вна трепетала за свою любовь. Шустиков  Глеб  трепетал
за свою любовь. Вадим  Афанасьевич  трепетал  за  свою  любовь.  Степанида
Ефимовна трепетала за  свою  любовь.  Старик  Моченкин  трепетал  за  свою
любовь. Под ними лежали вороненые рельсы, а дальше  за  откосом,  в  явном
разладе с вокзальной автоматикой,  кособочились  Домики  Коряжска,  а  еще
дальше розовели поля и густо синел лес,  и  солнце  в  перьях  висело  над
лесом, как петух с отрубленной башкой на заборе.
     А минуты уходили одна за  другой.  За  рельсами  на  откосе  появился
Володька Телескопов с всклокоченной головой, с порванным воротом рубахи.
     Он вылез  на  насыпь,  расставил  ноги,  размазал  кулаком  слезу  по
чумазому лицу,
     - Товарищи, подумайте, какое безобразие! - закричал он. - Не приняли!
Не приняли ее, товарищи!
     - Не может  быть!  -  закричал  и  затопал  ногами  по  бетону  Вадим
Афанасьевич. - Я не могу в это поверить!
     - Не может быть! Как же это так? Почему же не приняли? - закричали мы
все.
     - Затоварилась, говорят, зацвела желтым цветком, затарилась, говорят,
затюрилась! Забраковали, бюрократы проклятые! - высоким, рыдающим  голосом
кричал Володя,
     Из-за  пакгауза  появилась  желтая,  с  синими  усами,  с   огромными
буркалами голова экспресса.
     - Да где же она, Володенька? Где ж она? Где?
     - В овраге она! В овраг я ее свез! Жить не хочу! Прощайте!
     Экспресс со свистом закрыл пространство  и  встал.  Транзитники  всех
мастей бросились по вагонам. Животным голосом  заговорило  радио.  Запахло
романтикой дальних дорог.
     Через две минуты тронулся этот  знаменитый  экспресс  "Север  -  юг",
медленно тронулся, пошел мимо нас. Прошли мимо  нас  окна  международного,
нейлонного, медного, бархатно-кожаного, ароматного, В одном из окон  стоял
с сигарой приятный господин в пунцовом жилете. С  любопытством,  чуть-чуть
ехидным, он посмотрел на нас, снял кепи и сделал прощальный салютик,
     - Он! - ахнула про себя Степанида Ефимовна. - Он самый! Игрец!
     "Боцман Допекайло? А может быть,  Сцевола  собственной  персоной?"  -
подумал Глеб.
     -  Это  он,  обманщик,  он,  он,  Рейнвольф  Генрих  Анатольевич,   -
догадалась Ирина Валентиновна.
     - Не иначе как Фефелов Андрон Лукич в загранкомандировку отбыли, туды
им и дорога, - хмыкнул старик Моченкин.
     - Так вот вы какой, сеньор Сиракузерс, - прошептал Вадим Афанасьевич.
- Прощайте навсегда!
     И  так  исчез  из  наших  глаз  загадочный   пассажир,   подхваченный
экспрессом.
     Экспресс  ушел,  и  свист  его  замер  в  небытии,  в  несуществующем
пространстве, а мы остались в тишине на жарком и вонючем перроне.
     Володя Телескопов сидел на насыпи, свесив  голову  меж  колен,  а  мы
смотрели на него. Володя поднял  голову,  посмотрел  на  нас,  вытер  лицо
подолом рубахи.
     - Пошли, что ли, товарищи, - тихо сказал он, и мы  не  узнали  в  нем
прежнего бузотера.
     - Пошли, - сказали мы и попрыгали с перрона, а один из нас, по  имени
старик Моченкин, еще успел перед прыжком бросить в почтовый ящик письмо во
все инстанции: "Усе мои заявления и доносы прошу вернуть взад".
     Мы шли за Володей по узкой тропинке  на  дне  оврага  сквозь  заросли
"куриной слепоты", папоротника и лопуха, и высокие, вровень с нами лиловые
свечки иван-чая покачивались в стеклянных сумерках.
     И вот мы увидели нашу машину, притулившуюся под песчаным обрывом, и в
ней несчастную нашу, поруганную, затоваренную  бочкотару,  и  сердца  наши
дрогнули от вечерней, закатной, манящей, улетающей нежности.
     А  вот  и  она  увидела  нас  и  закурлыкала,  запела  что-то   свое,
засветилась под ранними звездами, потянулась  к  нам  желтыми  цветочками,
теперь уже огромными, как подсолнухи.
     - Ну, что ж, поехали, товарищи, - тихо сказал Володя Телескопов, и мы
полезли в ячейки бочкотары, каждый в свою...

     Последний общий сон

     Течет по России река. Поверх реки плывет Бочкотара, поет. Пониз  реки
плывут  угри  кольчатые,   изумрудные,   вьюны   розовые,   рыба   камбала
переливчатая...
     Плывет Бочкотара в далекие моря, а путь ее бесконечен.
     А в далеких морях на луговом острове ждет Бочкотару  в  росной  траве
Хороший Человек, веселый и спокойный.
     Он ждет всегда.

__________________________________________________________________________

     ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПОВЕСТИ

                                 На пути
                           к Хорошему Человеку

     Аксенов написал странную повесть.
     До этого он написал несколько странных рассказов - "Маленький  Кит  -
лакировщик действительности", "Победа", "Жаль, что вас нс было с нами".
     Почитатели "Коллег" и "Звездного билета" огорченно задумались.
     Рассказы, внешне как будто традиционные, были написаны  "не  в  форме
самой  жизни".  В  Симферополе  вдруг  появлялся  Герострат   и   поджигал
современное здание, поливая его авиационным бензином.
     Тихий гроссмейстер из "Победы"  вел  себя  не  лучше.  Он  проигрывал
шахматную партию соседу по купе, который едва-едва передвигал фигуры.
     Было отчего задуматься. Аксенов нарушал правила игры. На наших глазах
менялось направление таланта.
     Почти полвека назад литературоведы нашли определение, которым  можно,
на  мой  взгляд,  передать  внутреннее  состояние   такой   литературы   -
остранение. От слова "странность".
     Это значит, что  странности  жизни  (а  вряд  ли  кто  будет  всерьез
отрицать, что жизнь до сих пор еще в каких-то своих  сторонах  непонята  и
негармонична)  писатель  передает  особым  способом:  не  впрямую,  а   по
преимуществу  через  гротеск,  сатирическую  гиперболу,  материализованную
метафору.
     Нос  майора  Ковалева   -   хрестоматийный   пример   фантастического
остранения действительности.
     У Достоевского  в  петербургском  пассаже  при  всем  честном  народе
крокодил съедает чиновника, и тот преспокойно живет у него в брюхе.
     Самую суть сатирического гротеска легко почувствовать тому  читателю,
который обратит основное внимание не на абсурдность прогулок  живого  носа
по улицам Петербурга, а на реакцию  живых  людей,  сталкивающихся  с  этим
фантомальным случаем.
     Они в основном  ведут  себя  так,  как  будто  ничего  особенного  не
происходит.
     Скушанный  чиновник  быстро  привыкает  к  новому  положению  и  даже
извлекает из него некоторое удовольствие.
     Так условный прием помогает писателю резко  обнажить  противоречия  и
странности действительности.
     Психологическая проза  добивается  этого  другим  путем.  Она  рисует
человеческие характеры прежде всего.
     Проза   остраненная,   гротескная   ближе    к    сказке.    Глубокая
психологическая  характеристика  образов  здесь  не  всегда   обязательна.
Достаточно нескольких обозначений, штрихов.  Для  того  чтобы  извлечь  из
такой прозы нравственный и идейный  вывод,  читателю  требуется  известная
склонность к самостоятельному рассуждению, культура мысли.
     Реалистической литературе дороги обе эти традиции. Остраненную  прозу
писали М. Булгаков, Ю. Олеша. Ев. Иванов.
     "Затоваренная бочкотара"  открывается  эпиграфом,  который  сразу  же
вводит читателя в атмосферу игры, небылицы.
     "Затоварилась  бочкотара,   зацвела   желтым   цветком,   затарилась,
затворилась и с места стронулась. Из газет".
     Ни один читатель не поверит автору, будто это сообщение он  почерпнул
действительно из газет. И будет прав.
     Он будет неправ, если подумает, что  писатель  Аксенов  исказил  нашу
действительность. Повесть ищет внимательного и чуткого  читателя.  Разные,
симпатичные и малосимпатичные люди, незнакомые друг с другом,  трясутся  в
грузовике по ухабистым дорогам. Интеллигент.  Шофер.  Моряк.  Учительница.
Склочник. Едут на попутке до райцентра, где должны  разойтись,  каждый  по
своим надобностям.
     В дороге случаются происшествия. В  дороге  пассажиры  сближаются.  В
дороге им снятся сны, каждому особенный,  свой,  но  одна  деталь  в  этих
фантастических снах всегда общая: Хороший Человек, который ждет каждого из
них и всех вместе.
     Поэтому, добравшись до райцентра,  герои  повести  не  расстаются,  а
продолжают свой путь.
     "Затоваренная бочкотара" - притча о преодолении в  человеке  низкого,
недостойного.
     У каждого из нас, даже прелучших  и  честных,  есть  огромный  резерв
нравственного, духовного. В далеких морях, на луговом острове каждого ждет
Хороший Человек, веселый и спокойный.
     Ежедневно мы или приближаемся, или удаляемся от этого острова.
     Такова, думается мне, главная мысль аксеновской повести.
     Будучи простой в вечной, мысль  эта  преподается  читателю  на  языке
искусства, далекого от схематизма и дидактики.
     Отношение писателя  к  стилю,  слову  заставляют  вспоминать  чуткого
драматурга литературной фразы - Михаила Зощенко. Еще ни в одной своей вещи
Аксенов не был так щедр на иронию, сатиру, озорной юмор.
     Сатира писателя имеет точный прицел. Когда, к примеру, он  превращает
Романтику то в глухаря, то в козу, то  еще  в  какое-нибудь  малопочтенное
животное, мы понимаем, что речь  идет  не  о  романтике  вообще.  Писатель
смеется над пошлыми и, к сожалению, бытующими представлениями о романтике.
     Ветхая, почти одушевленная Бочкотара  -  важный  символический  мотив
повести. Только общая цель 1 способна привести людей к взаимопониманию.
     Могут спросить, ну почему же именно бочкотара? А почему бы и  нет?  -
вправе ответить автор. Ведь правила  литературной  игры  в  данном  случае
таковы, что и бочкотара с персональными ячейками, и сам грузовик, и  образ
дороги, традиционный для русской  литературы,  -  все  это  лишь  условные
представления,  за  которыми  скрываются  серьезные  раздумья  писателя  о
реальной жизни.

                                 Е. СИДОРОВ


   Василий Аксенов.
   Победа


Источник: журнал "Юность", 1965 год
OCR: Валерий Вольных (volnykh@august.ru)


"ПОБЕДА"

Рассказ с преувеличениями



     В  купе  скорого  поезда  гроссмейстер  играл  в  шахматы  со случайным
спутником.
     Этот человек сразу узнал гроссмейстера,  когда тот вошел в купе,  сразу
загорелся немыслимым желанием немыслимой победы над гроссмейстером. "Мало ли
что, - думал он, бросая на гроссмейстера лукавые узнающие взгляды, - мало ли
что, подумаешь, хиляк какой-то".
     Гроссмейстер  сразу понял,  что его узнали,  и с тоской смирился:  двух
партий по крайней мере не избежать.  Он тоже сразу узнал тип этого человека.
Порой из окон Шахматного клуба  на Гоголевском  бульваре  он  видел  розовые
крутые лбы таких людей.
     Когда  поезд  тронулся,  спутник  гроссмейстера  с  наивной   хитростью
потянулся и равнодушно спросил:
     - В шахматишки, что ли, сыграем, товарищ?
     - Да, пожалуй, - пробормотал гроссмейстер.
     Спутник высунулся из купе,  кликнул проводницу,  появились шахматы,  он
схватил их слишком поспешно для своего равнодушия, высыпал,  взял две пешки,
зажал их в кулаки  и  кулаки  показал  гроссмейстеру.  На  выпуклости  между
большим и указательным пальцами левого кулака  татуировкой  было  обозначено
"Г.О.".
     - Левая, - сказал гроссмейстер и чуть поморщился,  вообразив удары этих
кулаков, левого или правого.
     Ему достались белые.
     - Время-то  надо  убить,  правда?  В  дороге  шахматы -  милое  дело, -
добродушно приговаривал Г.О., расставляя фигуры.
     Они  быстро   разыграли  северный   гамбит,   потом   все   запуталось.
Гроссмейстер внимательно глядел на доску, делая мелкие, незначительные ходы.
Несколько раз перед его глазами молниями возникали возможные  матовые трассы
ферзя, но он гасил эти вспышки, чуть опуская веки и подчиняясь слабо гудящей
внутри занудливой жалостливой ноте, похожей на жужжание комара.
     - "Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя..." - на той же ноте тянул Г.О.

     Гроссмейстер был воплощенная аккуратность, воплощенная строгость одежды
и манер,  столь свойственная людям,  неуверенным в себе и легко ранимым.  Он
был молод,  одет в серый костюм,  светлую рубашку и простой галстук.  Никто,
кроме самого гроссмейстера,  не знал,  что  его  простые  галстуки  помечены
фирменным знаком "Дом Диора".  Эта маленькая тайна всегда как-то согревала и
утешала молодого и молчаливого  гроссмейстера.  Очки  также  довольно  часто
выручали его,  скрывая от посторонних  неуверенность и робость  взгляда.  Он
сетовал  на  свои  губы,  которым  свойственно  было  растягиваться в жалкой
улыбочке или вздрагивать. Он охотно закрыл бы от посторонних глаз свои губы,
но это, к сожалению, пока не было принято в обществе.
     Игра Г.О. поражала и огорчала гроссмейстера.  На  левом  фланге  фигуры
столпились   таким   образом,    что   образовался    клубок    шарлатанских
кабалистических  знаков,  было  похоже  на  настройку  халтурного   духового
оркестра, желто-серый слежавшийся снег, глухие заборы, цементный завод. Весь
левый  фланг  пропах  уборной и хлоркой,  кислым  запахом  казармы,  мокрыми
тряпками на кухне, а также тянуло из раннего детства касторкой и поносом.

     - Ведь вы гроссмейстер такой-то? - спросил Г.О.
     - Да, - подтвердил гроссмейстер.
     - Ха-ха-ха, какое совпадение! - воскликнул Г.О.
     "Какое   совпадение?   О  каком  совпадении   он  говорит?  Это  что-то
немыслимое!  Могло ли такое случиться?  Я отказываюсь, примите мой отказ," -
панически  быстро  подумал  гроссмейстер,  потом  догадался,  в чем дело,  и
улыбнулся.
     - Да, конечно, конечно.
     - Вот вы гроссмейстер,  а я вам ставлю вилку на ферзя и ладью, - сказал
Г.О. Он поднял руку. Конь-провокатор повис над доской.
     "Вилка в зад, - подумал гроссмейстер. - Вот так вилочка! У дедушки была
своя вилка,   он никому не разрешал ею пользоваться.  Собственность.  Личные
вилка, ложка и нож, личные тарелки и пузырек для мокроты. Также вспоминается
"лирная" шуба, тяжелая шуба на "лирном" меху, она висела у входа,  дед почти
не выходил на улицу. Вилка на дедушку и бабушку. Жалко терять стариков".

     Пока  конь  висел  над  доской,   перед  глазами   гроссмейстера  вновь
замелькали  светящиеся линии и точки возможных  предматовых  рейдов и жертв.
Увы,  круп коня  с отставшей грязно-лиловой  байкой был так убедителен,  что
гроссмейстер только пожал плечами.
     - Отдаете ладью? - спросил Г.О.
     - Что поделаешь.
     - Жертвуете  ладью  ради  атаки?  Угадал?  -  спросил Г.О.,  все еще не
решаясь поставить коня на желанное поле.
     - Просто спасаю ферзя, - пробормотал гроссмейстер.
     - Вы меня не подлавливаете? - спросил Г.О.
     - Нет, что вы, вы сильный игрок.
     Г.О.  сделал  свою  заветную  "вилку".  Гроссмейстер  спрятал  ферзя  в
укромный угол за террасой,  за полуразвалившейся каменной террасой с резными
подгнившими  столбиками,  где осенью остро пахло прелыми кленовыми листьями.
Здесь можно отсидеться в удобной позе, на корточках. Здесь хорошо, во всяком
случае, самолюбие не страдает. На секунду привстав и выглянув из-за террасы,
он увидел, что Г.О. снял ладью.
     Внедрение  черного  коня в бессмысленную толпу на левом фланге, занятие
им  поля,   занятие  им  поля  "b4",  во  всяком  случае,  уже  наводило  на
размышления.
     Гроссмейстер понял, что в этом варианте,  в этот весенний зеленый вечер
одних  только  юношеских мифов ему не хватит.  Все это верно,  в мире бродят
славные дурачки  -  юнги  Билли,  ковбои Гарри,  красавицы  Мери и Нелли,  и
бригантина  поднимает  паруса,  но  наступает  момент,  когда  вы чувствуете
опасную и реальную близость черного  коня на поле "b4".  Предстояла  борьба,
сложная, тонкая, увлекательная, расчетливая. Впереди была жизнь.

     Гроссмейстер  выиграл  пешку,  достал  платок и высморкался.  Несколько
мгновений в полном одиночестве,  когда губы и нос скрыты платком,  настроили
его на банально-философический лад. "Вот так добиваешься чего-нибудь,- думал
он,  - а что дальше?  Всю  жизнь  добиваешься  чего-нибудь;  приходит к тебе
победа, а радости от нее нет. Вот, например, город Гонконг, далекий и весьма
загадочный, а я в нем уже был. Я везде уже был."
     "На его месте Петросян бы уже сдался," - подумал гроссмейстер.
     Потеря пешки мало огорчила Г.О.:  ведь он только что выиграл ладью.  Он
ответил гроссмейстеру ходом  ферзя,  вызвавшим  изжогу  и  минутный  приступ
головной боли.
     Гроссмейстер  сообразил,  что  кое-какие  радости еще остались у него в
запасе. Например, радость длинных, по всей диагонали, ходов слона. Если чуть
волочить  слона по доске,  то это  в  какой-то  мере  заменит  стремительное
скольжение  на  ялике  по солнечной,  чуть-чуть зацветшей воде подмосковного
пруда,  из  света  в  тень,  из  тени  в  свет.   Гроссмейстер  почувствовал
непреодолимое страстное желание захватить поле  "h8",  ибо  оно  было  полем
любви, бугорком любви, над которым висели прозрачные стрекозы.

     - Ловко вы у меня отыграли ладью, а я прохлопал, - пробасил Г.О.,  лишь
последним словом выдав свое раздражение.
     - Простите, - тихо сказал гроссмейстер. - Может быть, вернете ходы?
     - Нет-нет, - сказал Г.О., - никаких поблажек, очень вас умоляю.
     - "Дам кинжал, дам коня, дам винтовку свою..." - затянул он, погружаясь
в стратегические размышления.

     Бурный  летний  праздник  любви  на поле  "h8"  радовал  и вместе с тем
тревожил гроссмейстера.  Он  чувствовал,  что  вскоре  в  центре  произойдет
накопление  внешне  логичных,  но внутренне абсурдных сил.  Опять послышится
какофония и запахнет хлоркой,  как в тех далеких проклятой памяти  коридорах
на левом фланге.
     - Вот интересно: почему все шахматисты - евреи? - спросил Г.О.
     - Почему же все? - сказал гроссмейстер. - Вот я, например, не еврей.
     - Правда? - удивился Г.О. и добавил: - Да вы не думайте, что я это так.
У меня никаких предрассудков на этот счет нет. Просто любопытно.
     - Ну, вот вы, например, - сказал гроссмейстер, - ведь вы не еврей.
     - Где уж мне! - пробормотал Г.О.  и снова  погрузился в свои  секретные
планы.
     "Если я его так, то он меня так, - думал Г.О. - Если я сниму здесь,  он
снимет там, потом я хожу сюда, он отвечает так... Все равно я его добью, все
равно доломаю.  Подумаешь,  гроссмейстер-блатмейстер, жила еще у тебя тонкая
против меня.  Знаю я ваши чемпионаты:  договариваетесь заранее.  Все равно я
тебя задавлю, хоть кровь из носа!"
     - Да-а, качество я потерял, - сказал он гроссмейстеру, - но ничего, еще
не вечер.
     Он начал атаку в центре, и, конечно, как и предполагалось,  центр сразу
превратился в поле бессмысленных и ужасных действий.  Это была не любовь, не
встреча, не надежда,  не привет,  не жизнь.  Гриппозный озноб и опять желтый
снег,  послевоенный неуют,  все тело чешется.  Черный ферзь в центре каркал,
как влюбленная ворона,  воронья любовь, кроме того,  у соседей скребли ножом
оловянную  миску.  Ничто  так  определенно  не доказывало  бессмысленность и
призрачность жизни, как эта позиция в центре. Пора кончать игру.
     "Нет, - подумал гроссмейстер, - ведь есть еще кое-что, кроме этого." Он
поставил  большую  бобину  с фортепьянными  пьесами  Баха,  успокоил  сердце
чистыми и однообразными,  как плеск волн,  звуками,  потом вышел  из дачи  и
пошел к морю.  Над ним шумели сосны,  а под босыми  ногами  был  скользкий и
пружинящий хвойный наст.
     Вспоминая  море  и  подражая  ему,  он  начал  разбираться  в  позиции,
гармонизировать  ее.  На  душе  вдруг  стало  чисто и светло.  Логично,  как
баховская coda,  наступил мат черным.  Матовая  ситуация  тускло  и  красиво
засветилась,  завершенная,  как  яйцо.  Гроссмейстер  посмотрел на Г.О.  Тот
молчал, набычившись, глядя в самые глубокие тылы гроссмейстера.  Мата своему
королю он не заметил.  Гроссмейстер молчал,  боясь нарушить  очарование этой
минуты.
     - Шах, - тихо и осторожно  сказал Г.О.,  двигая  своего  коня.  Он  еле
сдерживал внутренний рев.
     ...Г