтий меня любит так же, как и
я его, и  он село в щепки разнесет, в случае чего, из Митрохи душу вытрясет.
И все же  боюсь я Митрохи. И бабушку мне жалко. А ну как "примут меры" из-за
нас с Алешкой?
     -- Бабушка! Ба-абонька-а! -- задрожал я губами, но тут же  вспомнил про
Алешку  и  не позволил себе  расклеиться. Мне было холодно, одиноко  и жалко
самого себя.
     Вода   засеребрилась   от   просвета,   занявшегося   в   межгорье.   В
безостановочном, стремительном беге река.  Но мне  все  казалось --  не вода
это,  а остров,  и я  вместе с  ним,  все мы мчимся вдаль, среди ночи, средь
реки, не  имеющей берегов, остров  теряет  кусты, сыплет комья земли,  будто
подбитая  птица перья.  И  не  убывает  вода вокруг  острова,  а  прибывает,
прибывает.  Скоро она подберется  к  покосу,  смоет костерок,  нас  унесет к
Караульному быку, закружит, торкнет о камень...
     Я тряхнул головой. Огонек на той стороне, у дяди Ваниного пикета, почти
погас. Ночь, поздняя уже, глухая и студеная ночь.
     Снова пришел на ум Митроха.
     Рыбачил  я  как-то выше  деревни,  у  этого  самого пикета и  засиделся
допоздна.
     Теплое тогда лето было, погожее. На реке межень, и Енисей  не ревел, не
свирепствовал, как сейчас, катился легко, светлый,  облегченный, молодой. На
закате солнца стал  веселее  брать  елец  на таракана  и  на кобылку, но как
солнце  закатилось -- бросила клевать рыба, и я сидел на бревне просто  так,
глядел на реку, на привычные горы и не заметил, как наступила темень.
     На реке  показался огонек. Он  словно бы блуждал  по ней, кружился. Вот
миновал Манский бык, угодил в проран  между бонами,  сделался ярче, краснее,
стал надвигаться на займище.
     -- Какая деревня-а-а? -- спросили из темноты. Я сложил руки трубочкой и
охотно откликнулся, потому что было мне радостно сообщить незнакомым людям о
родном  селе, о  себе, о  том, что есть  мы на  свете. Огонек  поплыл на мой
голос, и скоро я услышал:
     -- Приветствую вас, милое дитя!
     Дитем, да еще милым, меня никто и  никогда не называл. И я от удивления
не знал, что сказать человеку на плоту, точнее, на салике из четырех бревен.
Костерок шевелился на каменных плитах,  выложенных  очагом.  Человек стоял с
приподнятой шляпой, свет играл в его глазах и морщинах. Он улыбался мне, как
ближнему родственнику.
     -- Здравствуйте! -- сказал я и принял веревку.  Человек сошел на берег,
мы  учалили  за  камень  салик.  Пока   учаливали,  незнакомец  успел   меня
расспросить обо всем: и о селе, и обо мне, и о дедушке с бабушкой. Словно бы
ехал этот человек на праздник, так  был он  оживлен,  говорлив, приветлив. И
мне тоже передалось его настроение, хотелось разговаривать, разговаривать. Я
помог незнакомцу перенести костерок и мешочек с плота.
     --  И сейчас мы  будем варить кулеш. Вы  знаете, милое дитя, что  такое
кулеш?
     Я почти с восторгом признался, что не знаю.
     -- Жизнь состоит из сплошных открытий. И вы сейчас узнаете, милое дитя,
что такое кулеш.  -- При этом незнакомец снял  шляпу и обнажил  редковолосую
голову.
     Я  бегал  по берегу, собирал дрова,  подкладывал  их  в костер. Человек
хвалил меня  за усердие и все улыбался беззубым, широким ртом и говорил мне,
как в песне: "Милое дитя".
     Кулеш  сварился  и  оказался  жиденькой  пшенной  кашей,  приправленной
береговым  луком. Я нащипал луку на бычках.  Незнакомец  попробовал  варево,
зажмурился и тряхнул головой:
     -- Божественно!
     Дал мне попробовать, и я сказал:
     -- Да-а-а!
     Ложка  была  одна. Незнакомец складным ножиком быстро  обстругал щепку,
соорудил  из  нее  черпачок,  ложку  отдал  мне.  Я  начал отказываться,  но
незнакомец погладил меня по плечу:
     --  Хозяину этого  мира, -- он  обвел  гибкой рукой  вокруг, --  почет,
уважение  и ложка. А я, милое дитя,  могу употреблять еду какую  угодно, где
угодно и чем угодно. Научен  уважать  пищу!  -- Он  важно и смешно приподнял
палец, после  чего  отхлебнул из  черпака  пищу,  пригодную для беззубых,  и
продолжал: --  Великий  Горький  сказал:  "Человек  выше  сытости!"  Но годы
прозябания перевернули в моих  глазах многие слова, и понял я,  что словами,
даже  великими,  не пропитаешься, понял  я, что без  слов прожить можно, без
пищи -- нельзя, и что доброму человеку сухарь во здравие, а злому  -- и мясо
не впрок. Годы учат мудрости, милое дитя!
     Он и еще много говорил  мне непонятных слов, доверительно, как равному,
близкому товарищу, и понял я: дяденьке этому долго пришлось жить без близких
людей и молчать.
     Мы дохлебали кулеш. Незнакомец вымыл котелок, ложку и убрал их в мешок,
после чего  свернул  цигарку  из  казенной махорки,  прикурил  от  уголька и
блаженно вытянулся на камнях, чувствовалось, да и видно было по всему, да он
этого и не скрывал, как вольно ему, как хорошо жить и наслаждаться жизнью.
     У костра незаметно, будто тать,  возник Митроха. Молча,  сурово оглядел
он  дяденьку,  меня,  салик  и  потребовал  документы.  Незнакомец  ответил:
"Охотно!", засуетился,  складничком подпорол подкладку шляпы, достал  из-под
нее бумажку.
     Митроха нагнулся к огню, зашевелил  толстыми  губами.  Читал он  долго,
затем выпрямился и заявил:
     -- Так я и знал!
     --  Что  вы  знали,  молодой человек? --  Незнакомец уже  оправился  от
наскока Митрохи, не суетился  больше, но и не  улыбался. Лицо его  сделалось
мятым, усталым, досада была во всем его облике.
     -- Что ты за птица?
     --  Справка по всей форме. Я  освобожден досрочно  и, значит,  заслужил
право, чтобы ко мне обращались на "вы", так же, как я обращаюсь к вам.
     Митроха  смешался,  переступил со здоровой  ноги на хромую, прокашлялся
громко и с новым напором продолжал:
     -- Кем был до изолирования?
     -- Капельмейстером.
     --  А-а, сразу видно придурка. У  нас в партизанском отряде каптенармус
был, тоже вертлявый, говорун, тожа под антелигента работал.
     -- Капельмейстер  и каптенармус, смею вам заметить, слова  несколько не
идентичные.
     -- Чево-о-о?
     -- Не идентичные слова, говорю.
     -- Я б тебя раньше за такие слова!..
     -- О-о, в этом я не сомневаюсь. Верните мне справку.
     --  Куда путь держишь,  брехло? -- Митроха меж двух  пальцев, брезгливо
протянул старику бумажку.
     --  Видите ли,  молодой  человек,  --  все  так  же  мягко, но  не  без
презрительности  в  голосе  заметил старик,  убирая справку  в шляпу,  --  я
досконально  изучил  вопросы,  на которые обязан  отвечать  и  на которые не
обязан. Ваш последний вопрос  я  отношу к  числу необязательных.  --  Старик
нахлобучил шляпу и  в упор глянул на Митроху. -- В ответ на все ваши вопросы
я позволю себе задать  один-единственный вопрос: скажите,  кто вас  научил и
кто вам поручил подозревать людей и допрашивать их?
     -- Никто. Я сам.
     --  Благодарю за откровенность.  А  сейчас, может быть,  вы  будете так
любезны, что оставите нас? С мальчиком куда приятней беседовать.
     -- Этот мальчик! Этот мальчик дошляется! Я его спроважу в детский дом!
     Старик  вскочил, сжал  кулачишки и,  надвинувшись на  Митроху  запавшей
грудью, прокричал срывающимся от гнева голосом:
     --  Детей-то,  хоть  детей-то  оставьте  в  покое!  --  Старик  тут  же
расслабился, плечи его опустились: -- Уйдите! Прошу вас! Умоляю!
     Митроха, дразнясь, прошамкал:
     -- Умоля-аю! Прошу-у!  У-у, оглодыши! Поначитались, понаучились  всяким
словам!  -- и пошел, злобно загребая камешник хромой ногой.  -- Чтоб  к утру
духу не было! -- уже с  яра, из темноты  гаркнул он. --  А ты, гадючье семя,
чтоб сейчас же домой!
     Я сидел  у костра раздавленный,  убитый. Мне еще  никогда не  было  так
стыдно  и больно за себя, за  село родное, за  эту реку и землю, суровую, но
приветную землю.  Я не мог поднять глаза на старенького дяденьку, который не
разговаривал, не тараторил больше, а, согбенный, недвижный, глядел  в огонь.
Потом, так ни слова  больше не сказав, он перенес  головешки на салик, мешок
перенес, отвязал веревку и уплыл в темноту...
     И долго  колебался на  реке одинокий огонек.  Мне хотелось  побежать за
ним, догнать салик, попросить у незнакомца прощения, сказать, что село у нас
хорошее, что к приезжим у нас люди приветливы.  Вон хоть дядю Левонтия, хоть
Мишку Коршукова  спросить... Но огонек отдалялся, отдалялся,  становился все
меньше, меньше, пока совсем не затонул в безвестной темной дали.
     Я  не могу  забыть  ту  ночь  и  старенького человека в шляпе,  помню и
огонек, приплывший ко мне по реке. Теплом и болью отражается его свет в моей
душе.  Что-то тревожное пришло в мою жизнь той ночью, и сам огонек с тех пор
обрел в моем понятии какой-то особый смысл, он не был уже просто пламенем из
дров, он сделался живою человеческой душою, трепещущей на мирском ветру...
     -- Я-а-а! А-а-а!.. -- Я вздрогнул, услышав голос, почувствовал, как все
во мне дрожит до последней кровинки, как стучат зубы -- ох, не  миновать мне
веснухи после такой простудной ночи.
     По  другому  берегу Енисея метался  огонек,  и вроде  бы  на самом деле
кто-то кричал. Вот от большого огня отделился язычок пламени и стал мотаться
из стороны в сторону -- нам махали -- догадался я и заорал:
     -- Санька!  Алешка! Скоро  приплывут! Наш  костер увидели!.. 0-эй! -- Я
замахал руками, запрыгал, как будто меня могли увидеть.
     --  Э-э-эй!  --  закричал  Санька,  воспрянувший  ото  сна. Алешка тоже
проснулся и повел свое:
     -- Бу-у-у-у!
     Но приплыть к нам скоро не смогли. С рассветом наплыли туманы, затопили
горы,  реку, остров, и остался  наш  только костерок на свете да  мы  вокруг
него, забытые, покорные, тихонькие.
     -- Надо животник посмотреть.
     -- А, пошел он!  -- плюнул  я. Не хотелось мне уходить от  огня в белую
сырую наволочь, не хотелось брести  в  воду. Воспоминания о старом путнике и
Митрохе разбередили меня. Домой мне хотелось, к бабушке. Спать мне хотелось,
и не было ни малейшего желания даже шевельнуться.
     -- Ладно, я посмотрю, -- храбро сказал Санька, но  не поднялся, однако,
от костра.
     -- Валяй! -- сонно кивнул я.
     Санька поежился, со свистом втянул синими  губами  воздух и, держась за
бок, послушно побрел в туман.
     -- Во! Один попался! -- Но меня  даже это  сообщение не обрадовало. Все
было мне нипочем, ничего я не боялся, ничему не радовался.
     А Санька, видать,  застудил больной бок, надо бы его вернуть, но сил не
было даже на окрик, да и скрылся Санька с глаз.
     Сошел туман  с реки.  Проглянуло мутное солнце в небе. От села  отплыла
лодка. Санька с Алешкой побежали на берег, замахали руками, я не поднялся от
огня, сидел на сыром крошеве сена и  смотрел, как затухают головни, обрастая
дрожливым серым  куржаком,  как  затягивает  угли сырой  шипучей  дремой,  и
вспоминал тот  огонек, того дяденьку.  Уплыть бы с  ним куда  глаза глядят и
нигде  не  останавливаться,  плыть и  плыть, до  самого края  земли,  за ним
исчезнуть, навсегда и от всех...
     -- Эт-то  што вы  удумали, разъязвило  бы  вас,  а? Эт-то  кто  жа  вас
надоумил,  а?  --  еще с реки, из лодки закричала бабушка.  Алешка заблажил,
спрыгнул с  яра, побрел встречь лодке, несмотря на рану. Бабушка  подхватила
его, отвесила мимоходом затрещину.  Не переставая ругаться, она вымахнула на
берег,  схватила  хворостину, погнала  Саньку в лодку. -- А  вот тебе! А вот
тебе! Не сманивай! Не сманивай!
     Я  подошел  к  лодке.  На  корме  сидел  Ксенофонт,  в  лопашнях  Кеша,
осудительно, с превосходством всегда правого человека смотревший на нас.
     -- Не  трогай Саньку! Ему крючок в руку всадился. Это я сманил! Бей! --
И с ненавистью посмотрел на ухмыльнувшегося Кешу.
     --  Т-ты-ы-ы?  --  Пока  бабушка  собиралась  с  духом,  Санька  вьюном
скользнул в  лодку  и  притаился.  -- Так я тебе и поверила!  Так я  тебе  и
поверила!..
     Бабушка  порола  меня  до тех пор,  пока  не  сломался  прут.  Отбросив
переломившуюся прошлогоднюю  талину,  от которой  и больно-то  нисколько  не
было, она запричитала, выкашливая перехваченным сердцем:
     -- Да што  за наказанье  такое?  Да за какие  грехи на  меня навязались
кровопивцы?..
     -- В лодку идти, чЕ ли?
     Кеша  уже  не  улыбался,  Ксенофонт  подмигивал  мне,  маячил,  прыгай,
дескать, скорее в лодку да ко мне поближе -- на корме не достанут...
     Но я, набычась, стоял на берегу.
     -- Иди лучше в лодку! Запорю! До смерти ведь запорю! -- затопала ногами
бабушка.  -- Х-хосподи! Вот дедушко-то родимый! Забей его... Забей... -- Она
сцапала меня за ухо и повлекла к лодке.
     Не  медля  ни  минуты,  Ксенофонт оттолкнулся, лодку  качнуло,  бабушка
осела, схватилась за борта. Развернулись, поплыли. Бабушка черпнула рукой за
бортом, приложила сырую ладонь к губам.
     -- Налим где, Санька?
     -- Ой, забыл! Вот гадство, забыл!
     -- Поворачивайте назад! -- потребовал я.
     -- Я те поверну! Я те поверну! Так поверну, что своих не узнаешь!
     --  Поворачивайте лучше, а то всех перетоплю! -- процедил сквозь зубы я
со всем злом, какое скопилось во мне за эту проклятую ночь, и шатнул лодку.
     --   Сенофонт!   --   взмолилась   бабушка.  --  Поворачивай,  батюшко,
поворачивай,  родимый!  Он  ведь  обернет  лодку-то!..   Де-эдушко,  дедушко
вылитый... Сатана сатаной, как рассердится...
     Ксенофонт ухмыльнулся и развернул лодку. Он ведь дедушкин брат, значит,
мне сродни.
     В  одном бродне, в грязной и драной рубахе, в мокрых штанах, пошлепал я
по берегу, по глине.
     -- Красавец какой!  -- сказала бабушка.  -- Тебе  ишшо за обуток будет!
Новые почти бродни уходил...
     Налима я нашел  в воде. Санька забил его и продел в жабру таловую ветку
с сучком. На ветке я и приволок налима.
     -- Налимище-то! --  принялся измываться надо мною Кеша, но я смазал ему
рыбиной  по морде, и он заутирался рукавом: -- ЧЕ размахался-то? За  ним еще
приплыли, как за нобрым!..
     -- Как поселенца делить будете -- повдоль или поперек? -- Бабушка  тоже
насмехается, отошла, отдышалась.
     -- Разделим...
     Переплыли  реку в  тягостном молчании. Вышли из  лодки.  Я потребовал у
Саньки ножик, разрезал налима на три части. Голову мне, поскольку я оказался
в конце концов главным ответчиком за все. Середину -- Саньке, раз он вытащил
налима, хвост Алешке -- он только ныл, бабу звал, и никакого от него толку в
промысле не было.
     Бабушка сварила уху из двух кусочков налима и, не знаю  уж, нарочно или
с расстройства, пересолила ее.  Но  я все равно выхлебал уху и остатки выпил
из чашки через край. Алешка  несмело звал бабушку хлебать с нами -- в  нашем
доме не принято было есть что-то по отдельности, да бабушка сердито замахала
на нас обеими руками:
     -- Понеси вас лешаки с налимом вашим!
     Вечером прибыл дедушка. Он пилил в лесу швырок -- мужики наши сбивались
в артели и заготавливали на продажу дрова веснами, пока было пустое время до
пахоты и сева. Обо всех наших злодеяниях было ему доложено с подробностями и
даже с прибавлениями.
     --  Чего же ты  сводишь людей-то с ума?  -- укоризненно сказал  дед. --
Шутки тебе с водой?
     Я  молчал. Дедушкины укорные слова  тяжелей бабушкиной  порки. Но скоро
деду,  как всегда, жалко меня  стало, и, дождавшись, чтоб бабушка скрылась с
глаз, он участливо спросил:
     -- Лодку-то как отпустили?
     -- Таймень опрокинул.
     -- Так уж и таймень?
     -- Не сойти мне с этого места!..
     -- Ладно, ладно. Лодку вашу Левонтий поймал.
     -- А чЕ тогда бабушка талдычит: платить за лодку, платить за лодку!..
     -- Пужат. Ты знай помалкивай.
     Дед потолковал еще со мной о том о сем, подымил табаком, затем протяжно
вздохнул и повел меня в хибарку бобыля Ксенофонта.
     -- Вот  тебе соловей-разбойник. Опекунствуй  на  рыбалке. До смерти  он
теперь пропащий человек. Пушшай хоть с тобой на реке болтается.
     Дед  и Ксенофонт закурили,  как  бы порешив дело, и сидели, покашливая,
изредка обмениваясь вялыми и неинтересными  словами: "Пилы ныне дерьмо,  зуб
то крошится, то вязнет..."  --  "Н-на. разживетесь вы на этом швырке..."  --
"Разживемся.  А  тут  ишшо соку березового опилися,  пообслабели.  Едва ноги
волочили..." -- "Дак ить не маленьки! Посивели в лесу-то..." -- "Посиветь-то
посивели, да не поумнели..."
     Старая,  полутемная  избушка наполнялась махорочным  дымом, мухи в  нем
вязли. Я примостился возле кособокого, некрашеного окна, ловил  на нем мух и
запихивал их  в спичечный  коробок -- про запас -- летом  на ельца и хариуса
наживка. Ловил  я мух, слушал,  не заговорят ли о чем еще братья, но они уже
выговорились и помалкивали, смотрел на Енисей, поблескивающий за  домами, за
заплотами и  огородами, и не  верил  своей  участи. Уж  с  Ксенофонтом-то мы
половим рыбки! Уж  потаскаем налимчиков! Может, и тайменя того сыщем? Ну, не
того, так другого. Мухи все вязли в дыме, угорело тыкались в углах, лепились
на стекло -- отдышаться.
     Вот  жизнь  какая извилистая!  И несчастья, и счастье -- все в  ней  об
руку, все рядом ходит.







     Виктор  Астафьев.  Собрание  сочинений   в  пятнадцати  томах.  Том  4.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.



        "Легенда о стеклянной кринке"

     Об этой злосчастной кринке я уже поминал в одной из  глав мимоходом, но
давнее   происшествие  так  глубоко  внедрилось  в   память   людей,  такими
подробностями и такими приключения-  ми обросло, что требует особого к  себе
подхода и основательного отображения. Совсем недавно о знаменитой бабушкиной
кринке со смехом вспомнила ослепшая тетка моя,  Августа  Ильинична, с годами
все чаще  и чаще вспоминающая свою и  нашу  прошлую жизнь, да все со вздохом
удивления  от  грузной,  но  не  гнетущей  памяти,  из  которой  помаленьку,
полегоньку  улетучилось все, что омрачало прошедшие дни и годы,  и озарилась
она  легким  грустным светом  прошедшей,  но никак не  кончающейся  радости,
собранной  пусть  и из  малых,  редких  осколочков  тебе только  дарованной,
единственной жизни.
     Кринка была одним из первых чудес прогресса --  стеклянная! Прозрачн