- вот это будет спарринг!"
     Грозняк подошел к тренеру литовцев Кановичусу, пожал ему руку.
     - Ну, удружил ты мне, Грегор, - сказал он, кивая на Валдониса.
     - Ответный подарок, Гера...  Всего лишь ответный подарок,  -  улыбнулся
Кановичус.
     - Твоему сколько лет?
     - Восемнадцать.
     - А моему еще не исполнилось.  Не поверишь, кораблики рисует, каравеллы
там всякие, бригантины...
     - А Юстас марки собирает.
     - Да ведь пацаны же...
     - Что думаешь об игре?
     - Сегодня отдадим вам очка три, а в финале обыграем.
     - Я тоже так думаю, - вздохнул Кановичус.
     Разминка окончилась,  а через  минуту  по  свистку  на  площадку  вышли
стартовые пятерки - Шавлатов, Ляхов, Зубенко, Филимонов и Каджая, а с другой
стороны - литовцы с замыкающим "столбом" Валдонисом.
     Литовцы рявкнули свой  "свейкс" и улыбнулись.  Борису  показалось,  что
улыбка  Валдониса  предназначена лично ему.  Он тоже улыбнулся и в последний
раз посмотрел на трибуны,  где,  он  знал,  сидят  сейчас  и  его  вчерашний
обидчик,  и курносая Галя Виницкая, и сотни других людей, вчера глазевших на
него,  как на слона.  Потом он все вчерашнее  забыл и вообще  забыл всю свою
жизнь,  вышел в центр,  пригнулся,  прыгнул,  прыгнул чуть раньше Валдониса,
почувствовал, как мяч плотно лег ему на ладонь,  швырнул его с высоты бешено
рванувшемуся Шавлатову,  а тот сразу перебросил на выход реактивному Каджая,
и мяч влетел в корзину литовцев.

     Матч закончился почти так, как предсказывал Грозняк:  литовцы выиграли,
но не три очка,  а всего  лишь одно.  Юный  гигант  Филимонов  принес  своей
команде 15 очков, а юный гигант Валдонис - 16.

     Они всю игру провели рядом - держали друг друга на прессинге,  финтили,
обманывали,  прыгали  у  щитов,  и  когда  они  разом прыгали и зависали  на
мгновенье  в  воздухе,   это  было  очень   красиво,   потому  что  исчезала
диспропорция, и просто в воздухе висели два атлетически сложенных юноши.

     Борис нарочно очень долго принимал  душ,  пока  все  не  ушли.  Когда в
душевой затихли сердитые голоса товарищей, он оделся и вышел в парк.  Сел на
скамью под душистой липой, никого не стесняясь, вытянул ноги. Никогда он так
не изматывался, как после этого спарринга с Валдонисом.

     Конечно  же,  его  окружили.  Он подписал десятка два автографов, потом
болельщики отошли на приличное  расстояние.  Мимо  по аллее с группой подруг
прошла  смущенно  хохочущая  Галя  Виницкая.   Сердце  заколотилось,  взгляд
отвлекся в небеса,  в зеленые небеса с вечерними розовыми корабликами, потом
опустился на скульптуру спортсменки,  которая была ростом с него,  у которой
были большие потрескавшиеся гипсовые груди и совсем  облупившийся,  хотя все
еще мощный живот.
     Скамья качнулась и тяжело осела,  Борис вздрогнул  -  рядом с ним сидел
Валдонис, смущенно тер веснушчатую жеребячью физиономию.
     - Привет, - сказал Борис.
     - Привет, - сказал Валдонис.
     Они  посмотрели  друг  на  друга,   побагровели,   посмущались,   потом
улыбнулись.
     - У тебя книжки нет какой-нибудь почитать? - спросил Борис.
     - У меня на литовском, - сказал Валдонис.
     - Жалко, я литовского не знаю, - вздохнул Борис. -  А у меня есть Дюма,
да я его всего прочел. Ты любишь Дюма?
     - Так, - кивнул литовец.
     - Здорово сегодня поиграли, правда? - спросил Борис.
     - Да, так, - подтвердил Валдонис.
     Борисом овладело веселое возбуждение,  желание болтать  с этим  парнем,
рассказывать анекдоты, трепаться, веселое какое-то озорство.
     - Пойдем по городу пошляемся? - предложил он.
     - Два юных гиганта? - невесело усмехнулся литовец.
     - Да брось! Черт с ними! Пойдем!
     Они встали и  пошли рядом,  сгибаясь  под  постриженными  липками,  под
дурацкими  лилипутскими  деревьями,  под которыми  нормальному  человеку так
просто не пройти, сгибаться надо в три погибели.
     На главной улице они остановились у витрины кондитерского магазина.
     - Хочешь тянучек? - спросил Борис.
     - Вообще-то очень хочу, - Валдонис боязливо оглянулся на остановившуюся
свиту, - да ведь понимаешь...
     - К черту! - рявкнул Борис и,  стремительно,  легко,  элегантно войдя в
магазин, через головы очереди купил полтора килограмма тянучек.
     Валдонис,  набив рот  тянучками,  вдруг  подмигнул Борису и,  вызывающе
подпрыгнув, коснулся рукой уличного фонаря. Свита восторженно заревела.
     Хохоча,  как безумные,  парни понеслись по улице,  прыгая возле каждого
столба и раскачивая фонари. На перекрестке,  пошептавшись  -  раз-два-три, -
разом сделали  сальто.  Потом  приподняли и поставили  на тротуар  легонький
"Москвич".  Немного побоксировали  и снова помчались,  махнули  через  забор
городского   парка,   промчались  по  аллеям,   навели  шороху  на  площадке
аттракционов и снова понеслись... Свита, задохнувшись, отстала.

     Они сели под вчерашней Борисовой сосной, отсмеялись и замолчали. Где-то
играла музыка,  подавали гудки буксиры из порта,  по мосту ползла светящимся
пунктиром автоколонна.
     - Вообще-то в мире много таких, как мы, - сказал Борис.
     - Восемнадцать    тысяч   девятьсот   семьдесят   два   человека   выше
двухметрового роста,  - сказал Валдонис.  -  Это по данным ЮНЕСКО.  Довольно
много, но ведь среди них есть и больные.
     - Да, гипофиз, - сказал Борис. - Но мы с тобой, Юстас, нормальные.
     - Да. Так. Мы нормальные, - согласился Валдонис.

     Они спустились к реке и пошли вверх по течению, увязая то в песке, то в
мокрой глине. Вскоре они оказались на маленьком, совершенно пустынном пляже.
Высокий берег нависал над ними  своими  корягами,  длинными  корнями  сосен,
тускло светился песок,  мимо шли волны,  ртутно поблескивая под затуманенной
луной,  на противоположном берегу слабо светилась цепочка огней, похоже было
на  какую-то  набережную.  Они  остановились  и  стали  смотреть на реку, на
цепочку  неведомых  огней.   Здесь,  в  пустоте,  они  не  чувствовали  себя
гигантами, просто двумя людьми на берегу реки.
     Борис махнул рукой по направлению к огням.
     - Поплыли туда?
     - Конечно, - тихо сказал Валдонис.
     Они  разделись,  сложили  одежду в сумки,  а сумки привязали к головам.
Вошли в холодную быструю воду, поплыли.
     Плыли они долго и спокойно,  в полной тишине,  в легком  тумане,  плыли
тихо и минорно,  в легкой  ностальгии,  в светлой,  струящейся без всплесков
грусти.
     Наконец они приблизились к высокой гранитной набережной и поплыли вдоль
нее,  пока не наткнулись на ступени,  уходящие в воду.  По этим ступеням они
поднялись на набережную,  она тоже была  пустынна.  Они оделись,  попрыгали,
чтоб согреться, попытались допрыгнуть до фонарей, но не дотянулись.


     Перед ними был город, по всей вероятности небольшой и старинный. Близко
к набережной подступали трех- и четырехэтажные дома,  на набережную выходили
узкие,  слабо освещенные улицы, тихо покачивались фонари.  Вокруг не было ни
души. Город,  казалось,  спал,  лишь кое-где сквозь шторы брезжили зеленые и
оранжевые  светы,  да  где-то играла почти неразличимая  музыка  -  кажется,
торопился рояль, Кажется, визжали, опаздывая,  скрипки, кажется, подгонял их
тромбон.
     Они вступили в одну из этих узких улиц и медленно пошли по брусчатке, с
удивлением озираясь, настороженно приглядываясь к странному силуэту города.
     Да,  это  был  город  странной  архитектуры:  здесь  русские  купола  и
наличники соседствовали с японскими волнообразными  крышами  и  с  турецкими
минаретами,  с  арабскими  витыми  балкончиками,  с  готическими  башнями  и
витражами.

     Они шли довольно долго и не встретили ни одного человека,  хотя  музыка
приближалась и можно было уже различить танго.
     Наконец они увидели одного человека.  Это  был  сапожник.  Он  сидел  в
палатке, освещенной трепещущей свечой, и вколачивал гвозди в огромный сапог,
по меньшей мере сорок шестого размера. У сапожника были седые пушистые усы.
     - Эй, пацаны,  чего такие мокрые? - крикнул им сапожник,  раздувая усы.
- Небось на реке хулиганили?  Ишь, какие  вымахали, а ума маловато. Так ведь
недолго и на тот берег попасть. Замерзли, цуцики?
     Он вылез, кряхтя, из своей палатки и оказался всего лишь сантиметров на
десять  ниже  Бориса  и  Юстаса,  но зато с огромным  животом и с огромными,
непомерно огромными руками.
     Парни  в  изумлении  смотрели на сапожника,  потом  оглянулись вокруг и
вдруг  поняли главную  странность этого города:  здесь все было чуть больше,
чем на том берегу,  и чуть повыше, здесь все было подогнано под их размер, и
тут их осенило, что здесь они вовсе не великаны.
     Сапожник стукнул кулаком в окно и проорал:
     - Эй, мать, дай пацанам горячего чаю!
     Окно открылось, и благостная старушка, правда, очень большая,  причитая
и охая, протянула им по огромной чашке чая.
     - А где это музыка играет, дедушка? - осторожно спросил Борис.
     - Да вы что, с того берега, что ли?  -  удивился сапожник.  -  В центре
народное  гуляние.  Всю  ночь  будут  колобродить,  а завтра  опять.  Декада
веселья, чтоб ее шут побрал.
     Чем  громче  становилась  музыка,  тем  чаще  им встречались люди этого
города. Никто из встречных не обращал на них особого внимания, все были сами
достаточно высоки, а были мужчины и повыше,  а женщины  -  вровень,  а самые
маленькие люди этого города были,  как их товарищи по баскетболу,  а детишки
были, как тренер Грозняк. Один раз на минуту они испугались, увидев пожилого
человека ростом с Грозняка, но это был местный карлик.
     Они даже не заметили,  как привыкли  к размерам этого города,  и порции
мороженого, которые они купили на площади, вовсе не показались им огромными.
     Площадь была ярко освещена и убрана  лентами  и  разноцветными  шарами.
Повсюду стояли толпы  празднично одетых людей,  там и сям  бегали их шустрые
сверстники,   шухарили  вокруг  девчонок  в  белых  и  голубых  платьях.  На
возвышении сидел оркестр.

     Вот он грянул вальс,  и Борис с Юстинасом,  не  помня  себя,  бросились
приглашать девушек. Борис пригласил Катю,  Юстинас - Ниелу.  Девушки  лукаво
щурились,   подпевали  оркестру,   чуть  склоняли  головки  к  плечам  своих
кавалеров.  После вальса последовало танго,  потом рванули шейк, потом опять
закружились,  и  дружба  крепка,  и было  уже  лепетание про  более  высокие
чувства, когда они увидели проходящего по краю площади гиганта.

     Его плечи высоко торчали над толпой,  а юная  румяная  голова плыла еще
выше в облачке  привычной  печали.  По  пятам  за  ним  неслись  беснующиеся
мальчишки,  а он  устало  рявкал,  отмахивался  от них так же, как и Борис с
Юстинасом отмахивались от мальчишек на той стороне реки.



   Василий Аксенов.
   Простак в мире джаза, или Баллада о тридцати бегемотах


Источник: журнал "Юность", § 8 за 1967 год
OCR: Валерий Вольных (volnykh@august.ru)



   Первого из тридцати бегемотов я увидел еще в аэропорту Внуково.  Он был
в  зеленой  брезентовой  попоне,  и  его  несли  к  самолету  два  смуглых
внушительных молодых человека.

   Через  полтора  часа  бегемот  вместе с нами  выгрузился из "ТУ-124" на
прохладном Таллинском аэродроме,  по которому быстро пробегали тени легких
балтийских туч.
   Я влез в микроавтобус,  где  уже  сидели  молодые  люди  из  Московской
кинохроники со  своей  аппаратурой.  Потом  в  открытых  дверцах  появился
бегемот.  Бакинский  квартет  во главе с Рафиком  Бабаевым хлопотал вокруг
него.  Наконец  устроились.  Бегемот  лежал у нас на коленях,  смиренный и
смущенный своей неуклюжестью, очень милый, и басист Альберт Ходжа-Багиров,
посмотрев на  своего  питомца,  хмыкнул и развел руками:  уж вы,  мол,  не
обижайтесь на мое чудовище.

   В  течение  четырех  дней  тридцать   лакированных  бегемотов,   сиречь
контрабасов,  гудели  и  рокотали  в  доме  "Братства  черноголовых"  и  в
спорт-халле "Калев".

   Итак, я снова в Таллине,  снова вдыхаю его особый сланцево-кондитерский
запах,  покупаю газеты,  которые пахнут совсем не так,  как в наших краях,
захожу в знакомое кафе, пробираюсь к стойке...
   -- Здравствуйте, Эва Ивановна! Какие новости?
   Эва Ивановна долго рассказывает, кто женился, кто развелся, кто получил
квартиру, а кто по-прежнему "очень неорганизованный товарищ".

   Однажды ночью, гуляя по Старому городу, мы спорили,  кто самая красивая
женщина в Таллине.  Претенденток было немало, и спор затянулся.  Небо было
синим,  глубоким,  с еле различимой тонкой зеленой структурой.  Улица Виру
завершалась уходящим в небо торцом Ратуши.  Мы подняли головы и прекратили
спор.
   -- Самая красивая женщина в Таллине -- это башня Ратуши.

   Да-а,  в городе многое изменилось.  Например,  мой давно уже оплаканный
герой  из  романа  "Пора, мой друг, пора"  Кянукук  вовсе не погиб.  Очень
хорошо  одетый,  с застывшей улыбкой,  он медленно  гуляет в кулуарах.  На
груди у него жетон с надписью "Диспетчер фестиваля". Бегло говорит на трех
языках -- русском, эстонском и английском. Растут люди!

   Нина  Большакова не  верит,  что это и есть  Кянукук.  А вы поговорите,
Нина, с товарищем.  Поговорила.  Да, теперь я вижу, что это он и есть. Ну,
уж а улицу-то Лабораториум вы придумали, говорит усомнившаяся Нина. А вот,
давайте,  Нина,   прогуляемся!  Да,  говорит  Нина,   действительно  улица
Лабораториум.  Вот ведь город какой:  ничего не надо придумывать,  все под
рукой. Какое раздолье для беллетриста!

   На башни улицы Лабораториум реставраторы навели  новенькие  островерхие
крыши. Новенькая розовая черепица на темных, засиженных голубями камнях.

   На углу улиц Пикк и Ратаскаеву  открылась  закусочная "Десять минут", в
которой можно подзакусить минут за двадцать.
   Семь лет назад я влюбился в Таллин, был бурный роман в дождях, теперь я
ловлю себя на какой-то странной фамильярности по отношению к этому городу,
шучу вот, ухмыляюсь: годы...

   Теперь я аккредитован. На воротнике у меня желтый значок с изображением
трубы,  клавиши  которой  напоминают  башни  улицы  Лабораториум,  а также
ленточка   с   надписью   "Пресса".   Я  аккредитован   при   Пресс-центре
традиционного  Таллинского  джаз-фестиваля,  посвященного  пятидесятилетию
Октябрьской  революции.   Благостно  чувство  аккредитованности,  ощущение
солидности и прочности, принадлежности и тэ пэ.
   И Н Ф О Р М А Ц И Я.  В  этом  году  на  фестиваль  приехало   тридцать
джазовых  ансамблей.   Здесь  среди  прочих  --  знаменитый  Ленинградский
диксиленд  Королева--Усыскина,  Ленинградский  ансамбль пантомимы Григория
Гуревича с аккомпанирующей группой Юрия Вихарева; квартет Евгения Малышева
из Калинина, квартет "Медикус" из Львова; москвичи -- квартет "Кресчендо",
квартет КМ, трио Германа Лукьянова, биг-бэнд Олега Лундстрема, трио Бориса
Рычкова; ансамбль молодых ученых из Новосибирска под управлением Владимира
Виттиха,  четверо солдат из Риги -- квартет  "Звездочка",  таллинское трио
Райво   Таммика,   тбилисское  трио   Мустафа-Заде;   мастаки  оружейники-
самоварщики  из  древней  Тулы  --  квартет  Анатолия  Кролла;  знаменитые
варшавяне -- квартет Збигнева Намысловского; застенчивые шведы из Гевле --
квинтет Курта  Иернберга,  элегантные шведы из Стокгольма  --  септет Арне
Домнеруса;  развеселые  финны  -- квартет  Эрика  Линдстрема  и,  наконец,
всемирно известные американцы -- квартет Чарльза Ллойда...
   Тридцать  ансамблей  с  тридцатью  лакированными   бегемотами.   Больше
никакими цифрами я не располагаю.  Знаю  только,  что съехалось  множество
фотографов,   корреспондентов,   наших   и   иностранных,   радио,   кино,
телевидение, и великое множество любителей и знатоков джаза, среди которых
был даже известный  комментатор  Уиллис  Коновер,  голос  которого  уже  в
течение двенадцати лет заставляет вздрагивать джазменов всего мира.
   Да,  вот еще цифра:  спортзал "Калев" вмещает четыре тысячи зрителей, и
все четыре дня фестиваля он был полон.

   Звучат  вступительные  фанфары.  Председатель жюри Уно Найсоо объявляет
фестиваль открытым.  На сцене  букет  Ленинградского  диксиленда.  Впереди
трубач   Королев,   кларнетист  Усыскин,   тромбонист  Левин.   Из-за  них
выглядывает  рыжий  банджист  Ершов,   над   ними   покачивается   сузафон
Мирошниченко, где-то в глубине запрятан ударник Скрыпник.
   ИИИ -- раз-два-три -- -- -- повело!

   Ах, знаете ли вы,  как прекрасен диксиленд,  веселое пыхтение первых на
земле автомобилей,  белозубый гигант,  вращающий тросточку,  белый в синюю
полоску  пиджак,  сиреневые  брюки,  Свит-стрит,  забитая  приплясывающими
чернокожими    людьми,    стрекозиный    полет    фанерных     аэропланов,
мультипликационное движение смешных человечков начала века?!

   -- Айскрим,  вы не забыли,  как вкусно  мороженое,  как освежает стакан
холодного пива, как очаровательны женщины юга?  Жизнь так проста, пестра и
прекрасна, и чего вы еще от нее хотите?
   Четыре  тысячи  улыбок  взлетают  над залом,  восемь тысяч ног отбивают
такт.   Поразительно  перевоплощение  шести  интеллигентных  ленинградских
мальчиков в неудержимых луизианцев.
   Из-под локтя Мирошниченко выскакивает маленький и бравый, как оловянный
солдатик, трубач Королев...

   Сегодня  утром  по дороге из  Пресс-центра в "Палас" я потерял  предмет
своей  гордости -- желтый  значок  с трубой  и  ленточку  прессы.  Чувство
оставленности,  кянукуковщина  охватили  меня.  Кто я теперь  такой в мире
джаза?   Теперь  от   моей  аккредитованности  осталась  только  дырка  на
воротнике:  я просто голый человек  на  голой земле.  Ведь  было  же  тебе
сказано,   олух  царя   небесного:   береги   значок,  второго  не  дадим.
Пошатываясь, я побрел назад от "Паласа" к "Дому черноголовых".  Не знаю уж
на что рассчитывая,  глядя  под ноги,  я  прошел  улицу  Харью,  вышел  на
Ратушную площадь и посередине ее среди множества мотоциклов и машин увидел
на брусчатке свой заветный значочек с ленточкой.
   И вот теперь я сижу вместе с музыкантами,  рядом  с  Сашей  Медведевым,
который, конечно, не взял бы меня с собой, не найди я значка, знакомлюсь с
пианистом  Борисом  Рычковым,  с певицей  Гюли  Чохели,  которую  называют
"советской  Эллой",  с  саксофонистом  Игорем  Лундстремом,  с  бородачом-
теоретиком Алешей Баташевым,  пантомимисткой Ниной Большаковой...  пытаюсь
втереться в доверие, прикинуться знатоком.

   На эстраде  трио флюгельгорниста Германа Лукьянова.  О Лукьянове сейчас
много  говорят.  Он  является  предметом  споров.  Некоторые  считают  его
"Вознесенским русского джаза".  Может быть, скорее Хлебников?  Фольклорный
джаз?  Фри-джаз?  Сочетание того и другого?  Может быть,  еще какой-нибудь
термин?  Терминологический  соблазн  понятен,  но не так-то легко втиснуть
талант в какую-либо классификацию.
   Пока что исполняется оригинальная композиция "Третий день лета". И это,
конечно, именно третий день лета, не второй и не четвертый. Первые два дня
прошли с жарой и ливнями, наступил третий день, очень ветреный,  в легком,
порывистом кружении облаков и назойливого тополиного пуха, тот день, когда
некто в синем  костюме,  внешне спокойный,  в неясном смятении,  прошел по
поселку, заглядывая на веранды, кого-то разыскивая,  не находя,  продолжая
поиски, удивляясь, пока не побежал с набитым ветром ртом, и день кончился.

   Позднее, уже на Московском джазовом фестивале,  Лукьянов вновь исполнил
эту пьесу,  и оказалось,  что она  называется  не "Третий  день  лета",  а
"Третий день ветер". Я просто тогда в Таллине не расслышал названия, и вот
попал впросак, нафантазировал литературщины.
   Что такое джаз?

   Еще в школе мы узнали:  это музыка толстых.  В "Калеве"  среди  четырех
тысяч  зрителей  тоже  попадались  толстые  люди.  Одному  очень  хорошему
писателю  не  нравился  джаз.  Другому,  великому  писателю,  не  нравился
Шекспир. Третий, хороший писатель, сам играл в джазе басистом.
   В 1952  году  ныне