сь  и  погнала  краснопузых
назад,  под  защиту  советской  конституции.  Министр Грубианов
продолжал наслаждаться зрелищем.  Кантемировские  танки  начали
молотить  по штабу "второй Октябрьской революции", а он хохотал
с тем же восторгом: "Вот  дают!  Вот  здорово!  Паша,  вперед!"
Вожди  пошли  сдаваться,  и тогда уж он дохохатывался до икоты:
"Вот кайф!"
     Уж  и  следующий  день занялся над невинной Виргинией, и в
тлетворной Москве стало вечереть под осыпающимся пеплом,  когда
министр    грохнулся    на   колени,   обхватил   ноги   Палмер
всечеловеческим   об®ятием   и   бурно   заговорил   в   манере
дубль-МХАТа,  временами  погружаясь  носом  в  женскую  опушку,
немного колючую даже через тренировочные штаны:  "Возьми  меня,
Кимберлилулочка    окаянная,   мать-одиночка,   ведь   я   твой
единственный гуманитарный пакет! Никто, никто не знает,  кто  я
на самом деле такой, а тому, кто узнает, уже не поверят! Увези,
увези  ты  меня  от  меня  самого  со  всеми  моими  слипшимися
долларами!  Жизнь  еще  грезится  за  подлейшими  долларами!  В
Тринидад ли, в Тобаго ль, дай мне очухаться в тропиках  чувств,
отмыться  в  водопадах  признаний!  Не  покидай  меня,  Дево, в
апофеозе мечты о всемирной демократии!  Леди  Доброты,  лишь  в
лоне   твоем   вижу   вселенскую  милость,  гадом  буду,  ангел
человечества!"
     Подняв  лицо  к  потолку,  Палмер  ждала,  когда  излияния
захлебнутся. Вопрос доброты был для нее мучительным.  В  ранней
юности,  глядя в зеркало на свое лицо и замечая в нем выражение
доброты,  она  думала:  "При  моей  внешности  доброта  -   это
единственное,  на что я могу рассчитывать". Эти мысли приводили
к некоторому самоистязанию: "То, что люди и в частности мужчины
принимают   за   доброту,   на   самом  деле  может  быть  лишь
самоскроенной маской, а по своей  сути  я,  возможно,  хитра  и
зла".  Поездка  в  Россию  усугубила  это  противоречие. Маска,
кажется,  слишком  плотно  прилепилась  к  губам  и  носогубным
складкам.  Все  вокруг  пили  за  ее  доброту.  "Я неискренняя,
самоистязалась она, я ловчу  со  своей  добротой  и  все  из-за
проклятых мужчин".
     "Eleves-toi,  Arcady,  s-il  tu  plait",  - сказала она не
по-английски, но от  растерянности  перед  очередным  поворотом
судьбы  и  не  по-русски. Школьная программа французского языка
вдруг  выплеснула  из  глубин  еще   один   упругий   фонтанчик
милосердия.
     Туристическое   шоссе   Скайлайн-драйв  вьется  по  самому
гребешку Голубого Хребта над долиной Шенандоа, больше ста  миль
на   юг.   Справа   открываются   ошеломляющие   закаты,  слева
благодетельные  восходы.  В  зависимости  от   времени   суток,
разумеется.   Но  если  вы  в  отрыве,  разумеется,  в  разгаре
гуманистической  акции,  вам  может  показаться,   что   небеса
запылали одновременно с обеих сторон.
     Палмер  выбрала этот путь инстинктивно и только лишь потом
поняла, что пытается уйти от представителей  сил  порядка.  Она
вела  свой автомобиль, стараясь сгонять с лица всякие промельки
доброты. Рядом в распаханном по всем  швам  фраке  кучей  осело
тело  министра. Не видя никакой манифестации небес, он храпел в
отключке,  однако  временами  вздрагивал  и  четко  отвечал  на
неслышные  вопросы:  "Не  состоял!  Не  был!  Не подписывал! Не
докладывал! Не  брал!"  Однажды  вдруг  вспучился,  забормотал:
"Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, прости и
защити!" - и рухнул снова.
     При  прошествии  получаса,  взглянув  в  зеркальце, Палмер
увидела плотно идущий  вслед  за  ней  "Шевроле"  с  сигнальной
перекладиной на крыше. Маске викинга за его ветровым стеклом не
хватало только двух коровьих рогов по бокам головы. Ну  что  ж,
сержант  Айзексон,  вот  сейчас мы и проверим ваши человеческие
качества!

1996



     Василий Аксенов.
     Затоваренная бочкотара

Журнальный вариант. Печатался в журнале "Юность"


     Повесть с преувеличениями и сновидениями

                                    Затоварилась бочкотара, зацвела желтым
                                 цветком, затарилась, затюрилась и с места
                                 стронулась.
                                                                 Из газет.

     В палисаднике под вечер скопление пчел, жужжание, деловые перелеты  с
георгина на подсолнух, с табака на резеду, инспекция комнатных  левкоев  и
желтофиолей в открытых окнах; труды, труды  в  горячем  воздухе  районного
центра.
     Вторжение наглых инородцев, жирных навозных мух, пресыщенных мусорной
кучей.
     Ломкий, как танго, полет на исходе  жизни  -  темнокрылая  бабочка  -
адмирал, почти барон Врангель.
     На улице, за палисадником, все еще оседает пыль от прошедшего полчаса
назад грузовика.
     Хозяин - потомственный рабочий пенсионного  возраста,  тихо  и  уютно
сидящий  на  скамейке  с  цигаркою  в  желтых,  трудно  зажатых   пальцах,
рассказывает приятелю, почти двойнику, о художествах сына:
     - Я совсем атрофировал к нему отцовское отношение.  Мы,  Телескоповы,
сам знаешь, Петр Ильич, по механической части, в лабораторных цехах, слуги
индустрии. В четырех коленах, Петр Ильич, как знаешь.  Сюда,  к  идиотизму
сельской жизни, возвращаемся на заслуженный отдых, лишь только когда  соль
в коленах снижает квалификацию, как и вы, Петр Ильич. А он, Владимир,  мой
старшой, после  армии  цыганил  неизвестно  где  почти  полную  семилетку,
вернулся в Питер в совершенно отрицательном виде, голая пьянь, возмущенные
глаза. Устроил я его в цех. Талант  телескоповский,  руки  телескоповские,
наша, телескоповская  голова,  льняная  и  легкая.  Глаз  стал  совершенно
художественный, У меня, Петр Ильич, сердце пело,  когда  мы  с  Владимиром
вместе возвращались с завода, да эх... все опять процыганил... И  в  кого,
сам не пойму. К отцу на пенсионные хлеба прикатил,  стыд  и  позор...  зов
земли, говорит, родина предков...
     - Работает где, ай так шабашит? - спрашивает Петр Ильич.
     - Третьего дня в сельпо оформился шофером, стыд и позор. Так  с  того
дня у Симки и сидит в закутке, нарядов нет, не просыхает...
     - А в Китае-то, слыхал, что делается?  -  переключает  разговор  Петр
Ильич. - Хунвэйбины фулиганят.
     В это время Владимир  Телескопов  действительно  сидит  в  закутке  у
буфетчицы Симы, вопевой вдовы. Он сидит на опасно скрипучем  ящике  из-под
мыла, хотя мог бы себе выбрать сиденье понадежней. Вместе с новым дружком,
моряком-черноморцем   Глебом   Шустиковым,   он   угощается   мандариновой
настойкой. На розовой пластмассовой занавеске отчетливо видны  их  тени  и
тени стаканчиков с мандариновым огоньком внутри. Профиль  Шустикова  Глеба
чеканен, портретно-плакатен, видно сразу, что  будет  человек  командиром,
тогда как профиль Владимира вихраст, курнос, ненадежен.  Он  покачивается,
склоняется к стаканчику, отстраняется от него.
     Сима считает у стойки выручку, слышит за спиной косоротые  откровения
своего избранника.
     - ...и он зовет меня, директор-падло,  к  себе  на  завод,  а  я  ему
говорю, я пьяный, а он мне говорит, я тебя в наш медпункт отведу, там тебя
доведут до нормы, а какая у меня квалификация,  этого  я  тебе,  Глеб,  не
скажу...
     - Володька, кончай зенки наливать, - говорит Сима. - Завтра  повезешь
тару на станцию.
     Она  отдергивает  занавеску   и   смотрит,   улыбаясь,   на   парней,
потягивается своим большим, сладким своим телом.
     -  Скопилась  у  меня  бочкотара,  мальчики,  -  говорит  она  томно,
многосмысленно,  туманно,  -  скопилась,  затоварилась,   зацвела   желтым
цветком... как в газетах пишут...
     - Что ж,  Серафима  Игнатьевна,  будьте  крепко  здоровы,  -  говорит
Шустиков Глеб, пружинисто  вставая,  поправляя  обмундирование,  -  Завтра
отбываю по месту службы. Да вот Володя меня до станции и подбросит.
     - Значит, уезжаете, Глеб Иванович, - говорит Сима, делая  по  закутку
ненужные движения, посылая военному моряку улыбчивые взгляды из-за  пышных
плеч. - Ай-ай, вот девкам горе с вашим отъездом.
     - Сильное преувеличение, Серафима Игнатьевна,  -  улыбается  Шустиков
Глеб.
     Между ними существует тонкое взаимопонимание, а могло бы быть и нечто
большее, но  ведь  Сима  не  виновата,  что  еще  до  приезда  на  побывку
блестящего моряка она полюбила баламута Телескопова. Такова игра  природы,
судьбы, тайны жизни.
     Телескопов Владимир, виновник  этой  неувязки,  не  замечает  никаких
подтекстов, меланхолически углубленный в свои мысли, в банку ряпушки.
     Он провожает моряка, долго стоит  на  крыльце,  глядя  на  бескрайние
темнеющие поля, на  полосы  парного  тумана,  на  колодезные  журавли,  на
узенький серпик, висящий в зеленом небе, как одинокий морской конек.
     - Эх, Сережка Есенин, Сережка Есенин, - говорит он месяцу,  -  видишь
меня, Володю Телескопова?
     А старшина второй статьи Шустиков Глеб крепкими  шагами  двигается  к
клубу. Он знает, что механизаторы что-то затеяли против него  в  последний
вечер, и идет, отчетливый, счастливый, навстречу опасностям.
     Темнеет,  темнеет,  пыль  оседает,  инсекты   угомонились,   животные
топчутся в дремоте, в мечтах о завтрашней свежей траве, а люди топчутся  в
танцах, у печей, под окнами своих и чужих домов, что-то шепчут друг другу,
какие-то слова: прохвост, любимый, пьяница, проклятый, миленький ты мой...
     Стемнело и тут же стало рассветать.
     Рафинированный  интеллигент   Вадим   Афанасьевич   Дрожжиннн   также
собирался возвращаться по месту службы,  то  есть  в  Москву,  в  одно  из
внешних культурных учреждении, консультантом которого состоял.
     Летним утром в сером дорожном костюме из легкого твида  он  сидел  на
веранде лесничества и поджидал машину, которая должна была отвезти его  на
станцию  Коряжск.   Вокруг   большого   стола   сидели   его   деревенские
родственники, пришедшие проститься. С тихим благоговением они смотрели  на
него. Никто так и не решился пригубить чайку, варенца,  отведать  драники,
лишь папа лесничий Дрожжинин шумно ел суточные  щи  да  мама  для  этикета
аккомпанировала ему, едва разжимая строгие губы.
     "Все-таки странная у них привычка есть из одной тарелки",  -  подумал
Вадим Афанасьевич, хотя с привычкой  этой  был  знаком  уже  давно,  можно
сказать, с рождения.
     Он обвел глазами идиллически дрожащий а  утреннем  свете  лес,  кусты
смородины, близко подступившие к  веранде,  листья,  все  в  каплях  росы,
робких и тихих родственников: папина борода-палка попалась конечно, в поле
зрения и мамин гребень в жиденьких волосах, - и тепло улыбнулся. Ему  было
жаль покидать эту идиллию, тишину, но, конечно же, жалость эта  была  мала
по  сравнению  с  прелестью  размеренно-насыщенной  жизни  рафинированного
холостого интеллигента в Москве.
     В конце концов всего, чего он добился, - и этого костюма "Фицджеральд
и сын, готовая одежда", и ботинок "Хант"  и  щеточки  усов  под  носом,  и
полной, абсолютно безукоризненной прямоты,  безукоризненных  манер,  всего
этого замечательного англичанства, - он добился сам.
     Ах, куда канули бесконечно далекие времена, когда Вадим Афанасьевич в
вельветовом костюме и с деревянным чемоданом явился в Москву!
     Вадим Афанасьевич никаких звезд с неба хватать не  собирался,  но  он
гордился - и заслуженно - своей специальностью, своими  знаниями  в  одной
узкой области.
     Раскроем карты: он был единственным  в  своем  роде  специалистом  по
маленькой латиноамериканской стране Халигалии.
     Никто  в  мире  так  живо  не  интересовался  Халигалией,  как  Вадим
Афанасьевич, да  еще  один  француз  -  викарий  из  швейцарского  кантона
Гельвеция.  Однако   викария   больше,   конечно,   интересовали   вопросы
религиозно-философского  порядка,  тогда   как   круг   интересов   Вадима
Афанасьевича охватывал все стороны жизни Халигалии. Он знал  все  диалекты
этой страны, а их было двадцать восемь, весь фольклор,  всю  историю,  всю
экономику, все улицы и закоулки столицы этой стремы города  Полис  и  трех
остальных городов, все магазины и лавки на этих улицах, имена их хозяев  и
членов их семей, клички и нрав домашних  животных,  хотя  никогда  в  этой
стране не был. Хунта, правившая в Халигални, не давала Вадиму Афанасьевичу
въездной визы, но простые халигалийцы все его знали и любили,  по  меньшей
мере с половиной из них он был в переписке, давал советы по части семейной
жизни, урегулировал всякого рода противоречия.
     А началось все с обычного усердия.  Просто  Вадим  Афанасьевич  хотел
стать хорошим специалистом  по  Хапигалии,  и  он  им  стал,  стал  лучшим
специалистом, единственным в мире.
     С  годами  усердие  перешло  в  страсть.  Мало  кто  догадывался,   а
практически никто не догадывался, что сухопарый человек  в  строгой  серой
(коричневой) тройке, ежедневно кушающий  кофе  и  яблочный  пирог  в  кафе
"Националь", обуреваем страстной любовью к душной, знойной,  почти  никому
не известной стране.
     По сути  дела,  Вадим  Афанасьевич  жил  двойной  жизнью,  и  вторая,
халигалийская, жизнь была для  него  главной.  Каждую  минуту  рабочего  и
личного времени он думал о  чаяниях  халигалийского  народа,  о  том,  как
поженить рабочего велосипедной  мастерской  Луиса  с  дочерью  ресторатора
Кублицки Роситой, страдал от малейшего повышения цен  в  этой  стране,  от
коррупции и безработицы, думал о закулисной игре хунт, об извечной  борьбе
народа  с  аргентинским  скотопромышленником   Сиракузерсом,   наводнившим
маленькую беззащитную  Халигалию  своими  мясными  консервами,  паштетами,
бифштексами, вырезками, жюльенами из дичи.
     От первой же,  основной  (казалось  бы),  жизни  Вадима  Афанасьевича
остался лишь  внешний  каркасну,  вот  это  безукоризненное  англичанство,
трубка в чехле,  лаун-теннис,  кофе  и  чай  в  "Национале",  безошибочные
пересечения улицы Арбат и проспекта Калинина. Он был холост и бесстрастен.
Лишь Халигалия, о, да - Халигалия...
     Вот и сейчас после двухнедельных папиных поучений и маминых  варенцов
с драниками, после всей этой идиллии и тешащих душу подспудных  надежд  на
дворянское происхождение он чувствовал уже тоску  по  Халигалии,  по  двум
филиалам Халигалии -  по  своей  однокомнатной  квартире  с  халигалийской
литературой и  этнографическими  ценностями  и  по  кабинету  с  табличкой
"сектор Халигалии, консультант В. А. Дрожжинин" в своем учреждении.
     Сейчас он радовался предстоящему отъезду, и лишь многочисленные банки
с   вареньем,   с   клубничным,   вишневым,    смородинным,    принесенные
родственниками на прощание, неприятно будоражили его. "Что  мне  делать  с
этим огромным количеством конфитюра?"

     Старик Моченкин дед Иван битый час собачился с сыном  и  невесткой  -
опять  обидела  его  несознательная  молодежь:  не  протопила  баньку,  не
принесла кваску, как бывало  прежде,  когда  старик  Моченкин  еще  крутил
педали  инспектором  по  колорадскому  жуку,  когда   он   крутил   педали
машины-велосипеда с новеньким портфелем из ложного крокодила  на  раме.  В
жизни своей старик Моченкин не видел  колорадского  жука,  окромя  как  на
портретах,   однако   долгов   время   преследовал   его    по    районным
овощехранилищам, по колхозным и приусадебным огородам, активно выявлял.
     Тогда и банька была с кваском и главная в доме  кружка,  с  петухами,
лакомый  кусок,  рушник  шитый,  по  субботам  стакана  два   казенной   и
генеральское место под почетной грамотой.
     К тому же добавляем, что старик Моченкин дед Иван  дал  сыну  в  руки
верную  профессию:  научил  кастрировать  ягнят  и   поросят,   дал   ему,
малоактивному, верную шабашку, можно сказать, обеспечил по гроб жизни.  По
сути дела, и радиола "Урал", и шифоньерка, и мотоцикл, хоть и без хода,  -
все дело рук старика Моченкина.
     А получается все  наоборот,  без  широкого  взгляда  на  перспективы.
Народили сын с невесткой хулиганов-школьников, и у  тех  ноль  внимания  к
деду, бесконечное отсутствие уважения - ни тебе  "здравствуйте,  уважаемый
дедушка Иван Александрович", ни тебе - разрешите сесть, уважаемый  дедушка
Иван Александрович", и этого больше терпеть нет сил.
     В свое время он писал жалобы: на  школьников-хулиганов  в  пионерскую
организацию, на сына  в  его  монтажное  (по  коровникам)  управление,  на
невестку в журнал "Крестьянка", - но  жалобам  ходу  не  дала  бюрократия,
которая на подкупе у семьи.
     Теперь же у  старика  Моченкина  возникла  новая  идея,  и  имя  этой
восхитительной идеи было Алимент.
     До пенсии старик Моченкин стажу не добрал, потому  что,  если  честно
говорить, ухитрился в наше время прожить  почти  не  трудовую  жизнь,  все
охолащивал  мелкий  парнокопытный  скот,  все  по  чайным  основные   годы
просидел, наблюдая  разных  лиц,  одних  буфетчиц  перед  ним  промелькнул
цельный калейдоскоп, и потому на последующую жизнь витала сейчас перед ним
идея Алимента.
     Этот неблагодарный сын,  с  которым  сейчас  старик  Моченкин,  резко
конфликтуя, жил, был говорящим. Другие  три  его  сына,  были  хоть  и  не
говорящими,  но  высокоактивными,  работящими  умельцами.  Они  давно  уже
покинули отчие края и теперь в разных концах страны клепали по  хозрасчету
личную  материальную  заинтересованность.  Их,  неговорящих  и  невидимых,
старик Моченкин сильно  уважал,  хотя  и  над  ними  занес  карающую  идею
Алимента.
     И вот в это тихое летнее утро, не найдя в баньке ни пару, ни квасу  и
вообще не найдя баньки, старик Моченкин чрезвычайно  осерчал,  полаялся  с
сыном  (благо,  говорящий),  с  невесткой-вздорницей,  расшугал   костылем
хулиганов-школьников и снарядил свой  портфель,  который  плавал  когда-то
ложным  крокодилом  по  африканской  реке  Нил,  в  хлопоты  по  областным
инстанциям.
     В последний раз горячим  взором  окинул  он  избу,  личную  трудовую,
построенную покойной бабкой, а сейчас захваченную  наглым  потомством  (ни
тебе "разрешите взять еще кусочек, уважаемый дедушка Иван  Александрович",
ни тебе посоветоваться по школьной теме "луч  света  в  темном  царстве"),
криво усмехнулся - запалю я их Алиментом с четырех концов - и направился в
сельпо, откуда, он знал, должна была нынче утром идти  машина  до  станции
Коряжск.

     Учительница неполной средней школы,  учительница  по  географии  всей
планеты  Ирина  Валентиновна  Селезнева  собиралась  в  отпуск,   в   зону
черноморских субтропиков. Первоначальное  решение  отправиться  на  берега
короткой, но полноводной Невы, впадающей в Финский залив Балтийского моря,
в  город-музей  Ленинград,  было  изменено  при  мыслях  о  южном  загаре,
покрывающем  умопомрачительную  фигуру,  при  кардинальной  мысли  -   "не
зарывай, Ирина, своих сокровищ".
     Вот уже год, как после института копала она яму  для  своих  сокровищ
здесь, в глуши районного центра, и Дом культуры посещала  только  с  целью
географической, по линии распространения знаний, на танцы  же  ни-ни,  как
представитель интеллигенции.
     Ах, Ирина Валентиновна глянула  в  окно:  у  телеграфного  столба  на
утреннем солнцепеке стоял удивительный семиклассник Боря Курочкин в  новом
синем костюме, обтягивающем его маленькую атлетическую фигуру, при зеленом
галстуке и красном платке в нагрудном кармане; длинные волосы набриолинены
на пробор. Он стоял под столбом среди коровьих  лепешек,  как  выходец  из
иного мира, и возмущал все  существо  Ирины  Валентиновны  своим  шикарным
видом и стеклянным взглядом сосредоточенных на одной идее глаз.
     Почти что год назад Ирина Валентиновна, просматривая классный журнал,
задала удивительному семикласснику Боре Курочкину, сыну главного агронома,
довольно равнодушный вопрос по программе:
     -  Ответьте  мне,  Курочкин,  как  влияет   ил   реки   Мозамбик   на
экономическое развитие народов Индонезии? - или еще какой-то вздор.
     Ответа не последовало,
     - Начертите мне пожалуйста,  профиль  Западного  Гинду