м в ответе.
     Ну, везу. Как будто в столб сейчас шарахнусь. Жму на  тормоза,  кручу
баранку. Куда летим,  в  кувет,  что  ли?  Тяпнулись,  потеряли  сознание,
очнулись. Глядим, а к нам по  росе  идет  Хороший  Человек,  вроде  бы  на
затылке кепи, вроде бы в лайковой перчатке узкая рука,  вроде  бы  Сережка
Есенин.

     Удар, по счастью, был несильный. От бочкотары отлетели  лишь  две-три
ее  составные  части,  но  и  этот  небольшой  урон  причинил  ей,   такой
чувствительной, неслыханные страдания.
     Грузовик совершенно целый лежал на боку в кювете.
     Моряк и педагог, сидя на стерне, в изумлении смотрели друг на  друга,
охваченные все нарастающим взаимным чувством.
     Старик Моченкин  уже  бегал  по  полю,  ловил  в  воздухе  заявления,
кассации, апелляции.
     Вадим  Афанасьевич,   всегда   внутренне   готовый   к   катастрофам,
невозмутимо, по "правилам англичанства", набивал свою трубочку.
     Володя Телескопов еще с полминуты после катастрофы спал на руле,  как
на мягкой подушке, блаженно улыбался, словно встретил старого друга, потом
выскочил из кабины, бросился к бочкотаре. Найдя  ее  в  удовлетворительном
состоянии, он просиял и о пассажирах побеспокоился.
     - Але, все общество в сборе?
     Он обошел всех пассажиров, задавая вопрос:
     - Вы лично как себя чувствуете?
     Все лично чувствовали себя прекрасно и  улыбались  Володе  ободряюще,
только старик Моченкин рявкнул что-то нечленораздельное. В общем-то  и  он
был доволен: бумаги все поймал, пересчитал, подколол.
     Тогда, посовещавшись, решили перекусить. Развели на обочине костерок,
заварили чай. Вадим Афанасьевич вскрыл банку вишневого варенья.
     Володя предоставил в общее пользование свое любимое кушанье - коробку
тюльки в собственном соку.
     Шустиков Глеб, немного  смущаясь,  достал  мамашины  твороженники,  а
Ирина  Валентиновна  -  плавленый  сыр  "Новость",  утеху  ее  девического
одиночества.
     Даже старик Моченкин, покопавшись в портфеле, вынул сушку.
     Сели вокруг костерка, завязалась беседа.
     - Это что, даже не смешно, - сказал Володя  Телескопов,  -  Помню,  в
Усть-Касимовском карьере генераторный трактор загремел с герхнего профиля.
Четыре самосвала в  лепешку.  Танками  растаскивали.  А  вечером  макароны
отварили, артельщик к ним биточки сообразил. Фуганули как следует.
     - Разумеется,  бывают  в  мире  катастрофы  и  посерьезнее  нашей,  -
подтвердил Вадим Афанасьевич Дрожжинин. - Помню, в 1964 году в Пуэрто, это
маленький нефтяной порт в... - Он смущенно хмыкнул и опустил глаза: - ...в
одной южноамериканской стране,  так  вот  в  Пуэрто  у  причала  загорелся
Панамский   танкер.   Если   бы   не   находчивость    Мигеля    Маринадо,
сорокатрехлетнего смазчика, дочь которого... впрочем...  хм...  да...  ну,
вот так.
     - Помню, помню, - покивал ему Володя.
     -  А  вот  у  нас  однажды,  -  сказал  Шустиков   Глеб,   -   лопнул
гидравлический котел на камбузе. Казалось бы, пустяк, а звону было на весь
гвардейский экипаж. Честное слово, товарищи, думали, началось.
     - Халатность еще и не к тому приводит, - проскрипел старик  Моченкин,
уплетая твороженники, тюльку в собственном  соку,  вишневое  варенье,  сыр
"Новость", хлебая чай, зорко приглядывая за сушкой, - От халатности бывают
и пожары, когда полыхают цельные учреждения. В  тридцать  третьем  годе  в
Коряжске-втором от халатности инструктора Монаховой,  между  прочим,  моей
сестры, сгорел ликбез, МОПР и Осоавиахим, и получился вредительский акт.
     - А со мной никогда ничего подобного не было, и это  замечательно!  -
воскликнула Ирина Валентиновна и посмотрела на моряка голубым прожекторным
взором.

     Ой, Глеб, Глеб, что  с  тобой  делается?  Ведь  знал  же  ты  раньше,
красивый Глеб, и инженера-химика, и технолога Марину, и  множество  лиц  с
незаконченным образованием, и что  же  с  тобой  получается  здесь,  среди
родных черноземных полей?
     Честно говоря, и с Ириной Валентиновной происходило что-то необычное.
По сути дела, Шустиков Глеб оказался первым мужчиной, не  вызвавшим  а  ее
душе стихийного возмущения и протеста, а, напротив,  наполнявшим  ее  душу
какой-то умопомрачительной тангообразной музыкой.
     Счастье ее в этот момент было  настолько  полным,  что  она  даже  не
понимала, чего ей еще не хватает. Ведь не самолета же в небе с  прекрасным
летчиком за рулем?!
     Она посмотрела в глубокое, прекрасное,  пронизанное  солнцем  небо  и
увидела падающий с высоты самолет. Он падал не камнем, а  словно  перышко,
словно  маленький  кусочек  серебряной  фольги,  а  ближе  к  земле   стал
кувыркаться, как гимнаст на турнике.
     Тогда и все его увидели.
     - Если мне не изменяет  зрение,  это  самолет,  -  предположил  Вадим
Афанасьевич.
     - Ага, это Ваня Кулаченко падает, - подтвердил Володя.
     - Умело борется за жизнь, - одобрительно сказал Глеб.
     - А мне за него почему-то страшно, - сказала Ирина Валентиновна.
     -  Достукался  Кулаченко,  добезобразничался,  -  резюмировал  старик
Моченкин.
     Он вспомнил, как третьего дня ходил в окрестностях райцентра,  считал
копны, чтоб никто не проворовался, а Ванька Кулаченко  с  бреющего  полета
фигу ему показал.
     Самолет упал на землю, попрыгал немного и затих. Из  кабины  выскочил
Ваня Кулаченко, снял пиджак пилотский, синего шевиота  с  замечательнейшим
золотым шевроном, стал гасить пламя, охватившее было  мотор,  загасил  это
пламя и, повернувшись к подбегающим, сказал, сверкнув большим, как желудь,
золотым зубом:
     - Редкий случай в истории авиации, товарищи!
     Он стоял перед ними  -  внушительный,  блондин,  совершенно  целый  -
невредимый Ваня Кулаченко, немного гордился,  что  свойственно  людям  его
профессии,
     - Сам не понимаю, товарищи, как произошло падение,  -  говорил  он  с
многозначительной улыбкой, как будто все-таки что-то понимал. - Я спокойно
парил на высоте двух  тысяч  метров,  высматривая  объект  для  распыления
химических удобрений, уточняю - суперфосфат. И вот я  спокойно  парю,  как
вдруг со мной происходит что-то загадочное,  как  будто  на  меня  смотрят
снизу какие-то большие глаза, как будто какой-то зов, - он быстро взглянул
на Ирину Валентиновну. - Как будто крик, извиняюсь, лебедихи. Тут же теряю
управление, и вот я среди вас.
     - Где начинается авиация, там кончается  порядок,  -  сердито  сказал
Шустиков Глеб, поиграл для уточнения бицепсами и увел  Ирину  Валентиновну
подальше.
     Володя  Телескопов  тем  временем  осмотрел  самолет,  ободрил   Ваню
Кулаченко,
     - Ремонту тут, Иван, на семь рублей с копейками. Еще полетаешь, Ваня,
на своей керосинке. Я на такой штуке в Каракумах работал, машина надежная.
Иной раз скапотируешь в дюны - пылища!
     - Как же, полетаете,  гражданин  Кулаченко,  годков  через  десять  -
пятнадцать обязательно полетаете, - зловеще сказал старик Моченкин.
     -  А  вот  это  уже  необоснованный  пессимизм!  -  воскликнул  Вадим
Афанасьевич и очень смутился.
     - Значит, дальше  будем  действовать  так,  -  сказал  на  энергичном
подходе Шустиков Глеб, - Сначала вынимаем из кювета наш механизм, в  потом
берем на буксир машину незадачливого,  хе-хе,  ха-ха,  авиатора.  Законно,
Володя?
     - Между прочим, товарищи, я должен  всем  нам  сделать  замечание,  -
вдруг пылко заговорил Вадим Афанасьевич. - Где-то  по  большому  счету  мы
поступили бесчеловечно по отношению к бочкотаре. Извините, друзья,  но  мы
распивали чаи, наблюдали редкое зрелище падения самолета, а  в  это  время
бочкотара лежала всеми забытая, утратившая несколько своих элементов. Я бы
хотел, чтобы впредь это не повторялось.
     - А вот за это, Вадик, я тебя люблю на всю  жизнь!  -  заорал  Володя
Телескопов и поцеловал Дрожжинина.
     Потрясенный поцелуем,  а  еще  больше  "Вадиком",  Вадим  Афанасьевич
зашагал к бочкотаре.

     Вскоре они двинулись дальше в том же порядке, но только лишь имея  на
буксире самолет. Пилот Ваня  Кулаченко  сидел  в  кабине  самолета,  читал
одолженный Володей Телескоповым "Сборник гималайских  сказок",  но  не  до
чтения  ему  было:  золотистые,  трепетавшие  на  ветру  волосы   педагога
Селезневой, давно уже замеченной им в  среде  районной  интеллигенции,  не
давали ему углубиться в фантастическую поэзию гималайского народа.
     Ведь сколько раз, бывало, пролетал Ваня Кулаченко на  бреющем  полете
над домом педагога, сколько раз  уж  сбрасывал  над  этим  домом  букетики
полевых и культурных цветов! Не  знал  Ваня,  что  букетики  эти  попадали
большей частью на соседний двор, к тете  Нюше,  которая  носила  их  своей
козе.
     В сумерках замаячила впереди в  багровом  закате  водонапорная  башня
Коряжека,  приблизились  огромные  тополя  городского   парка,   где   шла
предвечерняя грачиная вакханалия.

     Казалось бы, их совместному путешествию подходил конец, но нет -  при
приближении водонапорная башня оказалась куполом полуразрушенного  собора,
а тополя на поверку вышли дубами. Вот тебе и влопались - где же Коряжск?
     Старик Моченкин выглянул из своей ячейки, ахнул, забарабанил вострыми
кулачками по кабине.
     - Куды завез, ирод? Это же Мышкин! Отсюда до Коряжека сто верст!
     Вадим Афанасьевич выглянул из кабины.
     - Какой милый патриархальный  городок!  Почти  такой  же  тихий,  как
Грандо-Кабальерос.
     - Точно, похоже, - подтвердил Володя Телескопов.
     По главной улице Мышкина в розовом  сумерке  бродили,  удовлетворенно
мыча,  коровы,  пробегали  с  хворостинами  их  бойкие  хозяйки.  Молодежь
сигаретила на ступеньках клуба. Ждали кинопередвижку. Зажглась  мышкинская
гордость - неоновая надпись "Книжный коллектор".
     - Отсюда я Симке письмо пошлю, - сказал Володя Телескопов.

                        Письмо Володи Телескопова
                              его другу Симе

     Здравствуйте,  многоуважаемая   Серафима   Игнатьевна!   Пишет   ним,
возможно, незабытый  Телескопии  Владимир.  На  всякий  случай  сообщаю  о
прибытии в город Мышкин, где и заночуем. Не грусти  и  не  печаль  бровей.
Бочкотара в полном порядочке. Мы с Вадиком ее накрыли брезентом,  а  также
его клетчатым одеялом, вот бы нам такое, сейчас она не предъявляет никаких
претензий и личных пожеланий.
     Насчет  меня,  Серафима   Игнатьевна,   не   извольте   беспокоиться.
Во-первых,  полностью  контролирую  свое   самочувствие,   а,   во-вторых,
мышкинский участковый старший сержант Биродкин Виктор Ильич, знакомый  вам
до нашей любви, гостит сейчас у  братана  младшего  лейтенанта  Бородкина,
также вами известного, в Гусятине.
     Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет.
     Кстати, передайте родителям пилота Кулаченко, что он жив-здоров, чего
и им желает.
     Сима помнишь пойдем с тобою в ресторана зал нальем вина в  искрящийся
бокал нам будет петь о счастье саксофон а если чего узнаю не обижайся.

     Дорогой сэр, примите уверения в совершенном к вам почтении.

     Бате моему сливочного притарань полкило за наличный расчет.
     Целую крепко моя конфетка.
     Владимир.

     Представьте себе березовую рощу, поднимающуюся на бугор.  Представьте
ее себе как легкую и  сквозную  декорацию  нехитрой  драматургии  красивых
человеческих страстей. Затем для полного антуража поднимется над бугром  и
повиснет за березами преувеличенных размеров луна,  запоют  ночные  птицы,
свидетели наших тайн, запахнут мятные  травы,  и  Глеб  Шустиков,  военный
моряк, ловким жестом постелет на пригорке свой видавший всякое  бушлат,  и
педагог Селезнева сядет на него в трепетной задумчивости.
     Глеб, задыхаясь, повалился  рядом,  ткнулся  носом  в  мятные  травы.
Романтика, хитрая лесная ведьма с лисьим пушистым телом, изворотливая, как
тать, как росомаха, подстерегающая каждый наш неверный шаг, бацнула  Глебу
неожиданно под дых, отравила сладким газом, загипнотизировала расширенными
лживопечальными глазами.
     Спасаясь, Глеб прижался носом к матери-земле.
     - Не правда ли, в черноземной полосе, в  зоне  лесостепей  тоже  есть
своя прелесть? - слабым голосом  спросила  Ирина  Валентиновна.  -  Вы  не
находите, Глеб? Глеб? Глебушка?
     Романтика, ликуя, кружила в березах, то ли  с  балалайкой,  то  ли  с
мандолиной.
     Глеб подполз к Ирине Валентиновне поближе.
     Романтика,  ойкнув,  бухнулась  внезапно  в  папоротники,  заголосила
дивертисмент.

     А Глеб боролся, страдая, и все его бронированное  тело  дрожало,  как
дрожит палуба эсминца на полном ходу.
     Романтика, печально воя, уже  сидела  над  ними  на  суку  гигантским
глухарем.
     - В общем и целом, так, Ирина,  -  сказал  Шустиков  Глеб,  -  честно
говоря, я к дружку собирался заехать в Бердянск перед возвращением к месту
прохождения службы, но теперь уж мне не до дружка, как ты сама понимаешь.
     Они возвращались в Мышкин по заливным лугам. Над ними в ночном  ясном
небе  летали  выпи.  Позади  на  безопасном  расстоянии,  маскируясь   под
обыкновенного культработника, плелась Романтика, манила аккордеоном.
     - Первые свидания, первые лобзания,  юность  комсомольскую  никак  не
позабыть...
     - Отстань! - закричал Глеб. - Поймаю-кишки выпущу!
     Романтика тут же остановилась, готовая припустить назад в рощу.
     - Оставь ее, Глеб, - мягко сказала Ирина Валентиновна. - Пусть  идет.
Ее тоже можно понять.
     Романтика тут же бодро зашагала, шевеля меха.
     - ...тронутые ласковым загаром руки обнаженные твои...
     А  на   площади   города   Мышкин   спал   в   отцепленном   самолете
пилот-распылитель Ваня Кулаченко.

                                Сон пилота
                              Вани Кулаченко

     Разноцветными тучками кружили над землей нежелательные инсекты.
     - Мне сверху видно все, ты так и знай! Сейчас опылю!
     В перигее над районом Европы поймал за хвост внушительную стрекозу.
     Со всех станций слежения горячий пламенный привет и вопрос:
     - Бога видите, товарищ Кулаченко?
     - Бога не вижу. Привет борющимся народам Океании!
     На всех станциях слежения:
     - Ура! Бога нет! Наши прогнозы подтвердились!
     - А ангелов видите, товарищ Кулаченко?
     - Ангелов как раз вижу.
     Навстречу его космическому кораблю важно летел большим лебедем Ангел.
     - Чем занимаетесь в обычной жизни, товарищ Кулаченко?
     - Распыляю удобрения, суперфосфатом ублажаю матушку-планету.
     - Дело хорошее. Это мы поприветствуем. - Ангел поаплодировал  мягкими
ладошками. - Личные просьбы есть?
     - Меня, дяденька Ангел, учительница не любит.
     - Знаем, знаем.  Этот  вопрос  мы  провентилируем.  Войдем  с  ним  к
товарищу Шустикову. Пока что заходите на посадку.
     Ляпнулся  в  землю.  Гляжу-идет  по  росе  Хороший  Человек,  то   ли
учительница, то ли командир отряда Жуков.

     Вадим  Афанасьевич  Дрожжинин  тем  временем   сидел   на   завалинке
мышкинского дома приезжих, покуривал свою трубочку.
     Кстати говоря, история трубочки. Курил ее  на  Ялтинской  конференции
лорд Биверлибрамс,  личный  советник  Черчилля  по  вопросам  эксплуатации
автомобильных  покрышек,  а  ему  она  досталась  по  наследству  от   его
деда-адмирала и меломана  Брамса,  долгие  годы  прослужившего  хранителем
печати при дворе короля Мальдивских  островов,  а  дед,  в  свою  очередь,
получил ее от своей бабки, возлюбленной  сэра  Элвиса  Кросбн,  удачливого
капера Ее Величества, друга сэра Френсиса Дрейка,  в  сундуке  которого  и
была обнаружена трубочка. Таким образом, история трубочки уходила во  тьму
великобританских веков.
     Лорд Биверлибрамс, тоже большой меломан, будучи в Москве, прогорел на
нотах  и  уступил  трубку  за  фантастическую  цену   нашему   композитору
Красногорскому-Фишу, а тот, в свою очередь, прогорев, сдал ее  в  одну  из
московских комиссионок, где ее и приобрел за  ту  же  фантастическую  цену
нынешний сосед  Вадима  Афанасьевича,  большой  любитель  конного  спорта,
активист московского ипподрома Аркадий Помидоров.
     Однажды, будучи в отличнейшем настроении, Аркадий  Помидоров  уступил
эту  историческую  английскую  трубку  своему  соседу,  то   есть   Вадиму
Афанасьевичу, но, конечно, по-дружески, за цену  чисто  символическую,  за
два рубля восемьдесят семь копеек.
     Итак, Вадим Афанасьевич сидел на  завалинке  и  по  поручению  Володи
сторожил бочкотару, уютно свернувшуюся под его пледом "мохер",
     Ему нравился этот тихий Мышкин, так похожий на Грандо-Кабальерос,  да
и вообще ему нравилось сидеть на завалинке и сторожить бочкотару,  ставшую
ему родной и близкой,
     Да, если бы не  проклятая  Хунта,  давно  бы  уже  Вадим  Афанасьевич
съездил в  Халигалию  за  невестой,  за  смуглянкой  Марией  Рохо  или  за
прекрасной Сильвией Честертон (английская кровь!), давно бы  уже  построил
кооперативную квартиру в Хорошево-Мневниках, благо за годы умеренной жизни
скоплена была достаточная сумма, но...

     Вот таким тихим, отвлеченным мыслям предавался  Вадим  Афанасьевич  в
ожидании Телескопова, иногда вставая и поправляя плед на бочкотаре.
     Вдруг в конце улицы за собором послышался голос Телескопова. Тот  шел
к дому приезжих, горланя  песню,  и  песня  эта  бросила  в  дрожь  Вадима
Афанасьевича.

                Ие-йе-йе, хали-гали!
                Ие-йе-йе, самогон!
                Ие-йе-йе, сами гнали!
                Иейе-йе. сами пьем!
                А кому какое дело,
                Где мы дрожжи достаем... -

     Распевал Володя  никому,  кроме  Вадима  Афанасьевича,  не  известную
халигалийскую песню.  Что  за  чудо?  Что  за  бред?  Уж  не  слуховые  ли
галлюцинации?
     Володя шел по улице, загребая ногами пыль.
     - Привет, Вадька! - заорал он, подходя. - Ну и гада эта тетка  Настя!
Не поверишь, по двугривенному за стакан лупит.  Да  я,  когда  в  Ялте  на
консервном заводе работал, за двугривенный в колхозе "Первомай" литр  вина
имел, а вино, между прочим, шампанских сортов,  накапаешь  туда  одеколону
цветочного полсклянки и ходишь весь вечер косой.
     - Присядьте, Володя, мне надо с вами  поговорить,  -  попросил  Вадим
Афанасьевич,
     - В общем, если хочешь, пей, Вадим, - сказал Телескопов, присаживаясь
и протягивая бутыль.
     - Конечно, конечно, - пробормотал Дрожжинин и стал с усилием  глотать
пахучий, сифонный, сифонноводородный, сифонно-винегретно-котлетно-хлебный,
культурный, освежающе-одуряющий напиток,
     - Отлично, Вадим, - похвалил Телескопов. - Вот с тобой я бы  пошел  в
разведку.
     - Скажите, Володя, - тихо спросил  Вадим  Афанасьевич.  -  Откуда  вы
знаете халигалийскую народную песню?
     - А я там был, - ответил Володя. - Посещал эту Халигалию-Малигалию.
     - Простите, Володя, но сказанное вами  сейчас  ставит  для  меня  под
сомнение все сказанное вами ранее. Мы, кажется, успели  уже  с  вами  друг
друга узнать и внушить друг другу уважение  на  известной  вам  почве,  но
почему вы полученные косвенным путем сведения превращаете в насмешку  надо
мной? Я знаю всех советских людей, побывавших в Халигалии, их  не  так  уж
много, больше того, я знаю вообще всех людей, бывших в этой стране,  и  со
всеми этими людьми нахожусь в переписке. Вы, именно вы, там не были,
     - А хочешь заложимся? - спросил Володя.
     - То есть как? - оторопел Дрожжинин.
     - Пари на бутылку "Горного дубняка" хочешь? Короче, Вадик, был я там,
и все тут. В  шестьдесят  четвертом  году  совершенно  случайно  оформился
плотником на теплоход "Баскунчак", а его о Халигалию погнали, понял?
     - Это было единственное европейское судно,  посетившее  Халигалию  за
последние сорок лет, - прошептал Вадим Афанасьевич.
     - Точно, -  подтвердил  Володя.  -  Мы  им  помощь  везли  по  случаю
землетрясения,
     - Правильно, - еле слышно прошептал Вадим Афанасьевич,  его  начинало
колотить неслыханное возбуждение. - А не  помните  ли,  что  конкретно  вы
везли?
     - Д