венно-острая половинка
сломанного ножа. Полина была чем-то перепугана, рот ее  полуоткрыт, загар на
лице разжижился, как бы  слой из-под него более светлый проступил, сделались
заметней отруби веснушек.
     -- Мужики!  -- задушенно  просипела  Полина, указывая обломком ножа  на
речку Караулку.
     Середних наплавков  сети  не  видно. Один  за  другим в воду  уныривали
ближние берестяные трубочки, вытягивалась тетива, ползла змейкой хвостовина.
Застрявший меж камней на берегу желтый костяной кибас подергался, подергался
и булькнул в речку. "Ну и что? Вода катится  на  убыль, течением давит сеть,
огнетает наплавки, вытягивает  тетиву..." Меж тем хвостовина  все уползала и
уползала, и  не  было  сил оторвать  от нее глаз,  ровно  бы  на самом  деле
озеванные, пялились мы на  нее  и не могли стронуться с места, заталкивали в
себя, словно в мешок,  поглубже мысль о дикой  удаче. Этак ведется у здешних
добытчиков  от  веку: попалась  рыбина или дичь в лесу, тверди до  последку:
"Ох, неправда! Ничего  не  вижу! Ничего не чую!" -- уж целишься в дичину или
тянешь  рыбину,  но  про  себя упорно повторяй; "Ох, не  моя!  Ох,  уйдетОх,
сорвется!" -- и добыча  наверняка твоей будет. Словом,  чтоб не сглазить, не
отпугнуть удачу, надо от нее открещиваться изо всех сил -- дело проверенное.
     Полина бросила нож, картошку, повалила Мишу в лодку, опрокинулась в нее
сама, заголившись латаной  исподиной. Долбленка шатнулась, покатились по ней
шесты, брякнули железки, хрустнуло стекло бакенской лампы. Миша ухватился за
тетиву  сети. Полина  орудовала веслом.  Я бегал  по  берегу,  махал руками,
пытался  руководить.  Через  длинные-длинные, короткие-прекороткие мгновения
Миша  и  Полина вывалили в  лодку что-то  живое,  в сеть  запутанное. Братан
бухнулся на живот, стало его не видно за обшитыми бортами лодки.
     --  Р-р-р-реби-и-и-и-и!  --  разнесся  вопль  по  Караулке.  Ребятишки,
скатившиеся по ступенькам к речке, ринулись обратно и спрятались  за баню. Я
бродом кинулся встречь лодке, рванул ее так, что она у меня почти по воздуху
на берег  вынеслась. Полина  едва  не вывалилась за борт, кыркнуть  на  меня
хотела, но времени  у нее  на это не было. Она перемахнула через  меня --  я
почему-то  оказался  на  карачках,  --  обдав  теплом  из-под  подола.  Миша
плюхнулся следом за нею на  берег, держа в  беремени что-то выворачивающееся
из  спутанной сети.  Мишу уронило. Из  мережи раскаленным осколком высунулся
кроваво-алый плавник!
     "Батюшки! Таймень!"
     Дальше я помнил  и видел все отрывочно. Полина с Мишей пали на сеть. Их
толкала,   опрокидывала,  пыталась  сбросить   с  себя   могучая  рыбина.  И
сбросила-таки,  сперва  сухопарого  Мишу,  затем Полину  отшвырнула, сама же
покатилась вместе с сетью к воде, бренча кибасьями о камни.
     -- ЧЕ  стоишь?! -- рявкнула на меня  моя свояченица, сверкая  ошалелыми
глазищами,  вся уж как  есть белая,  патлатая,  тяжело ноздрями  сипящая. И,
привыкший на войне беспрекословно выполнять команду, я тут  же пал брюхом на
сеть  и  почувствовал  грудью, всем собою  почувствовал упругое тело рыбины,
услышал, как она  меня  приподнимает, увидел совсем  близко  сосредоточенное
лицо свояченицы, вывалянного в глине братана. Он хватал кого-то руками, ртом
ловил воздух иль пытался кричать что-то, катаясь рядом со мной на берегу.
     Полина  очухалась первая да  так  завезла  кулаком по моей  спине,  что
екнули во мне все печенки и селезенки, шибчей зазвенело в контуженой голове:
     -- А не колдун?! Не колдун, яз-зва!
     Настороженно  поднимались  мы,  отлепляя руки от рыбины,  в  любой  миг
готовые  снова  хватать,  падать, бороться,  если  ей  вздумается бунтовать.
Топорщились   огненные   перья  рыбины,  надменно  загибался  и   пружинисто
разгибался  ее хвост, легко,  как бы даже небрежно хлопаясь о сухую  острину
камней.
     Потрепанные  схваткой, возбужденные, горячие, мы  неотрывно глядели  на
яркокрылую, покатую  тушу рыбины. Мне, еще  не отвыкшему от войны, толстая и
темная  спина  рыбины,   стремительно  набирающая   кругизну  за  еще  более
стремительным ветровым плавником, уходящая к раздвоенному хвосту, напоминала
торпеду  с  насечками сверкающих колец и  серебрушек по округлым бокам и  на
утолщении,  искусно  пригнанных  друг  к дружке.  Под  округлостями  колец и
серебрушек   с  исподу   проглядывали  пятна  старинных  крупных   монет   с
приглушенной временем позолотой  --  неуловимы, переменчивы краски  на  теле
рыбины, в малахитовой прозелени монет мерещилась тень иль отзвук тех  давних
веков, когда везде были чудеса, всюду людям  мерещились клады. И вот, со дна
пучин, из онемелых веков явилось нам чудо. Дотронулись мы до какой-то высшей
силы,  до  чего-то  столь  прекрасного,   что  ощущение  боязливого  трепета
пронизало нас,  ровно  бы  священное  что свистнули  мы из храма, испугались
содеянного и не ведали, что теперь с ним делать и куда его девать?
     "Кликуша,  --   ругаю   я   самого   себя,   --  накадил-то,   накадил!
Тайменя-разбойника в существо  чуть  ли не  святое произвел! Фронтовик  тоже
мне!" --  ругаюсь, но никак не  могу погасить  в  себе  какого-то особенного
волнения и ощущения таинства.
     Рыба  в  радуге  неуловимых,  быстро тускнеющих  красок,  вывалянная  в
крупной дресве, в намойном желтом песке, смотрит  напаянными ободками зенков
из  округленных  глазниц  мимо нас,  в  свою какую-то  даль, сосредоточенная
мысль, нас не задевая, не  касаясь, ворочается под покатым, большим ее лбом.
В скобках твердого рта закушена разумная  скорбь. Есть, все ж  есть какая-то
непостижимая,  запредельная  в  ней  тайность!   В  неусмиренном  теле  рыбы
свершается  работа,  направляемая  мыслью.  Каждая  клетка большого тела, от
хвоста  до  полуразодранного  удушьем  губатого  рта,  схваченного  стальной
подковой челюсти,  полнится энергией, собирая исподволь  в  комок упрямство,
силу, стремление к бунту и свободе. Реже, аккуратней, печатается веер хвоста
о землю. Медленней, протяжней  всосы жабер. Вот жаберные крышки распахнулись
так  широко,  что под ними обозначилась кисельная зубчатка и арбузно спелая,
тоже зубчатая жаберная мякоть. Праздничной, яркой гармошкой растянуло жабры,
выпуская  из  мехов  воздух.  Хвост  тайменя,  гибкий,   слюдянистый,  всеми
стрельчатыми  перепонками  уперся в  землю и кинул  упругое, дугой вытянутое
тело  рыбины вверх. В воздухе  над  берегом, выпростанная  из липкой паутины
сети, яростно задергалась, затрепетала крыльями плавников рыбина, засверкала
каждой звездочкой  чешуи,  прозвенела всем  золотом, серебром и  рухнула  на
камни -- последний рывок к свободе взял всю мощь упрямого, где-то и в чем-то
разумного все-таки существа.
     На  камнях билась,  рвала  себя,  пластала  кожу,  сорила чешуйками уже
слепая и от слепоты беспомощная водяная тварь, большая, все еще красивая, но
все-таки тварь. Рассудок ее,  пусть маленький, угас, и сразу разъединилось в
теле рыбы  все, лишь  инстинктом, одним  только  инстинктом она устремлена в
холодную, мягко разымающуюся, родную  стихию, где  все наполнено  движением,
привычной тяжестью  глубин,  покоем беззвучия --  шум  воды не шум  для рыб,
продолжение  привычного  покоя.  Нет  там  расслабляющей воздушной  пустоты,
забитой сверху донизу хаосами  звуков и  жарким сиянием усыпляющего  солнца,
нет небесной  безбрежности,  которая тускло отражалась в реке белыми  тенями
облаков, пятнышками звезд, сиянием круглой луны. Иногда  небо  полосовало по
воде вспышками, но от них можно было спрятаться под камни либо вдавиться еще
дальше  в  темень глубины, стать  чутким  брюхом  на  струю  донных  ключей,
пронзающих тело бодрящим током ледяной воды.
     Вянет  тело, дрябнут мускулы,  распирает  воздухом нутро,  мелко-мелко,
по-птичьи дрожат растопыренные перья плавников,  рывками  дергаются жаберные
крышки и, не прикрыв  отверстий, все еще  жарко полыхающих изнутри, замирают
на полувыдохе.  Совсем  уж  скорбно  западает  рот  тайменя в  углах,  потом
медленно,  мертво  растворяется  уже  не  рот,  а зев,  в глуби которого  за
частоколом  острых  зубов  виден  стебель  несоразмерного зеву,  маленького,
нежно-розового языка. Исхлестанный о  камни хвост  ссохся до ломкости, дрожь
еще раз пробежала по увядшему телу рыбы, покрытому клейковиной  жира, может,
и больного  пота,  выступившего  от  жары,  тряхнуло каждую чешуинку, каждую
отчеканенную серебрушку, каждое колечко, но ни звона, ни даже  тихого  звука
не  раздалось  уже,  но  все-таки  и поверженная  рыба  не выглядела жалкой,
сдавшейся, некрасивой. Так  никому и не  покорившейся,  надменной,  величаво
скорбной -- вот какой она выглядела, только  брюхо, вздувшееся под грудью от
заглотышей, с девственно-глубокой бороздкой у прихвостного плавника выдавало
слабость,   даже  беспомощность   рыбы,  сам  же   плавничок  был   все  еще
петушино-яркий, но казался уже лишним на этом холодном, сером теле.
     Я ладонью стирал с успокоившегося  тела рыбы дресву, чувствовал плотную
шероховатость  чешуи,  усмиренную силу, и, странное  дело, при  виде  добычи
впервые после фронта в меня вселялась уверенность покоя и мира.
     Я начинал осязать мир в обыденном обличье, где  не убивают, а добывают,
где все-все растет, живет, поет не по команде, а по закону давно сотворенной
жизни. Я проникался ощущением тишины и величия земного пространства, еще так
недавно  суженного,  стиснутого, зажатого щелью или царапиной  траншеи. Свет
солнца,  блеск воды,  шум тайги,  глубина неба  -- это уже не  загаснет,  не
оборвется от слепой пули,  шипящего  снаряда, воющей бомбы,  вопящей мины --
это навсегда, теперь на весь твой векНа весь! Понимаешь? И в то же время  из
моей успокоенно работающей  души и памяти прорастал корешок  в чью-то чужую,
призрачно-пространственную память,  из недр ее отрывочные  мерклые возникали
видения и онемелые картины.
     Во  мне,  как  и  во  всяком  человеке,  пережившем  страшные  времена,
гнездилась,  видать,  тоска  по первобытной,  естественной  жизни.  Виделась
пещера, хижина ли. В ней чадил смоляной  ломью костер, вокруг него волосатые
люди. Глава рода в шкуре,  надетой через плечо, сваливал к огню тушу горного
козла. Дикой жадностью горят глаза голопупых, низколобых чертенят-ребятишек.
Спокойно  лицо женщины.  Лишь  в  глуби  ее  взора  таится  гордое  и  дикое
достоинство.   Глава  рода   преисполнен   величия,   он  доволен  сознанием
выполненной работы -- он добыл пищу детям, которые есть продление его. Нет в
нем  иных  устремлений,  кроме  продления  себя, а  значит,  жизни  своей  в
бесконечность, и страха за  нее нет. Только силы небесные пугают его громами
и  молниями, но  он уже  научился отмаливать  их,  бросив  половину добычи в
огонь, полыхающий в сердце самой высокой горы.
     Продолжительность его жизни восемнадцать лет!
     Век  многих  моих товарищей,  тех самых  победителей, на  которых мы  с
Мишиной семьей,  как в древности, загадали добычу и  так счастливо забросили
ловушку,  --  тоже кончился в восемнадцать лет. Только  жизнь  их была  куда
сложней, чем у древлян, и смерть не своя,  насильственная смерть,  и приняли
они смерть от людей.
     Их убили.
     Так что  ж, для того мучился тысячелетия человек,  для  того прозревал,
чтобы "замкнуть круг  жизни",  как  и  в  дикие,  неразумные  времена  --  в
восемнадцать лет?!
     А  я  --  живой,  я счастлив. Счастлив?.. Нет, нет, не хочу, не приемлю
такого  счастья, не могу считать себя и людей счастливыми до  тех  пор, пока
под ногами у  них трясется от военных громов не земля, нет, а мешок, набитый
человеческими костями,  поостывшей  лавой клокочет  кровь,  готовая в  любой
момент захлестнуть весь мир красными волнами.
     Но  я жив! Значит,  соглашаюсь  со всем  сущим,  значит,  приемлю  его,
радуюсь  дарованной мне жизни,  желаю покоя и радости не только себе, а всем
людям. Батюшки мои, как сложно-то все! И старшины ротного нет рядом  -- а он
так просто  умел разрешать все сложности и сомнения: не  умеешь -- научу, не
понимаешь -- разъясню, не согласен -- накажу!
     Под тенистым сырым  яром сидят  и смотрят  на рыбу мой брат с  женою. В
стороне  в пугливую стайку сбились ребятишки, и не  ведают они, не гадают, о
чем я, дурак,  думаю! Ждут чего-то. Слов или действий?  Иль тоже  переживают
печаль и радость при виде такой редкостной добычи?
     --  Это  он  пасся   возле  каменного  порожка,  --   словоохот-  ливо,
освобожденно рассказывал детишкам про  тайменя  Миша, вытирая  с лица  полой
телогрейки  грязь и  отплевывая  дресву.  -- В слив воды поднялся, стоит  за
корягой,  караулит.  Ушлая  тварина!  Как  с  верховьев  Караулки  покатится
ослабевшая после икромета рыба, он ее цап-царап! Да мы тоже не дремали, того
дожидалися!..  -- перешел Миша на стих, удивился сам себе, загоготал, свалил
старшего парнишку на песок, давай его  щекотать за брюхо. Ребятишки боязливо
тыкали пальцами в рыбину и,  ровно  бы ожегшись, отдергивали руки.  Но когда
отец начал игру, они все с визгом повалились на него и  тоже давай  родителя
щекотать.  Смех, шум, гвалт, радость. Мишу прямо-таки распирало, он не мог и
минуты сидеть просто так, ему надо было что-то делать, говорить.
     -- Таймень -- зверь чуткий! -- продолжал он рассказывать, надуревшись с
ребятами.  -- Небось чуял, как  мы  с Витей сеть  ставили, нервничал, да  не
хотелось  ему  с кормного местечка  сходить.  Не один  день, поди,  жировал,
пообвык  тута. Но сбрякали  кибасья, шест  звякнул. Полька  орет! Ребятишки-
шпанята заклик декламируют... Жу-уть!  И не выдержал таймеха страхоты такой,
хватанул из речки,  да рылом-то  в сеть! Пробил  ее  бы, запросто  пробил --
сетчонка старая, прелая,  но я тоже соображаю кой-чего, режь к ней подвязал!
И влип, бродяга,  биться в сети начал,  а она  с двойной стенкой,  он, боров
жирный,  сдуру-то и  запутался!  Совсем! И  теперь ему,  -- Миша значительно
поднял указательный палец, -- теперь ему одна дорога -- в пирог!
     -- В пирог! В  пирог!  --  захлопали  в ладоши и  запрыгали  ребятишки,
тощенькие, костлявые,  как и  все дети военной  поры,  радуясь добыче больше
всех нас, и снова кучей малой повалились на отца.
     -- Надо  жа!  -- удивлялась Полина, вытряхивая платок и повязываясь. --
Надо жа! Только закинули сетку!.. -- поглядела на меня и засмеялась, обнажив
большие белые зубы.  --  Экие обормоты! Извалялись! Избились!  Куда бы он из
сетки-то девался?  Витя ладно,  давно  рыбы не видал. А мы-то, ты-то, рыбак,
едрена копалка! --  стукнула она Мишу  по затылку. -- Ну, как  он его!..  --
Полина  задыхалась от  смеха.  -- Как он мотырнул  баканшыка,  токо  у  него
сбрякало!..
     --  А самуЕ-то! СамуЕ!  Ладно, брякать  нечему,  акромя  языка! -- Миша
плюнул  под ноги,  махнул рукой, нажил, дескать, я  с вами греха,  и занялся
делами: привязал лодку, хотя привязывать ее было незачем,  шест ли, весло ли
искать взялся, обнаружил,  что  кисет с табаком вымочил, принялся пушить все
на  свете, заявил, что он падину эту,  тайменя, выбросил бы  обратно в реку,
если  б тот еще мог плавать, бабу  свою заодно утопил бы  -- не скалила чтоб
зубы, когда мужик подыхает без курева!..
     Обретая деловитость, Полина прервала выступление мужа:
     --   Кончай  давай   попусту  дорогие   такие  слова  изводить!   --  и
распорядилась: -- Руби зверюгу пополам. Половину в Овсянку плавь -- на вино.
Половину сами ись будем. В деревне и табаком  разживешься. Наших  всех зови.
Ох, и гульнем жа!..


     ***



     Три  дня и три ночи шел пир, хоть и  не на весь мир, однако известковый
поселок  был  гульбою  взбудоражен. Случилось  в нем  несколько  инвалидов и
только-только  демобилизованных  бойцов. Братство нас объяло,  гулянка пошла
вширь.  Мелькали лица, раздавались  поцелуи, лились слезы,  трещали кости от
объятий,  гнулись  половицы от  пляски,  была  пробита западня,  и один боец
сорвался в подполье, но ничего не переломал в себе  и на себе,  благополучно
извлечен  был  наверх,  всем сделалось  еще  веселее.  Миша  пришил  западню
гвоздями  на  живульку, ударил  в  нее пяткой,  проверяя стойкость, -- можно
плясать дальше.  Вчерашние  вояки ревели  боевые  песни,  подавали  команды,
рвались рассказывать каждый  о своем, но  некому их было  слушать;  солеными
частушками сыпали  мои  земляки,  озоровали бабы,  и пуще  всех выкомуривала
Полина:
     --  На море,  на  океане, на острове Буяне, --  складно колоколила она,
угощая  гостей пирогом с таймениной,  --  стоит бык  печенай,  в  заду у его
чеснок толченый, с одного боку режь, с заду макай да ешь!
     --  Полька!  Штабы  тя  язвило!  Да  где  ты  набралася-то  всего?  Где
навострилась?
     -- В ниверситете! -- подбоченивалась Полина.
     -- Где тот ниверситет-то? -- глуша раздирающий груди хохот, гости ждали
ответа.
     -- За  трубой,  знать,  на  пече,  на  десятом  кирпиче,  возле  тятина
оплужника, у обшэственного нужника! Одним словом, девки, ниверситет тот и вы
знавали -- сплавна запань на Усть-Мане да  леспромхозовский барак на таежной
деляне.
     И   куда  чего   делось?   Сникли  бабы,  головами  затрясли,  платками
заутирались:
     --  Да  уж, ниверситет  дак ниверситет,  будь  он  проклятой!  Есть  чЕ
вспомянуть!  До горла в снегу, на военной пайке-голодайке... Мужицки чембары
подпояшешь, топор-пилу в руки --  и на мороз, в трещебник!.. Слез-то сколько
пролито, горя-то сколько пережито...
     --  Эй, бабоньки, эй! На  печали  не  сворачивай! Как  говорит  матушка
Екатерина  Петровна: "Бабьи  печали нас  переживут  и поперед  нас от могилы
убегут". А ну-ка, девоньки, а  ну-ка,  подруженьки, подняли,  подняли! Седня
праздник, жена мужа дразнит,  шаньги мажет, кукиш кажет: "На  тебе, муженек,
сла-а-аденький пирожок, с лучком, с мачком, с пе-е-ер- чико-ом!"
     Взбудораженные гулянкой ребятишки заглядывали в окна и двери, смеялись,
передразнивали  пьяных,  что-то  таскали  со  стола.  Их  кто-нибудь   пугал
понарошке,  топотя  ногами, они  с визгом сыпались  под яр  и  там  спасенно
хохотали.
     Все  наши, кроме бабушки, перебывали в  Мишиной  избушке, даже  пароход
какой-то   приблудился.  Оказалось   на  нем  обстановочное  начальство   --
намеривалось крепко взгреть Мишу, но, узнавши, по какому случаю идет пир, не
только смягчилось,  даже от  себя посудину выставило. Под  пирог,  под уху с
таймениной да под толченую черемшу хорошо нам пилось и пелось. В особенности
удалась  нам  завалящая  песня:  "Горит  свеча дрожащим светом,  бандиты все
спокойно спят, а мент решетки проверяет  -- замки железные звенят..." Дальше
в песне наступало жалостное: "Один бандит, он всех моложе, склонивши  голову
на грудь, в тоске по родине далекой не может, бедненький, заснуть..."
     Вся компания  "уливалась" бы тут слезами, я  подвергнулся  бы  особенно
активной нежности по причине моего сиротского положения в родове, отныне еще
и оттого,  что на войне поувечен.  И все пошло бы дальше дружно, жалостливо,
согласно. И наплыло  на  меня  красным семафором паскудное  слово "мент",  и
поведал я застолью, братьям и сестрам  своим, как подвергнулся унизительному
задержанию на уединенной даче современного губернатора.
     Женщины,  как  им  и полагалось, все  истолковали по-земному: "Да у нас
отродясь ворья в родне не было!"
     Мужчины,  среди  которых  особое  рвение  выказывал  Миша,  человек,  в
общем-то,  отроду  смирный,  но  чувствующий себя  неловко,  как  "тыловик",
похватали кто чего и двинули походом за Караулку. Братан  прихватил дробовик
и патронташ; мы  выламывали  из огорода тынины. Впереди всех катил под  гору
полководцем на звенящей коляске затесавшийся в компанию городской инвалид.
     Набравши  разгон на войне, еще не остудившейся в нас, все  мы, в первую
голову недавно бойцы, распалились, кричали, грозно  потрясая дрекольем. Люди
в ближних избах  стали  запираться на засовы. Не  знаю, что бы мы натворили,
скорее всего до цели не дошли  бы