тый!
     Сотрудницы  гороно  начали  прислушиваться  к  разговору.  Я  поднялся,
одернул рубаху,  поблагодарил Раису Васильевну за угощение и, вытянувшись по
стойке "смирно", с вызовом брякнул:
     -- Готов следовать куда прикажете!
     --  Чего-чего? --  снова поразилась заведующая. --  Ты и  в  самом деле
гусь!  --  и обвела  присутствующих взглядом. Раиса  Васильевна  покивала ей
головой, дескать, то ли еще будет.
     -- В кэпэзэ, в тюрьму, на каторгу, -- с солдатской готовностью рубил я.
     -- Да  ладно тебе! -- буркнула Раиса  Васильевна. -- На каторгу... Сиди
уж, -- и поспешила следом за коротышкой в другую комнату, и, когда закрывала
створки,  я  заметил  буквы:  "Зав. гороно".  Прежде  чем  запахнуть  дверь,
заведующая обернулась и  зачем-то  погрозила  мне пальцем, тоже коротеньким,
хотела выдать чего-то грозное, руководящее, но Раиса Васильевна потеснила ее
собою, утолкала за двери.
     Тепло разливалось  по  моему нутру  от еды.  Боясь  снова  опозориться,
уснуть, я стал искать развлечений и под стеклом, среди бумажек,  театральных
билетов,  облигаций  Осоавиахима,  каких-то  бланков  и  справок,  обнаружил
карточку  молодого,  красиво  одетого парня.  В галстуке  парень,  в  темном
костюме, подстриженный,  причесанный, он напряженно сдерживал улыбку, но она
все же просквозила в глазах, тронула большие губы, какие чаще всего бывают у
мягкосердечных людей. Такие  парни слушаются мам и пап, старательно  учатся,
их выбирают  в  пионервожатые, в  редколлегии  стенгазет, посылают на слеты,
таких мы с Тишкой лупили...
     Где-то  я  видел   такую   же  карточку?  Где?   Брезжило,  брезжило  и
прояснилось,  да  вон  же,  внизу,  у  крыльца,  деревянная   пирамидка!  На
пирамидке,   крашенной  в  защитный  цвет,   разлапистым   крестом  укреплен
поврежденный  пропеллер самолета и три  карточки  врезаны в  дерево: двое  в
летчицкой форме и один вот этот парень, в гражданском, при галстуке. Изучали
они чего-то в  тундре и обледенели  -- самолет  гробанулся. На могилу, не по
правилам, не на кладбище, в центре города, у горсовета  сделанную, пионеры и
всякие заслуженные люди приносят цветы.
     -- Задремал? -- Я вскинулся. Раиса  Васильевна кивком показала, чтоб  я
освободил место, села, расписалась в  продолговатой бумажке со  штемпелем  и
печатью,  перехватив  мой  взгляд,  на мгновение  сникла, затем  коротко,  с
устоявшейся болью молвила: --  Сын. -- И  протянула мне бумажку: -- Вот тебе
направление... В детдом направление. И не вздумай не пойти!..
     Раиса  Васильевна проводила меня до запасного выхода -- не хотела, чтоб
я прошелся по коридору родной школы, и уже на площадке лестницы спросила:
     -- Ты любишь читать?
     -- Ага.
     --  Так вот  тебе  мой  совет: никогда не  бросай книжки. Читай. Больше
читай.  И не дерись. Нехорошо  это. Ладно, ступай. Тебе еще  много назиданий
слышать.  -- Раиса Васильевна посмотрела в сторону со вздохом: -- Горазды мы
на них. Благо ничего не стоят. Мужики и бабы, бывало, сперва хлеб голодному,
потом молитву.  Мы  ж наоборот... -- Раиса Васильевна  осеклась; отвалил мне
Бог рожу -- все, что переживаю, на ней видно. -- Варежки где? Потерял?
     -- Нет у меня варежек. Рукавицы-верхонки есть. Я в них дрова рублю.
     -- В  детдоме выдадут. Ну беги, беги!  Холодно тут. -- Раиса Васильевна
куталась в  теплую шалюху  или шарф, под которым еще пестрел свитер. "И чего
человек  мерзнет? На лестнице  потеплей, чем в  "моем доме", и одежда  -- не
моей чета!"  -- думал  я, томясь:  не  хотелось  мне  в  детдом,  но  нельзя
обманывать Раису Васильевну. Если таких людей начнешь обманывать, хана тогда
всякой вере и совести.
     Спустившись  по  лестнице,  я  поднял  голову,  увидел  еще  раз  Раису
Васильевну, не всю, только седую ее  голову, склоненную над перилами, увидел
и  огромные,  куда-то  в  пустоту глядящие глаза. Серой  совой,  ослепленной
снежным светом, почудилась мне женщина из гороно, которую я видел в первый и
последний раз -- весной во время ледохода  он скончалась от больного сердца.
Ее  портрет был напечатан в газете  "Большевик  Заполярья". Я хотел  содрать
газету с забора лесобиржи и вырезать портрет Раисы Васильевны, да где же мне
было его хранить-то? -- ни блокнота у меня, ни бумажника в ту пору не было.


     ***


     Сподобило меня  прочитать какую-то  дряхлую  книжку о старом  приюте да
баек  досыта наслушаться от обитателей старого театра о специсправиловках, о
страшных детдомах. Понимал я, конечно, что кормить ивасями и не давать воды,
пороть проволочной плетью, бросать в карцер, где крысы живьем съедают нашего
брата, -- в детском  доме едва ли станут, но все ж страх камнем лежал на дне
моей души, и без того уже крепко надорванной. С людьми схожусь я трудно, а в
детдоме  ведь не  просто  люди -- шпана там,  и волю, так мне поглянувшуюся,
терять не хотелось. Пусть голодную, бесприютную, одинокую, но волю: живи как
хочешь,  делай  что угодно.  И  главное,  верилось:  наступят,  не могут  не
наступить времена счастливые.
     Словом, решил я  не торопиться и глубоко обдумать положение. "Никуда от
меня не денется детдом-то".
     Неторопливо прошел я  мимо тринадцатой школы, пооколачивался в  хлебном
ларьке. Ничего там  не  обломилось. Я особо  не  горевал: как-никак маленько
подкрепился  в гороно. Вырулив  в свой переулок, я посеменил  вдоль  заплота
конного двора  и замер:  такая  постигла  меня  неожиданность. Бабушка  моя,
Катерина Петровна, принялась  бы при  такой  неожиданности  кресты  на грудь
бросать:  "Матушка, Царица  Небесная!  Милости и благодати Твои,  яко солнце
Божье, всевечны..." Над жилищем моим, над хибарой сортирного типа, крашенной
в  небесный цвет, утонувшей  до  застрехи в снежных  забоях, струился дымок.
Значит, жизнь  идет, мачеха вернулась, может,  и отец? Да пусть бы и отец --
все  какая-никакая живая  душа, в  казенный дом не идти, не  прилаживаться к
детдомовской шпане, не менять пробитое русло жизни.
     В убежище моем, за полыхающей печкой нахохленно сидел Тишка Ломов.
     -- Убег? -- спросил он.
     Я  сел рядом  с  ним  и  показал бумажку. Он ее прочел,  шевеля губами,
задумчиво вернул:
     -- Померла бы матуха, вместе бы пошли. Вместе не так боязно.
     Я  встал  на  карачки,  пошуровал  железиной в печи, подбросил  дров. В
избушке притемнилось, по ту сторону печки синичкой пискнула мышь, послышался
ей ответ из-под вывороченных половиц, и зашебаршила  картофельная скорлушка.
Работают мыши, кормятся безбоязно, они  настолько привыкли ко мне, что  иной
раз по лицу норовят пробежать. "Чудно дядино гумно -- семь лет урожаю нет, а
мыши водятся!"
     -- Я у тебя поживу, -- не то попросился, не то разрешил себе Тишка.
     -- Живи! -- Я взял топор, развалил сырую чурку пополам. -- Только жрать
нечего.
     -- Воровать будем.
     -- Ты воровал?
     -- Нет.
     -- То и треплешься. Воровать страшно.
     Гудела печка --  "хороший людя" -- как  сказали бы о ней  приенисейские
остяки. Что бы  я и все мы делали без печки? Без огня? Неужто  в детдом идти
все же придется? Ах ты! Ах ты! До чего не хочется, до чего боязно...
     Тишка,  ровно бы оправдываясь,  рассказал,  почему он не  может явиться
домой.  Это  он перенял  у школы милиционера  и  поведал  ему все, как было,
оттого и пришел милиционер в учительскую такой сердитый. Дома у Тишки мать и
старший брат  Пашка --  они из переселенцев.  За старшего в  семье Пашка  --
художник  в городском кинотеатре, а беснуется дома хуже урки. Примется Тишку
бить  -- нет у  него под рукой  другого предмета, кроме  полена или железной
клюки. Сколько раз  из  памяти  вышибал Тишку. Мать запугал до смерти, она и
без  того  запугана переселением,  утерей троих  детей,  подрублена  цингою,
беззубая,  кости у нее по-старушечьи выступили и хрустят, в тридцать-то семь
лет! Работает мать Тишки сортировщицей пиломатериалов на лесобирже. С работы
явится,  на  топчан заползет и лежит пластом.  "Прибрал  бы  скорее Господь.
Ослобонить  бы себя и вас", -- говорит. "И  освободи!  Чего  волынишь?!"  --
кричит родной сын Пашка.
     Тишка другой раз пожалеет мать, печь истопит, сварит похлебку или кашу,
горячим себя и ее  побалует. Пашка дома не ест. Как личность интеллигентная,
кушает он в ресторане, под  баян.  Бабу завел Пашка,  модную, курящую. Сидит
красотка  па  топчане,  бренчит  на гитаре  и  песенки  поет  про  отчаянных
капитанов, про маленькую Мэри, пьяная нажрется, так про Колыму и про блатную
жизнь поет-рыдает, в Пашку  бросает туфлями. Тишке с матерью совсем не стало
места в барачной  комнатенке. Терпеливо ждут они, когда та, ни квартирантка,
ни жена  --  прости-господи  и  воровка, коих летом на  морпричалах дополна,
надоест художнику и он ее удалит из помещения.
     --  Пойдем-ка,  Тимофей,  дровами запасаться, -- с  кряхтеньем  начал я
вылазить из-за печки.
     -- А в детдом?
     Я  глянул на  него; "Предавал я  кого? Предавал?!" --  так выразительно
глянул, что он заторопился искать рукавицы.
     -- Уж и на понт не возьми человека! Совсем шуток не понимает!
     Мы  приперли воз  макаронника,  быстро  его изрубили,  затем  весело  и
непринужденно накатали  сырых чурок  от  кочегарки драмтеатра  и сверх  того
ящиков  от  магазина  свистнули.  В фанерном  ящике  обнаружилась подмокшая,
слипшаяся в углу сахарная пудра от конфеток. Мы  разболтали ее  в консервных
банках, попили душистого, как мыло, кипятку.
     Пока пили сладкую водичку да болтали о  том  о сем, меня посетила мысль
еще раз наведаться в магазин номер три, уткнувшийся рылом в снег за дорогой,
и  промыслить чего-нибудь из  еды. Магазин был  построен глаголью, то есть у
него  была  загогулина, к  которой  примыкала казенка,  тамбур такой,  вроде
сеней. Из  казенки теплая  дверь вела в  само  помещение,  притворялась  она
неплотно, в щель тащило стужей.  В магазине,  особенно в загогулине, холодно
было даже летом, о зиме чего и говорить.  Продукция в  "тройке"  размещалась
согласно климату: жиры, рыба, мясо, икра  -- у двери, дальше -- что  послаще
-- конфеты, пряники и винные изделия; еще дальше: картошка, свекла, капуста,
лук, чеснок и всякие прочие овощи, сырые, сушеные, консервированные.
     В прелью воняющем овощном отделе топилась печка-голландка. Прижимаясь к
ней, продавщицы вышоркали не  только  известку, но и кирпичи  повыворачивали
ядреными задами. По левую  сторону  дверей штабельком стояли  ящики, в щелях
которых  светились  банки.  Ящики  и  пошатнувшаяся  голландка  отгораживали
полутемную  магазинную  загогулину  от  продавщиц,  обхвативших круглое тело
печи,  будто   собственного  дорогого  мужа.  Я  дождался,  пока  ни  одного
покупателя  не осталось  возле  крайних  весов  и  продавщица  стриганула  к
голландке, смел все  крошки, обрезки мерзлого мяса и  рыбы  из-под весов  и,
была не была,  скребанул из эмалированного  таза горсть скоромного масла. От
грязных  ногтей в желтом  масле остались  темные царапины, но уж делать было
нечего  --  бухнул  в сырую дверь  плечом, вывалился на  улицу и выпустил из
груди спертый дух.  Сердце  мое  звякало о  ребра,  руки  дрожали,  в штанах
сделалось сыро.
     -- Ты чЕ? -- испугался Тишка.
     -- Вот!  -- выгружая из грязного кармана слипшиеся комочки мяса, крошки
рыбы и косточки, захлебывался  рваным  смехом. -- Варить будем!  Щи  -- хоть
портянки полощи!
     Я пощупал свой лоб  -- клейко, "мед" выступил. "Пусть кто-нибудь скажет
мне, что воровать легко!.."
     В  мешке  оставались  еще мерзлые  картошки, стучали камешками. Суп  --
картонная вылупка, получился  мутный. Однако жиров  было много,  и мы хорошо
нахлебались горячего варева. Как водится у  степенных,  хозяйственных людей,
после сытного  ужина мы сумерничали, вели неторопливые беседы. Тишка приучал
меня  курить  подобранные  на  улице  бычки.  "Пить  вино, уродовать  людей,
воровать -- уже могу. Осталось курить научиться -- и порядок!"
     Утром Тишка ушел на разведку домой и в убежище мое не вернулся.
     Но я недолго тужил о Тишке. У меня появился новый друг -- Кандыба.


     ***



     В хлебном отделе гастронома я  наметил к уводу краюшку  хлеба,  лежащую
возле  весов, и все примеривался да прицеливался к ней,  но упускал моменты.
То мне казалось, что продавец уже приметил меня и ждет не дождется,  когда я
потяну горбушку, чтоб огреть меня гирей по  башке, то в очереди  к  прилавку
"не те люди" были, при которых можно незаметно что-либо стянуть. Измучился я
весь, сопрел,  а есть хотелось  до  стона  в  кишках.  Горбушка,  в  полкило
примерно весом, так и кружилась в глазах,  ощущался даже  кисловатый вкус ее
во  рту,  как хрустит корочка на  зубах,  чуялось. Сытое тепло разойдется по
всему  телу, в сон потянет, уютно и спокойно на  душе сделается -- и все это
от горбушки, такой близкой и такой недоступной!
     Терпенье мое иссякло,  и я  решил действовать  "на шарапа" --  схватить
горбушку и  убежать  из магазина. С этаким дерзким  планом  я  продвинулся к
весам, в который  уж  раз кружанув возле  прилавка. Впереди меня втиснулся в
очередь  парнишка в толстой,  латаной  гуне с кошачьим воротником,  в шапке,
единственное  ухо которой так  ловко было заделано, что  выходило как бы два
уха  у шапки, и мерзнуть никакой половине башки парень не дозволял.  "Черт в
подкладке, сатана в заплатке", -- говорится о такой лопотине иль о человеке,
одетом в нее, и не зря говорится, как я скоро распознал.
     -- Загорожу! -- дыхнул мне в  лицо табачной гарью парнишка, и так ловко
все сотворил, что горбушка мигом отделилась от продавца и глазастого люда.
     Я сунул горбушку за пазуху  и  вышел  из магазина, не зная,  как теперь
быть: дождаться ли  малого  в  одноухой  шапке,  спрятаться  ли  за  ближние
дровяники и  умять хлеб,  но сам  уже  рвал зубами  горбушку, спрятавшись за
поленницу трухлого макаронника.
     Просунулась сюда же одноухая шапка, следом мордаха, по-песьи работающая
ноздрями,  пришкандыбал, сильно  припадая  на  изогнутую в колене ногу,  сам
парнишка с быстрыми, смешливыми глазами.
     -- Мандру пополам! -- распорядился он.
     -- Чего?
     -- Хлеб. Не умеешь по-блатному?
     -- Не умею,-- признался я, с сожалением половиня горбушку.
     --  Научу. Надо  бы буханку  брать, сурло  немытое.  Всегда надо  брать
больше,  чтобы не так обидно,  когда поймают... -- выдал он мне  первый свой
совет из огромной, бескорыстно преподанной затем науки беспризорника.
     -- Тебе чЕ, ногу-то граждане выворачивали?
     -- Не-э, это с юного детства у меня. С полатей упал. Оказалось,  мы уже
встречались  с  Кандыбой  -- такая  кличка  была у парнишки  --  в кое-каких
укромных местах,  да не разговорились "по душам",  дураки такие.  А ведь так
необходимы друг другу!
     Кандыба почесал под шапкой:
     -- Не  проняло: один кусок на два  пустых брюха,  все  равно  что  один
патрон на двух героических бойцов. Пойдем вместе, найдем двести!...
     Мы двинули в  столовую. Кандыба зорко отыскивал воткнувшиеся в снег или
"не насмерть" затоптанные  по дороге бычки, обрывал мерзлые концы  и которые
бычки курил, которые прятал в лохмотья и за отворот шапки -- про запас.
     В столовке Кандыбу знали и взашей поперли, а меня нет. Я подсаживался к
столам и доедал  из тарелок суп, котлеты, рыбьи головы, обломки хлеба прятал
в карманы. Была до войны у интеллигентно себя понимающих людей распрекрасная
привычка  --  оставлять на тарелке еду "для приличия". По остаткам кушаний я
заключал, кто за столом кормился:  вахлак  тупой и жадный или тонкой кости и
истинного понимания этикета человек.



     Одна  муха не проест и  брюха --  вот уж  правда так  правда! Двое  нас
стало,  и какая жизнь  наполненная пошла. Получился  у нас  с Кандыбой  союз
такой, какого не было у меня вплоть до  того, пока я  не вырос и собственной
семьей не обзавелся.
     Перед  писаными  распорядками,  всякими организациями Кандыба  пасовал,
терялся, чувствовал себя  угнетенно и потому драпанул из  двух уже детдомов,
до Севера вот добрался и "нечаянно" зазимовал в Игарке. Кандыба обожал волю.
Воля эта пуще неволи --  узнаю я после. Только "на воле", оставшись "в миру"
сам с собой, он не знал унижений, чувствовал себя полноценным и полноправным
человеком; умел постоять за себя, не страшась никакой борьбы и невзгод.
     Вольной  и  беззаботной  птицей  рожденный  -- мать  он зачем-то упорно
отыскивал повсюду, из-за этого и в Игарку попал,  Кандыба и сам хотел вольно
прожить  лета,   отпущенные  ему   судьбою.  Лет  этих  выпадет  немного  --
семнадцать.  Умрет  он в больнице исправительно-трудовой колонии от костного
туберкулеза, так и не смирясь с судьбой инвалида.
     Кандыба  пришел в восторг от моей хазы -- так  сразу окрестил он бывшую
парикмахерскую, заявил,  что берет на себя прокорм, а я  чтоб дымом  и огнем
владел, читал бы  ему книжки и рассказывал всякую всячину. Посулился Кандыба
за короткий срок сотворить из меня карманника, чтоб, если один завалится, не
доходить с голоду.  Дело с обучением сразу потерпело крах -- после первой же
попытки  "пощупать кошелек"  я  попался. Меня  били  на крыльце магазина.  И
ладно,  большинство  игарских граждан  обуты оказались  в  оленьи  бакари  и
валенки, а то бы мне все ребра переломали.
     Вид мой вогнал Кандыбу в удручение.
     -- Во, напарили, блиндар! -- покачал он головой. -- До новых веников не
забудешь! -- и приказал мне зажмуриться и вытянуть руки. -- Нервы! -- сделал
Кандыба заключение.  -- Расшатаны! В карманники негоден. -- Смазав  лицо мое
солидолом  --  банка  с  солидолом осталась в хламе,  парикмахеры  мазали им
машинки или  сапоги, мы  же  приспособили  вместо  мази,  еще  пепел из печи
пользовали да серу с  поленьев --  это  уж я от  таежников  перенял, Кандыба
обследовал меня -- нос, челюсти не сломаны ли? При  этом он  доступно, будто
фельдшер пациенту,  объяснял, как вести себя, если  попадешься. Надо поперед
всего "вывеску хранить", падать вниз лицом и загораживаться руками, телом не
напрягаться, распустить следует тело, чтобы кисельное оно  сделалось, тогда,
если даже пинают сапогами, бузуют палками -- кости не переломают.
     -- Работа наша давняя и  трудная очень, --  заключил Кандыба. --  Я так
кумекаю: человек токо-токо научился мозгой шевелить, тут же сообразил -- чем
спину  гнуть  из-за еды, легче ее украсть,  отобрать у младшего, лучше  -- у
соседа. Но  по  брюху, по брюху  надо брать.  Обратно,  разница:  кто почему
ворует?  Один от  голодухи, другой  из  интересу.  Который из  интересу,  от
жадности --  того смертно бить. Но лупят всеш-ки нашего брата  голодранца...
безопасней...
     Рот открывши, слушал я нового своего друга: "Да уж малый ли это? Оголец
ли? Годок ли мне? Видно, ничего в мире просто так не делается,  и уж не зря,
ох не зря судьба нас соединила".



     Пошла жизнь складно и ладно, Кандыба  промышлял в магазинах, столовых и
разных кладовых,  я  заделался как бы  замом его по хозяйственной части и по
культурно-  просветительской  тоже,  обеспечивал  братство   наше  топливом,
светом, водою,  заботился о полезном досуге, читал вслух книжки, рассказывал
о лесах, озерах  и  прошлом  лете.  Особенно  удался мне рассказ  о том, как
ловили мы с дедом карасей  на озере  и налимов на протоке, да еще о том, как
новые штаны загубил  на заимке. "Болони  надорвал" Кандыба, слушая историю о
штанах, -- я уж постарался, наворотил, разукрасил ту историю.
     Керосин для  фонаря  я добывал  все  у того  же  драмтеатра  имени Веры
Пашенной. Стоял позади него движок со  всегда полным  баком,  на тот случай,
если  с  городским  электричеством  что-нибудь случится,  а случалось с  ним
"что-нибудь"  часто, движок моментом  запускали,  не  давая  загаснуть свету
разума в далеком Заполярье, и без того зимою темном.
     Из лесокомбинатовского  клуба  увел  я  красную скатерть, графин и  еще
балалайку. Графин, налитый до горлышка водою, разорвало, струны