иданное  первое  чувство
счастья.
   - Как вас звать?  - спросил он с тем чувством,  которое бывало у него
каждый раз после перевала, - и страшно и все позади.
   - Татьяна Викторовна, - ответила она. - Таня.
   - А меня, значит, Кирпиченко Валерий, - сказал он и протянул руку.
   Она подала ему свои пальцы и улыбнулась.
   - Вы не очень-то сдержанный товарищ.
   - Малость есть, - сокрушенно сказал он.
   Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.  Ее разбирал смех.
Она боролась с собой, и он тоже боролся, но вдруг не выдержал и улыбнул-
ся так, как, наверное, никогда в жизни не улыбался.
   В это время ее позвали, и она побежала. Она оглянулась и подумала:
   "Ну и физиономия!"
   "Как странно, - думала она, спускаясь вниз, в первый этаж самолета, -
он похож на громилу, а я его не боюсь. Я не испугалась бы, даже встретив
его в лесу один на один".
   Кирпиченко пошел по проходу назад и увидел очкарика,  который пытался
захватить его законное место.  Очкарик лежал в кресле,  закрыв глаза.  У
него было красивое лицо, чистый мрамор.
   - Слышь,  друг,  - толкнул его в плечо Кирпиченко,  - хочешь, занимай
мою плацкарту.
   Тот открыл глаза и слабо улыбнулся:
   - Благодарю вас, мне хорошо...
   Он не первый раз летал на таких самолетах и знал, что в них не качает
даже в хвосте.  Он занял место в первом салоне не из-за качки, а для то-
го,  чтобы смотреть,  как открывается дверь в рубку, и видеть там летчи-
ков, как они почесываются, покуривают, посмеиваются, читают газеты и из-
редка  взглядывают  на приборы.  Это его успокаивало.  Он не был трусом,
просто у него было сильно развито воображение.  Кто-то рассказал  ему  о
струйных потоках воздуха, в которых даже такие большие самолеты начинают
кувыркаться,  а то и разваливаются на куски.  Он очень живо  представлял
себе,  как это будет, хотя прекрасно знал, что этого не будет - вон стю-
ардессы, такие юные, постоянно летают, это их работа, а командир корабля
- толстый и с трубкой,  и этот грубый человек, который его оскорбил, ко-
лобродит все по самолету.
   Таня начала разносить обед.  Она и Валерию  подала  поднос  и  искоса
взглянула на него.
   - А где вы проживаете, Таня? - спросил он.
   "Таня, Та-ня, Т-а-н-я".
   - В Москве, - ответила она и ушла.
   Кирпиченко ел, и все ему казалось, что у него и бифштекс потолще, чем
у других,  и яблоко покрупнее,  и хлеба она дала ему больше.  Потом  она
принесла чай.
   - Значит, москвичка? - опять спросил он.
   - Ага, - шустренько так ответила она и ушла.
   - Зря стараешься, земляк, - ухмыльнулся морячок. - Ее небось в Москве
стильный малый дожидается.
   - Спокойно,  - сказал Кирпиченко с ровным и широким ощущением  своего
благополучия и счастья.
   Но, ей-богу же,  не вечно длятся такие полеты,  и сверху, с таких вы-
сот, самолет имеет свойство снижаться. И кончаются смены, кончаются слу-
жебные  обязанности и вам возвращают пальто,  и тоненькие пальчики несут
ваш тулуп, и глаза блуждают уже где-то не здесь, и все медленно пропада-
ет,  как пропадает завод в игрушках,  и все становится плоским, как жур-
нальная страница.  "Аэрофлот - ваш агент во время воздушных путешествий"
- эко диво - все эти маникюры, и туфельки, и прически.
   Нет, нет, нет, ничего не пропадает, ничто не становится плоским, хотя
мы уже и катим по земле,  а разным там типчикам можно и рыло  начистить,
вот так- так, какая началась суета, и синяя пилотка где-то далеко...
   - Не задерживайте, гражданин...
   - Пошли, земляк...
   - Ребята, вот она и Москва...
   - Москва, она и бьет с носка...
   - Ну, проходите же, в самом деле...
   Все еще не понимая,  что же это происходит с ним, Кирпиченко вместе с
морячком вышел из самолета, спустился по трапу и влез в самолет. Автобус
покатился  к  зданию  аэропорта и быстро исчез из глаз "советский лайнер
Ту-114, самолет-гигант", летающая крепость его непонятных надежд.
   Такси летело по широченному шоссе.  Здесь было  трехрядное  движение.
Грузовики,  фургоны,  самосвалы  жались  к обочине,  а легковушки шли на
большой скорости и обгоняли их,  как стоячих. И вот кончился лес, и Кир-
пиченко с морячком увидели розоватые,  тысячеглазые кварталы Юго-Запада.
Морячок заерзал и положил Валерию руку на плечо.
   - Столица! Ну, Валерий!
   - Слушай, наш самолет обратно теперь полетит? - спросил Кирпиченко.
   - Само собой. Завтра и полетят.
   - С тем же экипажем, а?
   Морячок насмешливо присвистнул.
   - Кончай.  Эка невидаль - модерная девчонка.  В Москве таких миллион.
Не психуй.
   - Да я просто так, - промямлил Кирпиченко.
   - Куда вам, ребятишки? - спросил шофер.
   - Давай в ГУМ! - гаркнул Кирпиченко и сразу же все забыл про самолет.
   Машина уже катила по московским улицам.
   В ГУМе  он с ходу купил три костюма - синий,  серый и коричневый.  Он
остался в коричневом костюме,  а свой старый,  шитый четыре года назад в
корсаковском  ателье,  свернул в узелок и оставил в туалете,  в кабинке.
Морячок набрал себе габардина на мантель и  сказал,  что  будет  шить  в
Одессе. Потом в "Гастрономе" они выпили по бутылочке шампанского и пошли
на экскурсию в Кремль.  Потом они пошли обедать в "Националь" и ели черт
те что - жульен - и пили "КС".  Здесь было много девушек, похожих на Та-
ню, а может, и Таня сюда заходила, может быть, она сидела с ними за сто-
ликом и подливала ему нарзана, бегала на кухню и смотрела, как ему жарят
бифштекс. Во всяком случае, капиталист был здесь. Кирпиченко помахал ему
рукой,  и  тот привстал и поклонился.  Потом они вышли на улицу и выпили
еще по бутылке шампанского. Таня развивала бешеную деятельность на улице
Горького.  Она выпрыгивала из троллейбусов и забегала в магазины, прогу-
ливалась с пижонами по той стороне, а то и улыбалась с витрин. Кирпичен-
ко с морячком, крепко взявш
   - Ма-да-гаскар, страна моя...
   Это был час, когда сумерки уже сгустились, но еще не зажглись фонари.
Да, в конце улицы, на краю земли алым и зеленым светом горела весна. Да,
там была страна сбывшихся надежд. Они удивлялись, почему девушки шараха-
ются от них.
   Позже везде были закрытые двери,  очереди и никуда  нельзя  было  по-
пасть.  Они задумались о ночлеге,  взяли такси и поехали во Внуково. Там
сняли двухкоечную комнату в аэропортовой гостинице,  и только увидев бе-
лые  простыни,  Кирпиченко понял,  как он устал.  Он содрал с себя новый
костюм и повалился на постель.
   Через час его разбудил морячок.  Он бегал по комнате,  надраивая свои
щеки механической бритвой "Спутник", и верещал, кудахтал, захлебывался:
   - Подъем,  Валера!  Я тут с такими девочками познакомился,  ах, ах...
Вставай,  пошли в гости!  Они здесь в общежитии живут. Дело верное, бра-
ток,  динамы не будет...  У меня на это нюх... Вставай, подымайся! Мада-
гаскар...
   - Чего ты раскудахтался,  как будто яйцо снес!  - сказал  Кирпиченко,
взял с тумбочки сигарету и закурил.
   - Идешь ты или нет? - спросил морячок уже в дверях.
   - Выруби свет, - попросил его Кирпиченко.
   Свет погас  и сразу лунный четырехугольник окна отпечатался на стене,
пересеченный переплетением рамы и качающимися тенями голых ветвей.  Было
тихо, где-то далеко играла радиола, за стеной спросили: "У кого шестерка
есть?",  и послышался удар по столу.  Потом с грохотом прошел на посадку
самолет. Кирпиченко курил и представлял себе, как рядом с ним лежит она,
как они лежат вдвоем уже после всего и ее пальцы,  лунные пальчики, гла-
дят его шею. Нет, это и есть этот свет, не как будто, а на самом деле, и
ее длинное голое тело - это лунная плоть, потому что все непонятное, что
с  ним  было  в  детстве,  когда  по всему телу проходят мурашки,  и его
юность,  и сопки,  отпечатанным розовым огнем зари,  и море в темноте, и
талый снег,  и усталость после работы, суббота и воскресное утро - это и
есть она.
   "Ну и дела", - подумал он, и его снова охватило ровное и широкое ощу-
щение своего благополучия и счастья. Он был счастлив, что это с ним слу-
чилось, он был дико рад. Одного только боялся - что пройдет сто лет и он
забудет ее лицо и голос.
   В комнату тихо вошел морячок.  Он разделся и лег, взял с тумбочки си-
гарету, закурил, печально пропел:
   - "Ма-да-гаскар,  страна моя, здесь, как и всюду, цветет весна..."...
Эх, черт возьми, - с сердцем сказал он, - ну и жизнь! Вечный транзит...
   - Ты с какого года плаваешь? - спросил Кирпиченко.
   - С полста седьмого, - ответил морячок и снова запел:
   Мадагаскар, стана моя,
   Здесь, как и всюду, цветет весна.
   Мы тоже люди,
   Мы тоже любим,
   Хоть кожа черная, но кровь красна...
   - Спиши слова, - попросил Кирпиченко.
   Они зажгли  свет,  и  морячок продиктовал Валерию слова этой восхити-
тельной песни. Кирпиченко очень любил такие песни.
   На следующий день они закомпостировали свои билеты: Кирпиченко на Ад-
лер,  морячок на Одессу.  Позавтракали.  Кирпиченко купил в киоске книгу
Чехова и журнал "Новый мир".
   - Слушай,  - сказал морячок,  - у нее в самом деле подружка  хорошая.
Может, съездим с ними в Москву?
   Кирпиченко уселся в кресло и раскрыл книгу.
   - Да нет,  - сказал он, - ты езжай вдвоем, а я уж тут посижу, почитаю
эту политику.
   Морячок отмахал морской  сигнал:  "Понял,  желаю  успеха,  ложусь  на
курс".
   Весь день Кирпиченко слонялся по аэропорту,  но Тани не увидел. Вече-
ром он проводил морячка в Одессу, ну, выпили они по бутылке шампанского,
потом  проводил  его девушку в общежитие,  вернулся в аэропорт,  пошел в
кассу и взял билет на самолет-гигант ТУ-114, вылетающий рейсом 901 Моск-
ва - Хабаровск.
   В самолете  все было по-прежнему:  объявления на трех языках и прочий
комфорт,  но Тани не оказалось. Там был другой экипаж. Там были девушки,
такие же юные,  такие же красивые,  похожие на Таню,  но все они не были
первыми.  Таня была первой, это после нее пошла вся эта порода, серийное
производство, так сказать.
   Утром Кирпиченко  оказался  в  Хабаровске и через час снова вылетел в
Москву, уже на другом самолете. Но и там Тани не было.
   Всего он проделал семь рейсов туда и семь обратно на самолетах  марки
ТУ-114,  на  высоте 9000 метров,  на скорости 750 км в час.  Температура
воздуха за бортом колебалась от 50 до 60 градусов по Цельсию.  Вся аппа-
ратура работала нормально.
   Он знал  в  лицо уже почти всех проводниц на этой линии и кое-кого из
пилотов. Он боялся, как бы и они его не запомнили.
   Он боялся, как бы его не приняли за шпиона.
   Он менял костюмы.  Рейс делал в синем,  другой в коричневом, третий в
сером.
   Он распорол кальсоны и переложил аккредитивы в карман пиджака. Аккре-
дитивов становилось все меньше.
   Тани все не было.
   Было яростное высотное солнце,  восходы и закаты над снежной облачной
пустыней. Была луна, она казалась близкой. Она и в самом деле была неда-
леко.
   Одно время он сбился во времени и пространстве,  перестал  переводить
часы,  Хабаровск казался ему пригородом Москвы, а Москва - новым районом
Хабаровска.
   Он очень много читал. Никогда в жизни он не читал столько.
   Никогда в жизни он столько не думал.
   Никогда в жизни он так первоклассно не отдыхал.
   В Москве начиналась весна.  За шиворот ему падали капли с  тех  самых
высоких и чистых водопадов. Он купил серый шарф в крупную черную клетку.
   На случай  встречи он приготовил для Тани подарок - парфюмерный набор
"1 Мая" и отрез на платье.
   Я встретил его в здании Хабаровского аэропорта.  Он сидел  в  кресле,
закинув ногу на ногу, и читал Станюковича. На ручке кресла висела авось-
ка,  полная апельсинов.  На обложке книги под штормовыми парусами  летел
клипер.
   - Вы не моряк? - спросил он меня, оглядев мое кожаное пальто.
   - Нет.
   Я уставился на его удивительное, внушающее опасение лицо, а он прочел
еще несколько строк и снова спросил:
   - Не жалеете, что не моряк?
   - Конечно, досадно, - сказал я.
   - Я тоже жалею, - усмехнулся он. - Друг у меня моряк. Вот прислал мне
радиограмму с моря.
   Он показал мне радиограмму.
   - Ага, - сказал я.
   А он спросил, с ходу перейдя на "ты":
   - Сам-то с какого года?
   - С тридцать второго, - ответил я.
   Он весь просиял:
   - Слушай, мы же с тобой с одного года!
   Совпадение действительно было феноменальное, и я пожал его руку.
   - Небось в Москве живешь, а? - спросил он.
   - Угадал, - ответил я. - В Москве.
   - Небось квартира, да? Жена, пацан, да? Прочие печкилавочки?
   - Угадал. Все так и есть.
   - Пойдем позавтракаем, а?
   Я уж было пошел с ним,  но тут объявили посадку на мой самолет. Я ле-
тел в Петропавловск. Мы обменялись адресами, и я пошел на посадку. Я шел
по аэродромному полю, сгибался под ветром и думал:
   "Какой странный парень, какие удивительные совпадения".
   А он в это время взглянул на часы, взял свою авоську и вышел. Он взял
такси и поехал в город.  Вместе с шофером они еле нашли эту горбатую де-
ревенскую  улицу,  потому  что он не помнил ее названия.  Домики на этой
улице были похожи один на другой,  во всех  дворах  брехали  здоровенные
псы, и он немного растерялся. Наконец он вспомнил тот домик. Он вышел из
машины,  повесил на штакетник авоську с апельсинами, замаскировал ее га-
зетой,  чтобы соседи или прохожие не сперли это сокровище,  и вернулся к
машине.
   - Давай, шеф, гони! На самолет как бы не опоздать.
   - Куда летишь-то? - спросил шофер.
   - В Москву, в столицу.
   Таню он увидел через два дня на аэродроме  в  Хабаровске,  когда  уже
возвращался домой на Сахалин, когда уже кончились аккредитивы и в карма-
не было только несколько красных бумажек. Она была в белой шубке, подпо-
ясанной ремешком.  Она смеялась и ела конфеты,  доставая их из кулька, и
угощала других девушек, которые тоже смеялись. Он обессилел сразу и при-
сел  на  свой  чемодан.  Он смотрел,  как Таня достает конфеты,  снимает
обертку,  и все девушки делают то же самое, и не понимал, отчего они все
стоят на месте, смеются и никуда не идут. Потом он сообразил, что пришла
весна,  что сейчас весенняя ночь, а луна над аэродромом похожа на апель-
син,  что сейчас не холодно, и можно вот так стоять и просто смотреть на
огни и смеяться и на мгновение задумываться с конфетой во рту...
   - Ты чего,  Кирпиченко?  - тронул его за плечо Маневич, инженер с со-
седнего рудника,  который тоже возвращался из отпуска.  - Пошли! Посадка
ведь уже объявлена.
   - Маневич, не знаешь ты, сколько до Луны километров? - спросил Кирпи-
ченко.
   - Перебрал ты, видно, в отпуске, - сердито сказал Маневич и пошел.
   Кирпиченко поймал его за полу.
   - Ты же молодой специалист,  Маневич,  - умоляюще сказал он, глядя на
Таню, - ты ведь должен знать...
   - Да тысяч триста, что ли, - сказал Маневич, освобождаясь.
   "Недалеко, - подумал Кирпиченко. - Плевое дело". Он смотрел на Таню и
представлял себе,  как будет он вспоминать ее по дороге на перевал, а на
перевале вдруг забудет, там не до этого, а после, в конце спуска, вспом-
нит  опять  и будет уже помнить весь вечер и ночью,  и утром проснется с
мыслью о ней.
   Потом он встал со своего чемодана.



     Василий Аксенов. Второй отрыв Палмер

          Рассказ

     Почти весь 1992 год Кимберли Палмер провела в России, но к
осени  прибыла  в  родной  Страсберг,  штат  Виргиния.  "Палмер
вернулась из России совсем другим человеком", - сказал аптекарь
Эрнест  Макс  VIII,  глава   нынешнего   поколения   сбивателей
уникальных   страсбергских   молочных   коктейлей,   которые  -
сбиватели - хоть и  не  обогатились  до  монструозных  размеров
массового  продукта,  но  и  ни  разу  не прогорели с последней
четверти прошлого века,  сохранив  свое  заведение  в  качестве
главной  достопримечательности Мэйн-стрит и привив вкус к жизни
у восьми поколений  здешних  германских  херувимов;  у-у-упс  -
кто-то  кокнул  бокальчик  с  розовым  шэйком,  заглядевшись на
"авантюристку Палмер", переходящую главную улицу; "Never  mind,
- воскликнул Эрнест. - Обратите внимание, даже походка другая!"
     "Она  там  явно  потеряла  невинность",  - шепнул какой-то
доброхот сержанту Айзеку Айзексону и чуть не  заслужил  пулю  в
лоб,  и  заслужил  бы,  если  бы  у  сержанта  чувство долга не
преобладало   над   личными   эмоциями.   Между   тем   Палмер,
завернувшись в многоцелевой туалет от Славы Зайцева, пересекала
магистраль по направлению к "Хелен Хоггенцоллер  Потери-Клабу",
из которого уже выскакивали дамы, чтобы заключить ее в об®ятия.
     "Мне  даже  странно вас приветствовать, дорогие друзья", -
сказала  Палмер  на  расширенном  заседании  клуба,   где   меж
керамических  изысканностей теперь щебетали канарейки и сияющая
от гордости Хелен в сверхразмерной майке  с  русским  двуглавым
орлом обносила гостей миниатюрными чашечками кофе-(!)-эспрессо.
"О, как странно, друзья, вернуться  на  родину,  в  этот  тихий
городок после десяти месяцев в той невероятной стране!" Тут она
замолчала с широко раскрытыми глазами и как бы  даже  забыла  о
том,  что ее окружало в эту минуту. И дамы тоже расширили глаза
в немом благоговении.
     Теперь   в  тишине  долины  Шенандоа  этот  десятимесячный
"русский фильм", словно "виртуал риэлити", включался в сознание
Палмер  абсурдно перемешанными кусками, то по ночам на подушке,
то за рулем "Тойоты", то в супермаркете, то во время  бега,  то
перед   телевизором,   то  при  раскуривании  сигареты  -  эта,
приобретенная в России, вредная привычка казалась чем-то  вроде
инфекционного  заболевания  просвещенным  жителям  Виргинии - и
перекрывал собой полыхание "индийского лета", мелькание  белок,
маршировку  школьного оркестра, привычные телесерии, по которым
она, надо сказать,  основательно  скучала  в  России,  пока  не
забыла.
     Вдруг  она  видела  перед  собой гигантскую торговую смуту
Москвы,  кашу  снега  с  грязью  под  ногами,  а  над  головами
ошалевших  от  дикого  капитализма  ворон,  женские кофточки на
плечиках рядом со  связками  сушеной  рыбы,  развалы  консервов
вперемешку с дверными ручками, бутылками водки, губной помадой,
томиками Зигмунда Фрейда и Елены  Блаватской.  В  глубоком  сне
блики  России,  вмещавшие в себя нечто большее, чем чувства или
мысли, впечатывались в темноту, словно образы  ее  собственного
умирания.
     Мезозойская  плита  российского  континента пошевеливалась
медлительной жабой, метр в тысячелетие.
     Встряхиваясь,  она  курила  в спальне - только "Мальборо",
чья марка почему-то считалась в  Москве  самой  шикарной,  -  и
снова  кусками  просматривала  свой  "фильм": драка вьетнамских
торговцев в поезде Саратов - Волгоград, крошечные и свирепые  в
джинсовых  рубашках  со  значками "Army USA", они прыскали друг
другу  в  лицо  из  ядовитых  пульверизаторов  и   растаскивали
какие-то  тюки;  раздача  гуманитарной  помощи детям сиротского
дома  возле  Элисты, она туда приезжала в ходе совместной акции
британского Красного Креста и германской  группы  "Искупление";
таскание  по  чердакам  и  подвалам  богемной Москвы и мужчины,
множество  этих  не   всегда   сильных,   но   всегда   наглых,
подванивающих  неистребимым  никаким  парфюмом  потцом,  грязно
ругающихся или воспаряющих к небесам;  тащили  в  угол,  совали
водку, тут же чиркали своими ширинками, как будто в этой стране
идеи феминизма и не ночевали.
     Иногда  она  в  ужасе  вскрикивала:  неужели  именно таких
кобелей она подсознательно предвосхищала, думая о России?  Нет,
нет,   было  ведь  и  другое,  то,  что  совпало  с  юношескими
восторгами:  и  скрипичные  концерты,  и   чтение   стихов,   и
спонтанные  какие-то  порывы  массового  вдохновения,  когда  в
заплеванном переходе под Пушкой шакалья  толпа  вдруг  начинала
вальсировать  под флейту, трубу и аккордеон. "Дунайские волны"!
После вальса, однако,  все  стали  разбегаться,  вновь  в  роли
шакальей  стаи,  и аккордеонист вопил им вслед: "Падлы! Гады! А
платить кто будет, Пушкин?!" Оставшись в пустоте, закрыл  глаза
и заиграл "Yesterday".
     Столько  всякого  было