Виктор Астафьев.
        Последний поклон

                              Повесть в рассказах

---------------------------------------------------------------
     Собрание  сочинений  в  пятнадцати   томах.  Том  5. Красноярск, "Офсет", 1997 г.
     Оригинал этого текста находится в библиотеке Сергея Фролова
     http://www.fro196.narod.ru/library/astafiev/astafiev.htm Ў  http://www.fro196.narod.ru/library/astafiev/astafiev.htm
---------------------------------------------------------------


     Пой, скворушка,
     Гори, моя лучина,
     Свети, звезда, над путником в степи.
     Ал. Домнин



     Виктор  Астафьев. Собрание сочинений  в пятнадцати томах.  Тома  4,  5.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.




     Книга первая

     Далекая и близкая сказка
     Зорькина песня
     Деревья растут для всех
     Гуси в полынье
     Запах сена
     Конь с розовой гривой
     Монах в новых штанах
     Ангел-хранитель
     Мальчик в белой рубахе
     Осенние грусти и радости
     Фотография, на которой меня нет
     Бабушкин праздник

     Книга вторая

     Гори, гори ясно
     Стряпухина радость
     Ночь темная-темная
     Легенда о стеклянной кринке
     Пеструха
     Дядя Филипп -- судовой механик
     Бурундук на кресте
     Карасиная погибель
     Без приюта

     Книга третья

     Предчувствие ледохода
     Заберега
     Где-то гремит война
     Сорока
     Приворотное зелье
     Соевые конфеты
     Пир после Победы
     Последний поклон
     Кончина
     Забубенная головушка
     Вечерние раздумья

     Комментарии

        " * КНИГА ПЕРВАЯ * "

        "Далекая и близкая сказка"


     На  задворках  нашего села  среди  травянистой поляны  стояло  на сваях
длинное  бревенчатое   помещение  с   подшивом   из  досок.  Оно  называлось
"мангазина",  к  которой примыкала также  завозня, -- сюда  крестьяне нашего
села  свозили  артельный инвентарь  и семена,  называлось это  "обшэственным
фондом". Если сгорит дом.  если сгорит  даже все село, семена будут  целы и,
значит,  люди  будут жить, потому что, покудова есть  семена,  есть пашня, в
которую можно  бросить  их  и  вырастить  хлеб, он крестьянин,  хозяин, а не
нищеброд.
     Поодаль от  завозни -- караулка. Прижалась  она под каменной осыпью,  в
заветрии и вечной тени. Над караулкой, высоко на увале, росли лиственницы  и
сосны. Сзади  нее выкуривался  из камней синим дымком ключ. Он растекался по
подножию увала,  обозначая себя  густой  осокой  и цветами  таволги в летнюю
пору, зимой --  тихим парком из-под снега и куржаком по наползавшим с увалов
кустарникам.
     В караулке было два окна: одно подле двери и одно сбоку в сторону села.
То  окно,  что  к  селу, затянуло  расплодившимися  от  ключа  черемушником,
жалицей, хмелем и разной дурниной. Крыши у караулки не было. Хмель запеленал
ее  так,  что напоминала  она  одноглазую косматую голову. Из  хмеля торчало
трубой опрокинутое ведро, дверь  открывалась сразу же на улицу и  стряхивала
капли дождя, шишки хмеля,  ягоды черемухи, снег  и сосульки в зависимости от
времени года и погоды.
     Жил в караулке  Вася-поляк. Роста он был небольшого, хром на одну ногу,
и  у него  были очки. Единственный человек в селе, у которого были очки. Они
вызывали пугливую учтивость не только у нас, ребятишек, но и у взрослых.
     Жил Вася  тихо-мирно, зла  никому  не причинял,  но редко кто заходил к
нему. Лишь самые  отчаянные ребятишки украдкой заглядывали в окно караулки и
никого  не могли разглядеть, но пугались все же чего-то и с воплями  убегали
прочь.
     У завозни же ребятишки толкались  с ранней весны и до осени:  играли  в
прятки, заползали  на  брюхе под бревенчатый  въезд  к воротам  завозни либо
хоронились под высоким полом за сваями, и еще в сусеках  прятались; рубились
в бабки, в чику. Тес подшива был избит панками --  битами, налитыми свинцом.
При ударах,  гулко отдававшихся под сводами  завозни,  внутри нее  вспыхивал
воробьиный переполох.
     Здесь, возле  завозни,  я был приобщен к  труду -- крутил по  очереди с
ребятишками  веялку и  здесь же  в  первый раз  в  жизни  услышал музыку  --
скрипку...
     На   скрипке  редко,  очень,  правда,   редко,  играл  Вася-поляк,  тот
загадочный, не  из мира  сего человек, который обязательно приходит в  жизнь
каждого парнишки,  каждой  девчонки  и  остается  в  памяти навсегда. Такому
таинственному человеку вроде и полагалось жить в избушке на курьих ножках, в
морхлом месте, под увалом, и чтобы  огонек в  ней едва теплился, и чтобы над
трубою ночами  по-пьяному хохотал филин, и чтобы за избушкой дымился ключ. и
чтобы никто-никто не знал, что делается в избушке и о чем думает хозяин.
     Помню,  пришел Вася однажды к  бабушке и что-то спросил  у нос. Бабушка
посадила  Васю  пить  чай,  принесла  сухой травы  и стала заваривать  ее  в
чугунке. Она жалостно поглядывала на Васю и протяжно вздыхала.
     Вася  пил чай не по-нашему,  не вприкуску  и  не  из  блюдца,  прямо из
стакана пил, чайную  ложку  выкладывал на блюдце и не ронял  ее на пол. Очки
его грозно посверкивали, стриженая голова казалась маленькой, с брюковку. По
черной  бороде полоснуло сединой. И весь он будто присолен,  и  крупная соль
иссушила его.
     Ел Вася стеснительно, выпил лишь один стакан чаю и, сколько бабушка его
ни  уговаривала, есть  больше ничего не стал,  церемонно откланялся и унес в
одной  руке  глиняную  кринку  с наваром  из травы,  в другой -- черемуховую
палку.
     -- Господи, Господи! -- вздохнула бабушка, прикрывая за Васей дверь. --
Доля ты тяжкая... Слепнет человек.
     Вечером я услышал Васину скрипку.
     Была  ранняя  осень.  Ворота завозни  распахнугы настежь.  В  них гулял
сквозняк,  шевелил стружки в  отремонтированных для  зерна  сусеках. Запахом
прогорклого, затхлого зерна тянуло в ворота. Стайка  ребятишек, не взятых на
пашню из-за малолетства,  играла  в  сыщиков-разбойников.  Игра  шла  вяло и
вскоре совсем затухла. Осенью, не то что весной, как-то плохо играется. Один
по одному  разбрелись  ребятишки  по  домам, а  я  растянулся  на  прогретом
бревенчатом въезде и стал выдергивать  проросшие в щелях  зерна. Ждал, когда
загремят телеги  на  увале,  чтобы  перехватить наших с  пашни,  прокатиться
домой, а там, глядишь, коня сводить на водопой дадут.
     За Енисеем, за Караульным быком, затемнело.  В распадке речки Караулки,
просыпаясь,  мигнула раз-другой крупная  звезда  и стала светиться. Была она
похожа на шишку репья. За увалами, над вершинами гор, упрямо, не по-осеннему
тлела  полоска  зари.  Но  вот  на  нее  скоротечно  наплыла  темнота.  Зарю
притворило, будто светящееся окно ставнями. До утра.
     Сделалось  тихо  и одиноко.  Караулки  не  видно. Она скрывалась в тени
горы, сливалась с темнотою, и только зажелтевшие листья чуть отсвечивали под
горой, в углублении,  вымытом ключом. Из-за  тени начали выкруживать летучие
мыши, попискивать надо мною, залетать в распахнутые ворота завозни, мух  там
и ночных бабочек ловить, не иначе.
     Я  боялся громко дышать,  втиснулся в  зауголок завозни. По увалу,  над
Васиной  избушкой, загрохотали телеги, застучали копыта: люди возвращались с
полей, с  заимок,  с  работы, но я так и  не решился отклеиться  от шершавых
бревен, так  и не мог  одолеть накатившего на меня  парализующего страха. На
селе  засветились  окна.  К  Енисею  потянулись  дымы из  труб.  В  зарослях
Фокинской речки кто-то искал  корову и то звал ее ласковым голосом, то ругал
последними словами.
     В  небо,  рядом с той  звездой,  что  все  еще  одиноко  светилась  над
Караульной речкой,  кто-то зашвырнул огрызок луны, и она, словно  обкусанная
половина яблока, никуда не катилась,  бескорая, сиротская, зябко стекленела,
и от нее стекленело все вокруг. Он  завозни упала тень на  всю поляну, и  от
меня тоже упала тень, узкая и носатая.
     За Фокинской речкой -- рукой подать --  забелели  кресты  на  кладбище,
скрипнуло что-то в завозне -- холод пополз под рубаху, по спине, под кожу. к
сердцу. Я уже оперся руками  о бревна, чтобы разом оттолкнуться, полететь до
самых ворот и забренчать щеколдой так, что проснутся на селе все собаки.
     Но из-под увала, из сплетений хмеля и черемух, из глубокого нутра земли
возникла музыка и пригвоздила меня к стене.
     Сделалось еще страшнее: слева кладбище, спереди увал с избушкой, справа
жуткое займище за селом, где  валяется много белых костей и  где  давно еще,
бабушка говорила, задавился  человек,  сзади  темная  завозня, за  нею село,
огороды, охваченные чертополохом, издали похожим на черные клубы дыма.
     Один я, один, кругом жуть такая, и еще музыка -- скрипка. Совсем-совсем
одинокая  скрипка.  И не грозится она вовсе.  Жалуется. И совсем ничего  нет
жуткого.  И  бояться  нечего.  Дурак-дурачок!  Разве  музыки  можно бояться?
Дурак-дурачок, не слушал никогда один-то, вот и...
     Музыка  льется  тише, прозрачней, слышу я, и у меня отпускает сердце. И
не музыка это, а  ключ течет из-под горы. Кто-то припал к воде губами, пьет,
пьет и не может напиться -- так иссохло у него во рту и внутри.
     Видится почему-то тихий в ночи Енисей, на нем плот с  огоньком. С плота
кричит  неведомый человек: "Какая деревня-а-а?" --  Зачем? Куда он плывет? И
еще  обоз на Енисее  видится,  длинный, скрипучий.  Он  тоже уходит куда-то.
Сбоку обоза  бегут собаки. Кони идут медленно, дремотно. И еще видится толпа
на берегу  Енисея, мокрое что-то, замытое тиной,  деревенский  люд по  всему
берегу, бабушка, на голове волосья рвущая.
     Музыка эта  сказывает о  печальном, о болезни вот о моей говорит, как я
целое лето малярией болел, как мне было страшно,  когда я перестал слышать и
думал, что навсегда буду глухим,  вроде  Алешки,  двоюродного моего брата, и
как являлась  ко мне в  лихорадочном сне мама, прикладывала холодную руку  с
синими ногтями ко лбу. Я кричал и не слышал своего крика.
     В избе всю ночь  горела привернутая лампа, бабушка показывала мне углы,
светила лампой под печью, под кроватью, мол, никого нету.
     Еще  пот  девочку  помню,  беленькую,  смешливую, рука  у  нее  сохнет.
Обозники в город ее везли лечить.
     И опять обоз возник.
     Все  он идет  куда-то, идет, скрывается в студеных торосах,  в морозном
тумане.  Лошади  все  меньше, меньше, вот и  последнюю скрал туман. Одиноко,
как-то пусто, лед, стужа и неподвижные темные скалы с неподвижными лесами.
     Но  не стало Енисея, ни зимнего, ни летнего; снова забилась живая жилка
ключа за Васиной избушкой. Ключ начал полнеть, и не один уж ключ,  два, три,
грозный уже поток хлещет из скалы, катит камни, ломает деревья, выворачивает
их с корнями,  несет, крутит.  Вот-вот  сметет  он избушку под  горой, смоет
завозню и обрушит  все с гор. В небе ударят громы, сверкнуг молнии,  от  них
вспыхнут таинственные цветы папоротника.  От цветов  зажжется лес,  зажжется
земля, и не залить уже будет этот огонь  даже Енисеем -- ничем не остановить
страшную такую бурю!
     "Да что же это такое?! Где-же люди-то? Чего же они смотрят?! Связали бы
Васю-то!"
     Но скрипка сама все потушила. Снова тоскует один человек, снова чего-то
жаль, снова едет кто-то куда-то,  может, обозом,  может,  на плоту, может, и
пешком идет в дали дальние.
     Мир не сгорел, ничего не обрушилось.  Все на месте.  Луна со звездою на
месте. Село,  уже без огней, на  месте,  кладбище в вечном молчании и покое,
караулка под увалом, объятая отгорающими черемухами и тихой струной скрипки.
     Все-все на месте. Только сердце мое, занявшееся от горя и восторга, как
встрепенулось, как подпрыгнуло, так и бьется у горла, раненное на  всю жизнь
музыкой.
     О чем же это рассказывала мне музыка? Про  обоз? Про мертвую маму?  Про
девочку, у которой сохнет рука? На что  она  жаловалась? На кого  гневалась?
Почему так тревожно и горько мне? Почему жалко самого себя? И тех вон жалко,
что спят непробудным сном на  кладбище. Среди них под бугром лежит моя мама,
рядом с нею  две сестренки, которых я даже  не видел: они жили до меня, жили
мало, -- и мать ушла  к ним, оставила меня одного на этом свете, где  высоко
бьется в окно нарядной траурницей чье-то сердце.
     Музыка  кончилась неожиданно, точно  кто-то опустил  властную  руку  на
плечо  скрипача:  "Ну, хватит!" На полуслове  смолкла  скрипка,  смолкла, не
выкрикнув,  а  выдохнув  боль.  Но  уже, помимо нее,  по своей  воле  другая
какая-то скрипка взвивалась выше, выше и замирающей болью, затиснутым в зубы
стоном оборвалась в поднебесье...
     Долго сидел я в уголочке завозни, слизывая крупные слезы, катившиеся на
губы. Не было сил подняться и уйти. Мне хотелось тут, в темном уголке, возле
шершавых  бревен,  умереть  всеми  заброшенным и  забытым.  Скрипки  не было
слышно, свет в Васиной избушке не горел. "Уж не умер ли Вася-то?" -- подумал
я и осторожно  пробрался к караулке.  Ноги мои  пязнули в холодном  и вязком
черноземе, размоченном ключом. Лица моего коснулись цепкие,  всегда студеные
листья хмеля, над головой сухо зашелестели шишки, пахнущие ключевой водою. Я
приподнял нависшие над окошком  перевитые бечевки  хмеля и заглянул  в окно.
Чуть  мерцая, топилась в  избушке прогоревшая  железная  печка. Колеблющимся
светом она  обозначала столик у стены, топчан в углу.  На топчане  полулежал
Вася, прикрывши глаза левой рукой. Очки его кверху лапками валялись на столе
и  то  вспыхивали,  то  гасли.  На  груди  Васи покоилась  скрипка,  длинная
палочка-смычок была зажата и правой руке.
     Я тихонько приоткрыл дверь, шагнул в караулку. После  того как Вася пил
у нас чай, в особенности после музыки, не так страшно было сюда заходить.
     Я  сел  на  порог, не  отрываясь  глядел на руку, в которой зажата была
гладкая палочка.
     -- Сыграйте, дяденька, еще.
     -- Что тебе, мальчик, сыграть?
     По голосу я угадал: Вася  нисколько не  удивился тому, что кто-то здесь
есть, кто-то пришел.
     -- Что хотите, дяденька.
     Вася сел на  топчане, повертел деревянные  штыречки  скрипки,  потрогал
смычком струны.
     -- Подбрось дров в печку.
     Я исполнил его просьбу. Вася ждал, не шевелился.  В печке щелкнуло раз,
другой, прогоревшие бока ее  обозначились  красными  корешками и травинками,
качнулся отблеск огня, пал на Васю. Он вскинул к плечу скрипку и заиграл.
     Прошло немалое время, пока я узнал музыку. Та же самая  была она, какую
слышал я  у завозни, и в то же время совсем другая. Мягче, добрее, тревога и
боль только угадывались  в ней,  скрипка уже не стонала, не сочилась ее душа
кровью, не бушевал огонь вокруг и не рушились камни.
     Трепетал  и трепетал  огонек в печке, но,  может, там, за  избушкой, на
увале  засветился  папоротник. Говорят,  если найдешь  цветок папоротника --
невидимкой  станешь,  можешь забрать  все богатства  у  богатых  и отдать их
бедным,  выкрасть  у Кощея Бессмертного  Василису Прекрасную  и  вернуть  ее
Иванушке, можешь даже пробраться на кладбище и оживить свою родную мать.
     Разгорелись  дрова  подсеченной  сухостоины  --  сосны,  накалилось  до
лиловости колено трубы,  запахло раскаленным  деревом,  вскипевшей смолой на
потолке.  Избушка наполнилась жаром  и  грузным красным  светом.  Поплясывал
огонь, весело  прищелкивала разогнавшаяся печка, выстреливая на ходу крупные
искры.
     Тень музыканта, сломанная у поясницы, металась по избушке, вытягивалась
по  стене, становилась  прозрачной,  будто  отражение  в  воде,  потом  тень
отдалялась в угол,  исчезала  в нем, и тогда там обозначался живой музыкант,
живой Вася-поляк. Рубаха на нем  была расстегнуга, ноги босы, глаза в темных
обводах.  Щекою Вася лежал на  скрипке,  и  мне  казалось, так ему покойней,
удобней и слышит он в скрипке такое, чего мне никогда не услышать.
     Когда  притухала  печка, я радовался, что  не мог видеть Васиного лица,
бледной ключицы, выступившей из-под рубахи,  и правой ноги, кургузой, куцей,
будто обкусанной  щипцами, глаз,  плотно, до боли  затиснутых в  черные ямки
глазниц. Должно  быть,  глаза Васи боялись  даже такого малого света,  какой
выплескивался из печки.
     В полутьме  я старался глядеть только  на вздрагивающий, мечущийся  или
плавно  скользящий  смычок,  на  гибкую,  мерно  раскачивающуюся  вместе  со
скрипкой тень. И тогда  Вася снова начинал  представляться мне чем-то  вроде
волшебника из далекой сказки,  а не одиноким калекою, до которого никому нет
дела.  Я  так  засмотрелся,  так  заслушался,  что   вздрогнул,  когда  Вася
заговорил.
     -- Эту музыку написал человек, которого лишили самого дорогого. -- Вася
думал вслух, не переставая играть.  -- Если у человека нет матери, нет отца,
но есть  родина, -- он еще не сирота. -- Какое-то время Вася думал про себя.
Я ждал. -- Все проходит: любовь, сожаление о ней, горечь утрат, даже боль от
ран проходит, но никогда-никогда не проходит и не гаснет тоска по родине...
     Скрипка снова тронула те самые струны, что накалились при давешней игре
и  еще  не  остыли.  Рука  Васина  снова  содрогнулась от  боли,  но тут  же
смирилась, пальцы, собранные в кулак, разжались.
     -- Эту музыку написал мой  земляк Огинский в корчме -- так называется у
нас  заезжий  дом,  --  продолжал Вася. -- Написал  на  границе,  прощаясь с
родиной. Он посылал ей последний привет. Давно уже нет композитора на свете.
Но боль его, тоска его, любовь  к родной земле, которую никто не мог отнять,
жива до сих пор.
     Вася замолчал, говорила  скрипка, пела скрипка, угасала скрипка.  Голос
ее  становился тише.  тише, он растягивался  в  темноте тонюсенькой  светлой
паутинкой. Паутинка задрожала, качнулась и почти беззвучно оборвалась.
     Я убрал руку от горла и выдохнул тот  вдох,  который удерживал  грудью,
рукой,  оттого  что  боялся  оборвать  светлую  паутинку. Но  все  равно она
оборвалась.  Печка  потухла.  Слоясь,  засыпали  в ней угли. Васи не  видно.
Скрипки не слышно.
     Тишь. Темень. Грусть.
     -- Уже  поздно, -- сказал Вася из темноты. --  Иди домой. Бабушка будет
беспокоиться.
     Я привстал с порога и, если бы  не схватился за деревянную  скобу, упал
бы. Ноги были все в иголках и как будто вовсе не мои.
     -- Спасибо вам, дяденька, -- прошептал я.
     Вася шевельнулся в углу и рассмеялся смущенно или спросил "За что?".
     -- Я не знаю, за что...
     И выскочил  из избушки. Растроганными  слезами благодарил  я Васю, этот
мир  ночной, спящее село,  спящий  за  ним лес. Мне даже  мимо  кладбища  не
страшно было идти.  Ничего сейчас не  страшно.  В эти минуты  не было вокруг
меня  зла.  Мир  был  добр  и  одинок --  ничего, ничего  дурного  в нем  не
умещалось.
     Доверяясь доброте, разлитой слабым небесным светом  по всему  селу и по
всей земле, я зашел на кладбище, постоял на могиле матери.
     -- Мама, это я. Я забыл тебя, и ты мне больше не снишься.
     Опустившись на землю, я припал ухом  к холмику. Мать  не отвечала.  Все
было тихо на земле и в земле.  Маленькая рябина, посаженная мной и бабушкой,
нароняла  остроперых  крылышек на мамин  бугорок.  У  соседних могил  березы
распустили нити с желтым листом до самой  земли. На вершинах берез листа уже
не было, и голые прутья исполосовали огрызок луны, висевший теперь над самым
кладбищем. Все было тихо. Роса проступила на траве. Стояло полное безветрие.
Потом  с увалов ощутимо  потянуло знобким холодком.  Гуще  потекли  с  берез
листья. Роса стекленела на траве. Ноги мои застыли от ломкой росы, один лист
закатился под рубаху, сделалось знобко, и я побрел с кладбища в темные улицы
села меж спящих домов к Енисею.
     Мне отчего-то не хотелось домой.
     Не знаю, сколько я просидел на крутом  яру по-над  Енисеем.  Он шумел у
займища, на каменных бычках. Вода, сбитая с  плавного хода бычками, вязалась
в  узлы,  грузно  перевалива-  лась   возле  берегов  и  кругами,  воронками
откатывалась к стрежню. Неспокойная наша река. Какие-то силы вечно  тревожат
ее,  в вечной  б