совсем мало загороженные  ходили. И  я  осмелел, "Будь на
солнце больше -- это полезно", -- наставляла меня  тетя Маня, и я жарился на
не знойном, но уже припекающем солнце.
     Помаленьку проходила моя пугливость от похорон, я перестал вскакивать и
кричать ночами, налаживался аппетит и сон.
     Однажды я  уснул под  талинами, в  тенечке  и проснулся оттого, что  по
другую сторону кустов кто-то возился, пыхтел и дрожащим голосом клялся: "Всю
жизнь... любить всю жизнь... Законно..." -- "ЧЕ врать-то? Будет врать-то! --
дала свой голос в ответ женщина. -- Кака любовь в доме отдыха? Счас, сей миг
вознагради роковой  страстью!..  Воз-наг-ра-ди... -- И  догорающий шепот: --
Воз-наг-ра-ди..."
     Мне сделалось  так  жутко, что я змеем  по камешнику пополз от  кустов,
спрятался за домотдыховские дощатые  лодки и,  отдышавшись в укрытии, хватил
во все лопатки домой.
     --  Ты где был-то? Кто за тобой гнался? -- подозрительно  посмотрела на
меня тетя Маня.
     -- Китайцы! -- соврал я.
     --  Да  зачем  ты  имя  сдался?  У  них  своих  голопузых китаят  полны
избенки...



     Не  сразу,  не  вдруг,  но  я  устал  от праздной  дачной жизни,  начал
прятаться  по  углам и хныкать...  Как подсохло в лесу, зацвело и зазеленело
вокруг -- музыка заиграла, грянул оркестр в сосновом  бору, запели  трубы аж
до самых гор. Сердчишко мое сжалось, и, чего-то страшась, обмирая заранее, я
прокрался к танцплощадке, загороженной ромбическими решетками,  крашенными в
те же три  цвета -- красный,  зеленый и желтый, --  что и флигель Зыряновых.
Совсем  рядом на  деревянном круге  танцплощадки, словно в завороженном сне,
кружились парочки -- он и она. И хотя были они рядом, рукой можно достать, и
музыка играла что-то  вроде  бы  слышанное, кружение за  нарядной  решеткой,
раскачивание двух  друг к другу приникших существ, шарканье  ног, завихрение
юбок -- во всем этом было что-то стыдно-притягательное.  Почти все ребятишки
с окрестных дач стекались к танцплощадке, с приглушенным дыханием следили за
тем, что  происходило  на танцевальном круге.  Но даже  самые смелые боялись
приблизиться к  воротам площадки, смотрели опасливо из-за  дерев. Не сдержав
искушения, иные отчаюги подкрадывались  к  решеткам, приникали  на минуту  к
дыркам и тут же опрометью бросались в лес.
     Лишь веселый фокстрот и все, что пободрей и  пошаловливей, сближало нас
с  теми,  что  были  на  танцплощадке.  Пугающе   огромные  блескучие  трубы
оркестрантов сверкали  в  глуби танцевального сооружения.  В  затени, там, в
недосягаемости, вроде как  бы парящие в облаке звуков музыканты, лиц которых
не  видно   из-за  поставленных  на  распорки  картонок,  были  и  вовсе  уж
таинственными,  пугающе  прекрасными,  неземными существами.  Исторгающие из
труб звуки, казались  они нам всевластными волшебниками, делающими  с людьми
все, что им только захочется.
     Чем более  сгущался вечер, чем  плотнее смыкался лес и далее  отступали
горы, теряющие свои очертания  и как бы воедино смыкающиеся своими горбами и
вершинами, тем протяжней, жалобней становилась музыка, сильнее стискивало от
нее  дыхание и делалось  совсем уж  жалко все и всех.  И  когда первый раз я
увидел,  как вспыхнули огни и танцплощадку накрест захлестнуло разноцветными
игрушечными  лампочками,  сближения  со  всем  этим  звучащим,   вертящимся,
светящимся  чудом  не произошло.  Меня сотрясло  и  тут же  пронзило чувство
усталого  изнеможения  от  недосягаемости   и  беззащитности  перед  властью
красоты. Поздним  вечером, почти  ночной порой,  начали угасать разноцветные
гирлянды, и  когда при свете  тусклых, почти  слепых  после яркого, игривого
свечения  фонарей лампочек  глухо,  устало, выдохнули трубы  --  что-то  про
вечное  наше  с  кем-то  расставание,  --  я, обливаясь слезами,  побежал  к
флигельку,  натыкаясь  на  деревья, запутываясь в  кустах и падая. Тетя Маня
вскочила с постели, на ходу надевая халат, трясла меня:
     -- Ты чЕ? Ты чЕ? Кто тебя обидел?
     -- Маму... Маму... -- пытался выговорить я.
     Тетя  Маня поняла,  попоила  меня  водой, умыла,  перекрестила и  долго
сидела возле моей постели молча и неподвижно.
     Назавтра она  наказала мне, чтоб  больше я  к  танцплощадке  не ходил и
допоздна не шлялся. Но вечером заполнило музыкой весь берег, поселок, леса и
горы вокруг, и снова  похолодало  в  моей груди,  сжалось там сердце,  снова
сделалось жалко маму, бабушку с  дедушкой, Васю-поляка  -- всех-всех  жалко.
"Вот это и есть роковые страсти", -- решил я и подумал, что  надо подаваться
домой, к бабушке и дедушке, -- тут пропадешь.
     Зырянов хотел отстегать меня ремнем,  но  тетя  Маня  не  дала, стращая
мужа, что заест их обоих  дорогая мама, изгрызет до костей -- любимого внука
лупцевать она может доверить только сама себе.
     Тетя Маня хоть и ругалась, говорила, что я и на самом деле порченый, но
бабушку с проходящими по дачам овсянскими заказала.
     Бабушка не заставила себя долго ждать.  Явилась она рано поутру,  молча
перекрестилась на единственную  иконку,  тускло мерцающую  окладом в углу, и
сказала, что так она и знала...
     -- Чего знала-то? Чего знала? -- взъелась тетя Маня.
     -- А что заморите ребенка.
     --  Х-хосподи!  Изварлыжили,  избаловали его!.. Не ребенок,  а партизан
Шшетинкин. Ничего. Поживет. Погостит. К порядку хоть какому-то приучится...
     Бабушка ничего не слышала, ничему не внимала.
     -- Виденье вчерась  было,  -- отрешенным  голосом  заявила наконец.  --
Голубка клювиком в  стеклышко тюк-тюк  да  крылушком  эдак  вот махат-махат,
страдалица... Токо  что  словам  не говорит  горьку  весточку...  "Пора  мне
собираться, -- говорю я самому. -- С Витькой с нашим, парень, чЕ-то неладно:
либо  хворат,  либо те  его голодом  заморили..."  -- Тут  бабушка  еще  раз
помолилась на икону с книжку величиной, попутно сказав: --  И на Бога-то имя
тратиться  жалко,  в   грех  из-за  скупердяйства  войдут,  но  копейкой  не
поступятся,  и икону таку приобрели, что ее без очков-то и не  видно в  этой
фатере, простым-то глазом до  Бога не  дойти, да навроде  и  пыль с иконы не
стерта, не до Бога людям -- день и ночь за копейкой гоняются...
     Рядом  с  иконой  красовался безбожный  плакат  с  валяющимся в  грязи,
утопающим в  вине  красноносым  попом. Зырянов поддразнивал и  злил  бабушку
такими вот картинками.
     Почти стукнувшись лбом о порог, бабушка, с достоинством неся все тот же
скорбный и постный лик, прошла немножко в глубь  жилища, не раздеваясь, села
на табуретку и длинно вздохнула:
     -- Ох-хо-хо-о!.. Гневим Господа, гневим и не каемся. Но доберется  и до
нас  он,  доберется... погодите...  Мне-то  что, моя жизнь уж прожита, а вот
вам...
     -- Да икона-то, икона-то, -- смеялась тетя Маня. -- Ты ей благословляла
нас с Миней.
     --   Благословила  бы  я  вас,  --  проворчала  бабушка,   --  поленом.
Р-ассказывайте-ка  лучше, как живете? -- Бабушка вроде бы спрашивала у всего
"опчества", но глядела на  меня  и  концом  платка промокала  глаза, заранее
проникнувшись ко мне жалостью.
     --  ЧЕ  рассказывать-то? ЧЕ рассказывать?  Говорю,  избаловали огольца,
изварлыжили, вот он и кобенится.
     --  Ага,  мы  избаловали! А  вы  дак  пожалели,  приласкали,  слезоньки
сиротские обсушили? -- Бабушка начинала наступать.
     Оказывая  помощь неутомимому бойцу  в этом  справедливом наступлении, я
заширкал носом и  думал, уж  не взять ли голосом, да тетя  Маня,  собирая на
стол, звякнула посудиной и сама перешла в ответное наступление:
     -- ЧЕ  у порога-то уселась? Тоже  сирота несчастная!  Иди вон к  столу,
налажено.
     -- Нет уж, благодарствуем! У чужой  иконы не намолишься, с чужого стола
не накормишься.
     -- Какой он тебе чужой?
     -- А  чей жа.  Чей  жа?  --  сверкнула  бабушка  глазами. -- Собирайся,
мнучек. Пойдем  отсудова. Сиротску  нашу корочку  глодать...  бедно,  да  не
корено...
     -- Да кто тебя корит-то? Кто?
     Бабушка не стала далее слушать. Пропустила меня вперед,  и  я  уж хотел
стрельнуть с крыльца к Енисею, на тропу, как она суровым голосом приказала:
     -- Поклонись людям! Скажи спасибо за хлеб-соль.
     -- Спасибо, тетя Маня, за хлеб-соль,  --  начал торопливо бормотать я и
кланяться.
     -- Нет,  ты  ниже  кланяйся,  ниже.  Хлеб оговоренный чижолай, к  земле
гнет...
     --  Вот  артисты-то!  Вот паясники-то! Х-хосподи! -- хлопнула  себя  по
бедрам тетя Маня.
     -- Спасибо, родна дочь, спасибо!  -- дрогнула  голосом  бабушка. -- Вот
уважила!  Вот каким Божьим словом  попотчевала маму родимую!.. --  И, взявши
меня за руку,  в другую  руку узелок,  громко  причитая, заверяла  встречный
народ,  что  ноги  ее больше не  будет  у злыдней  и  скупердяев, заморивших
парнишку-сироту  до того, что  у  него  пуп к спине  прирос и  ноженьки  его
больные сызнова ослабели. Не  подай ей сигнал пташка Божья да не  приди  она
еще  неделю,  так  пришлось  бы его, болезного,  рядом с родной мамонькой  в
земелюшку   закопать   --   вот  какие  ноне   люди   пошли:   родну   мать,
племянника-сиротиночку не  обогреют, а уж  чтобы  убогого накормить-напоить,
милостыньку вынести, об том и речь нечего вести.
     Я почувствовал, что скоро разжалоблюсь, забежал далеко вперед  бабушки,
сломил прутик  и представил  себя жеребчиком -- игогокая, прыгал до зарослей
Собакинской речки, там, как охотничий песик, сделал стойку, насторожил  ухо,
выглядывая бабушку. Вот и она спустилась к речке, развязывая платок и утирая
им пот со лба.
     --  Голову сломя несет окаянного! -- ругалась она. -- Како тако счастье
тебя дома-то ждет? Каки таки разносолы? Сами с квасу на хлеб перебиваемся...
     Бабушка разобрала узелок. В нем оказались  две  сушки, половина калача,
горстка вареных картох и белое-белое яичко. Бабушка бережно обтерла фартуком
с  яичка картофельные и хлебные крошки, хряпнула им  по моему лбу  так,  что
хруст раздался во всей голове и скорлупа разлетелась.
     -- Ешь.
     -- Напополам, баба? -- сказал я  так, чтоб не понять было,  предложил я
ей есть яичко вместе или испросил разрешения смолотить его одному.
     --  Ешь! -- решительно повторила бабушка,  и я боднул ее  в плечо.  Она
погладила  меня  по  голове,  мимоходом  брюхо  щекотнула,  по  спине  рукою
прошлась, выше локтя мускул  потискала.  --  Да навроде  не заморенный.  Чем
кормили-то?
     -- Столовским. Когда сам ходил, когда приносили  в котелке и в чашке --
кашу, суп и кисель. В столовке хорошо. Колефтиф!
     -- Ко-олефтиф!  Казенна  еда, не освященная  вода...  Колефтиф  лба  не
перекрестит. Железом пишша пропахла. Днем в столовой, вечером чЕ?
     Чувствуя, что бабушке хочется еще почестить Зыряновых, однако матерьялу
недостает, я, отвернувшись, как бы через силу выдавил:
     -- Ну, чЕ, чЕ? Молока когда принесут...
     -- Казенно?
     -- Како же еще?
     -- Снято, конешно?
     -- Не знаю.
     -- Снято,  снято.  Вон их сколько,  прихлебал-то!  Всех  надо  сливками
питать. А ишшо чЕ?
     -- Когда картошек еще с хлебом.
     -- И все? Ни печенюшки, ни пряника, нм сушечки?.. Дак и то посуди: у их
и богачества-то -- грыжа. Одна. На двоих...
     Надо бы дальше поддакивать бабушке, но я и так уж  заврался, и без того
неловкость   --  покупала   ведь  тетя  Маня  и   пряники,   и  сушки,  даже
конфет-подушечек,  и даже сладость какую-то  непонятную, клейкую у  китайцев
под Гремячей  горой выменяла  на  столярную продукцию,  рубаху  и  трусы вон
сшила. Где же им средств набраться? Денежки тоже не с потолка сыплются.
     -- Баба,  что такое роковая  страсть? --  круто  повернул я разговор  в
другую сторону.
     .. -- Срасть? -- переспросила бабушка. -- Это когда страшно.
     -- А роковая?
     -- Роковая? -- Бабушка задумалась, насупив брови. -- Не ведаю, батюшко,
не  знаю. Нездешне  слово. Городско.  Вот уж  во школу пойдешь, все нонешные
слова постигнешь... Постой-ка! А где ты эти слова откопал? Кто тебя научил?
     -- Знаю где, да не скажу! Я еще и частушку выучил!
     -- Так уж и выучил?
     -- Выучил!
     -- Ты тут, я погляжу, большу грамоту прошел! Ну-ка, ну-ка скажи!
     -- Вот слушай: "Девочки, капут, капут! Нас по-новому дерут..."
     Бабушка  занесла  руку  для  крестного знамения,  но  тут  же сорвалась
выламывать прут.
     Я улепетнул за Собакинскую речку и оттуда строчил частушки одна ядреней
другой.  Бабушка  гналась за  мной  с  прутом: "Анчихрист!"  -- кричала,  но
догнать меня не могла.



     И так, гоняясь  друг за  дружкой,  мы незаметно добрались до Караульной
речки, за  нею спустились  к Караульному быку, в два голоса покричали лодку.
Нам откликнулись.  И  пока  мы сидели в  заустенье, возле все еще холодом, с
зимы, веющего камня, бабушка смиренно просила:
     -- Ты  уж, батюшко, по деревне-то не ташшы домотдыхов- скую срамотишшу,
у  нас ее и своей  хватает. Не  пой, батюшко,  не пой  и  не рассказывай. Не
будешь?
     -- Не буду, баба.
     -- И дедушке  про Зыряновых ничего  не  говори... как мы перешшытались.
Дело  родственное. Поругаемся, помиримся...  Дедушко  хворай и  всякое горе,
всякую напраслину в себе носит. Я вот проорусь, мне и легче, а ему чижельче.
     -- Ладно, не скажу.
     -- Пристал?
     -- Спать хочу.
     -- Ну, привались ко мне, горюшко, подремли, покуль лодка придет.
     Я привалился к теплому боку бабушки. Она  подгребла  меня  рукой к себе
ближе, вроде бы всего укрыла чем-то легким, мягким, и не слышал я, как несли
меня в лодку и как дед принял  из лодки, унес по яру домой укладывать спать.
Мерещится, будто я слышал его голос:
     -- Спи с Богом!  Спи со Христом! -- И вроде бы совсем  глухо, в бороду:
-- Тут тебе способней...



     Покрутив вокруг города и нашего села с плотницким топором, даже съездив
к себе на  родину, в Хакасию, в богатое  село Таштып, и не прижившись нигде,
дядя Миша с тетей Маней  возвратились на Енисей и году в тридцать втором или
третьем стали на  бакенский  пост возле  манского шивера, против  устья реки
Маны.   Сейчас  по  левому  берегу   Енисея  того  места  достигло   и  даже
перехлестнуло  его дачное строительство.  Но  в  ту  пору на  таежном  мысу,
сосняком  темнеющем зимой и летом, серебристой искрой светился беленький щит
и неподалеку  от него, словно  подбоченясь,  стояла на  яру  белая бакенская
будка. Одна-разъединственная  живая душа на таежном берегу, она тем не менее
не смотрелась сиротливо и потерянно, чем-то влекла к  себе, может, и к тому,
что было за нею: в густые брусничные сосняки, среди которых случались чистые
и нарядные  поляны  с ровной, всегда зеленой травкой, по оподолью наряженные
земляникой, клубникой,  костяникой и  прочей  ягодой да кустарником акации и
таволги. Выше и ниже бакенского  поста, подступая к Енисею, стоят  горы  над
водой,  а то  и  забредают в глубокие  провалы обвальными  утесами  и рыжими
каменными стенами-отвесами. Но это возле Караульной речки  внизу и  от речки
Минжуль вверху, меж  ними, начиная  от Овсянского острова,  что против  моей
родной деревни, -- земли с буйной растительностью и разнобойным  самоцветом,
который и строгие,  ровные сосняки порой  не в силах были усмирить. Деловые,
лишенные жалостливых  чувств дачники, правда, усмирили здесь и  горы и долы,
перекопали  и  порубили  все, что  можно  перекопать и изрубить,  загородили
плотными заборами все, что можно загородить и застроить.
     Но по тем временам считалось, и  не напрасно, что Зыряновым для жилья и
службы  досталось  привольное,  изобильное  место.  Однако  участок реки был
трудный, сплошь тут бакены, перевалки, и дядя Миша, страдающий грыжей, нажил
бы и  еще  одну  грыжу, обслуживая  свои сигнальные точки, толкаясь к ним на
шесте да гребясь лопашнами против  течения, веснами здесь вовсе неодолимого,
да шестом-то орудовала и на лопашнах сидела всегда тетя Маня.
     Питанье  у  Зыряновых   было   хорошее:  они  держали  корову,  нетель,
поросенка,  кур  и  даже  коня одно  время завели. Всем  хозяйством правила,
содержала будку в опрятности,  кормила мужа "с лопаты" -- стало быть, каждый
день доставала из  печи деревянной лопатой постряпушки -- неутомимая, в мать
радением своим удавшаяся, тетя Маня.
     Из четырех дочерей, роженных бабушкой, тетя Маня была самая приглядная,
пышнотелая,  белолицая, с реденькими  конопушками на нежнокожем  и даже чуть
барственном лице.  Волосы ее,  всегда коротко  стриженные, были тепло-рыжего
цвета, что  у молодой  белочки, глаза серые,  впроголубь. Нрава  она было не
тихого, но покладистого,  ко  мне и ко всем  нашим ласкова. И не жадна.  Это
скупердяй Зырянов  постепенно  заломал  ее характер, научил копить  деньгу и
добро, не  особо привечать нашу большую, в ту  пору приветную друг  к дружке
родню.
     Деньгу можно было  нажить  только неустанным трудом да торговлишкой.  И
сколь я помню тетю Маню, всегда она с большущим мешком за плечами тащилась в
город  -- летом  с  огородиной, рыбой,  ягодами, грибами,  зимой  с кружками
мороженого молока, со стягном мяса,  пластушиной сала, со сметаной, творогом
в  туесках. Попутные подводы и лодки попадались не всегда, и, возвращаясь из
города, тетя Маня частенько ночевала у отца с  матерью в Овсянке. Дотащиться
до Усть-Маны и переплыть реку у нее уже не хватало сил.


     Бабушка  от  кого-то узнавала, может, чувствовала, что  вот-вот  явится
тетя Маня, караулила  ее  у ворот или,  что-то  делая в  избе, липла к окну;
завидев дочь в переулке с мешком за плечами, в город и из города полнущим --
все  нужно  в  хозяйстве, начиная  со спичек  и кончая  граблями,  лопатами,
сахаром, солью, -- всплескивала руками.
     --  Тащится ведь! Тащится святая душа на костылях! -- Бабушка бросалась
из избы встречать гостью, возле ворот стягивала  с нее мешок с прилипшими  к
одежде, впившимися в плечи лямками. -- Угро-обишься ты, угробишься, дочь моя
дорогая! ЧЕ, вам больше всех надо? ЧЕ это вы все хватаете, хапаете?
     -- Ой, мама, уймись, пе до тебя.
     Тетя Маня стаскивала с головы потемнелую с испода беличью шапку-ушанку,
которую  надевала  в  большие  морозы,  развязывала  пуховую  шаль,  накрест
повязанную на  груди, и плюхалась на  скамью.  Привалившись  спиной,  словно
вросши  в  простенок, сидела  гостья,  прикрыв  глаза,  хватая ртом  воздух.
Красивые мягкие волосы ее были  спутаны, лежалы, мокро  липли к ушам, к шее.
Тем  временем бабушка тащила  из знаменитого  сундука  своего  сухое: кофту,
шаль,  что-нибудь  исподнее  --  и,  конечно,  при этом  обличала  Зырянова,
вспоминала,  кто  и  сколько  сватал  тетю Маню. Выходило,  что  сватали  ее
наперебой,  и  не  только  наши, деревенские,  но  и  верховские, заезжие из
Даурска, Ошарова, Сисима и аж из Минусинска. А сколько раз в кошеве приезжал
из города сам Волков! Фотограф! Приезжал честь по  чести, с колокольцами, со
сватами,  с  дружками, с  вином сладким  и с  речами  ладными, с присказками
складными, а она,  раскрасавица наша, чЕ? Да  ничЕ!  Даже на  письмо  его не
ответила. А уж письмо-то было, письмо-то! Как в старинной книжке писанное --
сказывалось  все в нем, будто  в песне, любоф,  любоф да  еще  эта, как  ее,
холера-то? Чувства. За божницей  долго письмо хранилось,  и как навертывался
грамотный  человек,  она просила  его читать. И наревется, бывало, слушая то
письмо,  да  эти  враженята,  внученьки-то  дорогие,  добрались  до  письма,
изрезали,  видать, ножницами, либо сам искурил. ЧЕ ему чувства?  Ему токо бы
табак жечь да бока пролеживать. Ей, раскрасавице  нашей, что  тяте родимому,
-- тоже  все чувства нипочем. Она с  таштыпским вертухаем криушает по свету,
он столярным ящичком побрякивает, она  волохает что  конь, а все ни дому, ни
причалу, в казенной будке живут -- это при столяре-плотнике! Тьфу на вас, на
беспутных  летунов!  И  ведь  не  дура  девка  была,  но как-то  вот  опутал
таштыпский ушкуйник ее, улестил. Не иначе слово  знат. Зна-ат! Оне,  азияты,
все  такие!  Оплетут,  ошопчут..