шка потеряет тебя.
     -- Не-е, -- ответил  я как можно беспечнее.  --  Она  в  город  уплыла.
Может, ночует там.
     Тетя Феня  предложила мне  поесть, и я с радостью смолотил все, что она
мне дала, тонкошеий Кеша попил вареного молока, и мать ему сказала с укором:
     -- Все на молочке да на молочке. Гляди вон, как ест парнишка, оттого  и
крепок, как гриб боровик. -- Мне поглянулась тети  Фенина  похвала, и я  уже
тихо надеяться стал, что она меня и ночевать оставит.
     Но тетя Феня порасспрашивала, порасспрашивала меня обо всем, после чего
взяла за руку и отвела домой.
     В  нашей  избе уже  не  было  свету. Тетя  Феня  постучала  к окно. "Не
заперто!" -- крикнула бабушка. Мы вошли в темный  и  тихий дом, где только и
слышалось  многокрылое  постукивание бабочек да  жужжание бьющихся  о стекло
мух.
     Тетя  Феня  оттеснила  меня  в  сени, втолкнула в  пристроенную к сеням
кладовку. Там была  налажена постель из половиков  и старого седла в головах
--  на  случай, если днем кого-то  сморит жара и ему  захочется  отдохнуть в
холодке.
     Я зарылся в половик, притих, слушая.
     Тетя Феня  и  бабушка  о  чем-то разговаривали  в избе, но о  чем -- не
разобрать. В  кладовке пахло отрубями, пылью и сухой  травой,  натыканной во
все щели и под потолком. Трава эта все чего-то пощелкивала  да потрескивала.
Тоскливо  было  в  кладовке.  Темень  была  густа,  шероховата,  заполненная
запахами  и  тайной жизнью.  Под  полом  одиноко  и  робко  скреблась  мышь,
голодающая из-за кота. И все потрескивали сухие травы да цветы под потолком,
открывали коробочки, сорили во тьму семечки,  два или три запутались  в моих
полосах, но я их не вытаскивал, страшась шевельнуться.
     На селе  утверждалась тишина, прохлада  и ночная  жизнь. Убитые дневною
жарою собаки приходили в себя,  вылазили  из-под сеней,  крылец, из  конур и
пробовали голоса.  У  моста,  что  положен через  Фокинскую  речку, пиликала
гармошка.  На мосту  у нас  собирается  молодежь,  пляшет там, поет,  пугает
припозднившихся ребятишек и стеснительных девчонок.
     У дяди Левонтия спешно рубили дрова. Должно быть, хозяин принес чего-то
на варево. У кого-то левонтьевские "сбодали" жердь? Скорей всего у нас. Есть
им время промышлять в такую пору дрова далеко...
     Ушла тетя Феня, плотно прикрыла дверь в сенках. Воровато  прошмыгнул ко
крыльцу кот. Под полом стихла мышь. Стало совсем темно и одиноко. В  избе не
скрипели половицы, не ходила бабушка.  Устала. Не  ближний путь  в город-то!
Восемнадцать верст, да  с  котомкой.  Мне  казалось, что, если я буду жалеть
бабушку,  думать про  нее хорошо, она об этом  догадается и все мне простит.
Придет и  простит. Ну разок и щелкнет, так что за  беда! За  такое дело и не
разок можно...
     Однако  бабушка  не  приходила.  Мне  сделалось  холодно.  Я  свернулся
калачиком и дышал себе на грудь, думая про бабушку и про все жалостное.
     Когда  утонула  мама,  бабушка  не  уходила  с берега,  ни  унести,  ни
уговорить ее всем  миром не могли. Она все кликала и  звала маму, бросала  в
реку  крошки  хлебушка,  серебрушки, лоскутки,  вырывала  из  головы волосы,
завязывала их  вокруг пальца и пускала по  течению,  надеясь задобрить реку,
умилостивить Господа.
     Лишь  на шестые  сутки  бабушку,  распустившуюся  телом,  почти волоком
утащили домой. Она, словно пьяная, бредово что-то бормотала,  руки и  голова
ее почти доставали землю, волосья на голове расплетались, висели  над лицом,
цеплялись за все и оставались клочьями на бурьянe. на жердях и на заплотах.
     Бабушка упала среди избы на голый пол,  раскинув руки, и так вот спала,
не раздетая, в скоробленных  опорках,  словно  плыла  куда-то, не издавая ни
шороха, ни звука,  и  доплыть не  могла. В  доме говорили шепотом, ходили ца
цыпочках,  боязно наклонялись  над бабушкой, думая, что  она  умерла. Но  из
глубины бабушкиного нутра, через стиснутые зубы шел непрерывный стон, словно
бы  придавило  что-то  или  кого-то  там,  в  бабушке,  и  оно  мучилось  от
неотпускающей, жгучей боли.
     Очнулась  бабушка ото сна сразу, огляделась,  будто  после обморока,  и
стала подбирать волосы, сплетать их в косу, держа тряпочку  для завязки косы
в зубах.
     Деловито  и  просто  не  сказала, а выдохнула она  из  себя:  "Нет,  не
дозваться мне  Лиденьку, не  дозваться.  Не отдает  ее река.  Близко где-то,
совсем близко держит, но не отдает и не показывает..."
     А мама  и была  близко. Ее затянуло под сплавную бону против избы Вассы
Вахрамеевны, она зацепилась косой за  перевязь бон  и моталась, моталась там
до тех пор, пока не  отопрели волосы и не оторвало косу. Так они и мучились:
мама в воде,  бабушка на берегу,  мучились страшной мукой неизвестно  за чьи
тяжкие грехи...
     Бабушка  узнала и  рассказала  мне,  когда  я  подрос,  что в маленькую
долбленую лодку набилось восемь человек отчаянных овсянских баб и один мужик
на  корме -- наш Кольча-младший. Бабы все с торгом,  в основном с  ягодой --
земляникой, и, когда лодка  опрокинулась, по воде, ширясь, понеслась красная
яркая  полоса,  и сплавщики  с катера,  спасавшие  людей, закричали: "Кровь!
Кровь! Разбило о бону кого-то..."
     Но по реке плыла земляника.  У мамы  тоже была кринка земляники, и алой
струйкой  слилась она с  красной полосой. Может,  и  мамина  кровь  от удара
головой о бону была там,  текла и вилась вместе с земляникой по воде, да кто
ж узнает, кто отличит в панике, в суете и криках красное от красного?
     Проснулся я от солнечного луча, просочившегося в мутное окошко кладовки
и ткнувшегося мне в глаза. В луче мошкой мельтешила пыль. Откуда-то наносило
заимкой, пашнею. Я огляделся, и сердце мое радостно подпрыгнуло: на меня был
накинут дедушкин старенький полушубок. Дедушка приехал ночью. Красота!
     На кухне бабушка кому-то обстоятельно рассказывала:
     --  ...Культурная  дамочка,  в шляпке. "Я  эти  вот ягодки все  куплю".
Пожалуйста,   милости   прошу.  Ягодки-то,   говорю,  сиротинка   горемышный
собирал...
     Тут я провалился сквозь землю вместе с бабушкой и уже не мог и не желал
разбирать, что говорила она дальше, потому  что закрылся полушубком, забился
в  него, чтобы  скорее  помереть. Но  сделалось  жарко,  глухо,  стало нечем
дышать, и я открылся.
     -- Своих вечно потачил! -- гремела  бабушка. -- Теперь  этого! А  он уж
мошенничат! ЧЕ потом из него  будет? Жиган будет! Вечный арестант! Я вот еще
левонтьевских, пятнай их, в оборот возьму! Это ихняя грамота!..
     Убрался дед во  двор,  от греха подальше,  чего-то  тюкает под навесом.
Бабушка  долго одна  не может,  ей надо кому-то  рассказывать о происшествии
либо разносить вдребезги мошенника, стало быть, меня, и  она тихонько прошла
по сеням, приоткрыла дверь в кладовку. Я едва успел крепко-накрепко сомкнуть
глаза.
     -- Не спишь ведь, не спишь! Все-о вижу!
     Но я не  сдавался.  Забежала в  дом тетка Авдотья, спросила, как "тета"
сплавала в  город.  Бабушка  сказала,  что "сплавала,  слава  Тебе, Господи,
ягоденки продала сходно", и тут же принялась повествовать:
     -- Мой-то! Малой-то! Чего утворил!.. Послушай-ко, послушай-ко, девка!
     В это  утро к  нам приходило много людей,  и всех бабушка  задерживала,
чтоб поведать: "А мой-то! Малой-то!" И  это ей нисколько не мешало исполнять
домашние  дела  -- она носилась взад-вперед, доила  корову,  выгоняла  ее  к
пастуху,  вытряхивала  половики,  делала  разные  свои  дела  и всякий  раз,
пробегая мимо дверей кладовки, не забывала напомнить:
     -- Не спишь ведь, не спишь! Я все-о вижу!
     Но я твердо верил:  управится по дому  и уйдет. Не  вытерпит, чтобы  не
поделиться новостями, почерпнутыми  в городе, и узнать  те новости,  которые
свершились  без нее на селе. И каждому  встречному и  поперечному  бабушка с
большой охотой будет твердить: "А мой-то! Малой-то!"
     В  кладовку  завернул  дедушка,  вытянул  из-под  меня кожаные вожжи  и
подмигнул: "Ничего,  дескать, терпи  и не робей!", да еще и  по  голове меня
погладил. Я  заширкал носом  и так  долго  копившиеся слезы ягодой,  крупной
земляникой, пятнай ее, сыпанули из моих глаз, и не было им никакого удержу.
     -- Ну,  што ты, што ты? -- успокаивал меня  дед,  обирая большой  рукой
слезы с моего лица. -- Чего голоднай-то лежишь? Попроси прошшенья... Ступай,
ступай, -- легонько подтолкнул меня дед в спину.
     Придерживая одной рукой штаны,  прижав другую локтем к глазам, я ступил
в избу и завел:
     --  Я больше...  Я  больше...  Я больше...  -- и  ничего не  мог дальше
сказать.
     -- Ладно уж, умывайся да  садись трескать! -- все  еще  непримиримо, но
уже без грозы, без громов оборвала  меня  бабушка.  Я  покорно умылся, долго
возил  по лицу сырым рукотерником и вспомнил, что ленивые люди, по заверению
бабушки,  всегда сырым  утираются, потому что всех позднее встают. Надо было
двигаться к столу, садиться, глядеть на людей. Ах ты Господи! Да чтобы я еще
хоть раз сплутовал! Да я...
     Содрогаясь от все еще не прошедших всхлипов,  я прилепился к столу. Дед
возился  на кухне,  сматывал на руку старую, совсем, понимал я, ненужную ему
веревку,   чего-то   доставал  с  полатей,  вынул  из-под  курятника  топор,
попробовал  пальцем  острие.  Он ищет  и  находит  заделье, чтоб  только  не
оставлять горемычного внука один на один  с "генералом" -- так  он в сердцах
или в насмешку называет бабушку.
     Чувствуя незримую, но надежную поддержку деда, я взял со стола краюху и
стал  есть ее всухомятку. Бабушка  одним махом  плеснула  молоко,  со стуком
поставила посудину передо мной и подбоченилась:
     -- Брюхо болит, на краюху глядит! Эшь ведь какой смирененькай! Эшь ведь
какой тихонькай! И молочка не попросит!..
     Дед  мне  подморгнул  -- терпи.  Я и без него знал:  Боже упаси  сейчас
перечить бабушке, сделать чего не по ее усмотрению. Она должна разрядиться и
должна  высказать  все,  что  у  нее  на сердце  накопилось, душу отвести  и
успокоить должна.
     И  срамила  же меня  бабушка!  И обличала  же! Только  теперь, поняв до
конца, в какую бездонную пропасть ввергло меня плутовство и на какую "кривую
дорожку"  оно меня еще уведет, коли я так рано взялся шаромыжничать, коли за
лихим людом потянулся  на разбой,  я уж заревел, не  просто  раскаиваясь,  а
испугавшись, что пропал, что ни прощенья, ни возврата нету...
     Даже дед не выдержал бабушкиных речей и моего полного раскаянья.  Ушел.
Ушел, скрылся, задымив цигаркой, дескать, мне тут  ни  помочь, ни совладать,
Бог пособляй тебе, внучек...
     Бабушка устала,  выдохлась,  а  может, и  почуяла,  что  уж  того  она,
лишковато все ж меня громила.
     Было  покойно в избе, однако все еще тяжело. Не зная,  что делать,  как
дальше жить,  я разглаживал заплатку  на  штанах, вытягивал из  нее нитки. А
когда поднял голову, увидел перед собой...
     Я зажмурился и снова открыл глаза. Еще  раз зажмурился, еще раз открыл.
По скобленому кухонному столу, будто по огромной земле, с пашнями,  лугами и
дорогами, на розовых копытцах, скакал белый конь с розовой гривой.
     -- Бери, бери, чЕ смотришь? Глядишь, зато еще когда омманешь баушку...
     Сколько  лет с  тех  пор прошло! Сколько событий  минуло.  Нет в  живых
дедушки, нет и бабушки,  да и моя жизнь клонится  к закату,  а я все не могу
забыть бабушкиного пряника -- того дивного коня с розовой гривой.







     Виктор  Астафьев.  Собрание  сочинений  в  пятнадцати   томах.  Том  4.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.



        "Монах в новых штанах"


     Мне велено  перебирать картошки. Бабушка определила  норму, или  упряг,
как назвала она задание. Упряг этот отмечен двумя брюквами, лежащими по ту и
по  другую  сторону  продолговатого сусека, и до брюкв тех все равно  что до
другого берега  Енисея.  Когда я доберусь  до  брюкв, одному  Богу известно.
Может, меня и в живых к той поре не будет!
     В  подвале  земляная, могильная тишина, по стенам плесень,  на  потолке
сахаристый куржак. Так и хочется взять его на язык. Время от времени он ни с
того ни с сего осыпается сверху, попадает за воротник, липнет к телу и тает.
Тоже хорошего  мало.  В самой яме, где сусеки с овощами и кадки  с капустой,
огурцами и рыжиками, куржак висит на нитках паутины, и когда я  гляжу вверх,
мне кажется, что нахожусь я в сказочном царстве, в тридевятом государстве, а
когда  я  гляжу   вниз,   сердце  мое  кровью   обливается   и  берет   меня
большая-большая тоска.
     Кругом  здесь  картошки.  И перебирать  их  надо,  картошки-то.  Гнилую
полагается кидать в плетеный короб,  крупную -- в мешки, помельче -- швырять
в угол этого огромного, словно двор, сусека, в котором я сижу,  может, целый
месяц и помру скоро, и тогда узнают все, как здесь оставлять ребенка одного,
да еще сироту к тому же.
     Конечно, я уже не ребенок и работаю не зазря. Картошки, что  покрупнее,
отбираются  для  продажи  в город. Бабушка посулилась  на вырученные  деньги
купить мануфактуры и сшить мне новые штаны с карманом.
     Я вижу  себя  явственно в этих штанах, нарядного, красивого. Рука моя в
кармане,  и  я хожу  по селу и не вынимаю руку, если  что  надо, положить --
биту-бабку либо  деньгу, -- я  кладу только в карман, из кармана уж  никакая
ценность не выпадет и не утеряется.
     Штанов с карманом, да еще новых,  у меня  никогда  не  бывало.  Мне все
перешивают старое. Мешок покрасят и перешьют, бабью юбку, вышедшую из носки,
или  еще чего-нибудь.  Один раз  полушалок  употребили даже. Покрасили его и
сшили,  он  полинял  потом  и  сделалось  видно клетки. Засмеяли меня  всего
левонтьевские ребята. Им что, дай позубоскалить!
     Интересно знать мне, какие они будут, штаны, синие или черные? И карман
у них будет  какой --  наружный  или  внутренний? Наружный,  конечно. Станет
бабушка  нозиться  с внутренним! Ей некогда все. Родню  надо обойти. Указать
всем. Генерал!
     Вот  умчалась куда-то  опять, а я  тут сиди, трудисьСначала мне страшно
было в этом глубоком и немом подвале. Все казалось, будто в сумрачных прелых
углах кто-то спрятался,  и я  боялся  пошевелиться и кашлянуть боялся. Потом
осмелел,  взял  маленькую  лампешку  без  стекла,  оставленную  бабушкой,  и
посветил  в  углах.  Ничего  там  не было, кроме  зеленовато-белой  плесени,
лоскутьями  залепившей бревна, и  земли, нарытой мышами,  да  брюкв, которые
издали  мне  казались отрубленными человеческими головами.  Я трахнул  одной
брюквой по отпотелому деревянному срубу с прожилками куржака в пазах, и сруб
утробно откликнулся: "У-у-а-ах!"
     -- Ага! -- сказал я. -- То-то, брат! Не больно у меня!..
     Еще я  набрал  с  собой мелких  свеколок,  морковок и время от  времени
бросал ими в угол, в стенки и отпугивал  всех, кто  мог там быть из нечистой
силы, из домовых и прочей шантрапы.
     Слово "шантрапа"  в нашем селе завозное, и  чего оно обозначает -- я не
знаю. Но оно мне нравится. "Шантрапа!  Шантрапа!"  Все  нехорошие  слова, по
убеждению  бабушки, в наше село затащены  Верехтиными, и  не  будь их у нас,
даже и ругаться не умели бы.
     Я  уже  съел  три  морковки,  потер их о голяшку катанка и  съел. Потом
запустил  под  деревянные  кружки  руки,  выскреб холодной, упругой  капусты
горсть и тоже съел. Потом  огурец выловил и  тоже съел. И грибов еще поел из
низкой,  как ушат, кадушки. Сейчас  у меня в брюхе урчит  и ворочается.  Это
моркови, огурец, капуста и грибы ссорятся меж собой. Тесно им в одном брюхе,
ем, горя не вем, хоть бы живот расслабило. Дыра во рту насквозь просверлена,
негде  и  нечему болеть.  Может,  ноги  судорогой  сведет? Я выпрямил  ногу,
хрустит в  ней, пощелкивает,  но ничего  не больно. Ведь когда не  надо, так
болят. Прикинуться, что  ли? А штаны? Кто и за что купит мне штаны? Штаны  с
карманом, новые и уже без лямок, и даже с ремешком!
     Руки мои  начинают  быстро-быстро  разбрасывать картошку: крупную  -- в
зевасто  открытый мешок,  мелкую --  в  угол,  гнилую  -- в короб. Трах-бах!
Тарабах!
     -- Крути, верти, навертывай!  --  подбадриваю  я сам себя, и  поскольку
лишь поп да петух не жравши поют, а я налопался, потянуло меня на песню.

     Судили девицу одну,
     Она дитя была года-ами-и-и-и...

     Орал я с подтрясом. Песня эта новая, нездешняя.
     Ее, по всем видам,  тоже  Верехтины завезли в село.  Я запомнил из  нее
только эти слова, и они мне очень  по душе пришлись. Ну, а после того, как у
нас появилась  новая  невестка --  Нюра, удалая песельница, я навострил ухо,
по-бабушкиному  -- наустаурил, и запомнил всю городскую песню.  Дальше там в
песне  сказывается, за что судили девицу.  Полюбила  она  человека. Мушшину,
надеясь,  что человек  он путный,  но  он  оказался  изменшык.  Ну, терпела,
терпела девица  изменшыство, взяла с окошка нож  вострый "и белу  грудь  ему
промзила".
     Сколько можно терпеть, в самом-то деле?!
     Бабушка, слушая меня, поднимала фартук к глазам:
     -- Страсти-то, страсти-то какие! Куды это мы, Витька, идем?
     Я толковал бабушке, что песня есть песня и никуды мы не идем.
     --  Не-эт,  парень, ко краю  идем,  вот что.  Раз уж баба с  ножиком на
мужика, это уж все, это уж, парень, полный переворот, последний, стало быть,
предел  наступил.  Остается только молиться  о  спасении.  Вот у меня сам-то
черта самого самовитее, и  поругаемся когда, но чтоб с топором, с ножиком на
мужа?..  Да Боже сохрани нас и помилуй.  Не-эт, товаришшы дорогие,  крушенье
укладу, нарушение Богом указанного порядку.
     У нас  на  селе судят не только  девицу. А уж девицам-то достается будь
здоров! Летом  бабушка с  другими старухами выйдет  на завалинку, и  вот они
судят, вот они судят:  и дядю Левонтия,  и тетку  Васеню, и Авдотьину девицу
Агашку, которая принесла дорогой маме подарочек в подоле!
     Только в толк я не возьму:  отчего трясут старухи  головами, плюются  и
сморкаются?  Подарочек  -- что ли, плохо? Подарочек  -- это  хорошо! Вот мне
бабушка подарочек привезет. Штаны!
     -- Крути, верти, навертывай!

     Судили девицу одну,
     Она дитя была года-а-ами-и-и-и...

     Картошка так и разлетается в разные стороны,  так  и подпрыгивает,  все
идет  как  надо, по бабушкиной  опять же присказке:  "Кто  ест скоро, тот  и
работает споро!" Ух, споро! Одна гнилая в добрую картошку попала. Убрать ее!
Нельзя  надувать  покупателя.  С  земляникой  вон  надул  --  чего  хорошего
получилось? Срам и стыд! Попадись  вот  гнилая  картошка  -- он, покупатель,
сбрындит. Не возьмет картошку, значит, ни денег,  ни товару, и штанов, стало
быть, не получишь. А без  штанов кто  я? Без штанов я  шантрапа. Без  штанов
пойди, так все равно как левонтьевских ребят всяк норовит шлепнуть по голому
заду -- такое уж у него назначение, раз голо -- не удержишься, шлепнешь.
     Голос мой гремит под сводами подвала и никуда  не улетает.  Тесно ему в
подвале. Пламя лампы  качается, вот-вот погаснет, куржак от сотрясенья так и
сыплется. Но ничего я не боюсь, никакой шантрапы!

     Шан-тpа-па-a, шан-тра-апа-а-а-а...

     Распахнув створку,  я  смотрю на ступеньки подвала.  Их двадцать восемь
штук. Я уж  сосчитал давно. Бабушка выучила меня считать до ста,  и считал я
все, что поддавалось счету.  Верхняя дверца в подвал  чуть приоткрыта,  чтоб
мне не так боязно здесь было.  Хороший все же  человек  -- бабушка! Генерал,
конечно, однако раз она такой уродилась -- уж не переделаешь.
     Над  дверцей,  к которой  ведет  белый от куржака  тоннель,  завешанный
нитками бахромы, я замечаю сосульку. Махонькую сосульку,  с мышиный хвостик,
но на сердце у меня сразу что-то стронулось, шевельнулось мягким котенком.
     Весна  скоро. Будет  тепло. Первый май будет!  Все станут  праздновать,
гулять, песни петь.  А  мне  исполнится  восемь лет, меня станут гладить  по
голове,  жалеть,  угощать сладким.  И штаны  мне бабушка к  Первомаю сошьет.
Разобьется в лепешку, но сошьет -- такой она человек!

     Шантрапа-а-а, шантрапа-а-а!..