а там много  чего  было  -  медикамент,  бинты,  детские  игрушки,
сгущенки, хоть залейся, всякого добра впрок на три землетрясения и  четыре
картины художника Каленкина для больниц.
     Вадим Афанасьевич с удивительной яркостью вспомнил счастливые  минуты
погрузки этих огромных, добротно  сколоченных  картин,  вспомнил  массовое
ликование  на  причале  по  мере  исчезновения  этих   картин   в   трюмах
"Баскунчака".
     - Но позвольте, Володя! - воскликнул он. - Ведь я же знаю весь экипаж
"Баскунчака". Я был на его борту уже  на  второй  день  после  прихода  из
Халигалии, а вас...
     - А меня, Вадик,  в  первый  день  списали,  -  доверительно  пояснил
Телескопов. - Как ошвартовались,  так  сразу  Помпезов  Евгений  Сергеевич
выдал мне талоны на сертификаты. Иди, говорит, Телескопов, отоваривайся, и
чтоб ноги твоей больше в нашем пароходстве не было, божий плотник, А в чем
дело, дорогой друг? С контактами я там кой-чего напутал.
     - Володя, Володя, дорогой, я бы  хотел  знать  подробности.  Мне  это
крайне важно!
     - Да ничего особенного, - махнул  ручкой  Володя.  -  Стою  я  раз  в
Пуэрто, очень скучаю. Кока-колой надулся,  как  пузырь,  а  удовлетворения
нет. Смотрю, симпатичный гражданин идет, познакомились - Мигель  Маринадо.
Потом еще один работяга появляется, Хосе-Луис...
     - Велосипедчик? - задохнулся Дрожжинин,
     - Он, Завязали дружбу на троих, потом повторили.  Пошли  к  Мигелю  в
гости, и сразу девчонок сбежалась куча поглазеть  на  меня,  как  будто  я
павлин кавказский из Мурманского  зоопарка,  у  которого  в  прошлом  году
Гришка Офштейн перо вырвал,
     - Кто же там был из девушек? - трепетал Вадим Афанасьевич.
     - Сонька Маринадова была, дочка Мигеля, но я ее  пальцем  не  тронул,
это, Вадик, честно, затем, значит, Маришка  Рохо  и  Сильвия,  фамилии  не
помню, ну а потом Хосе-Луис на велосипеде за своей  невестой  съездил,  за
Роситой. Вернулся с преогромным фингалом на ряшке. Ну,  Вадик,  ты  пойми,
девчонки коленками  крутят,  юбки  короткие,  я  же  не  железный,  верно?
Влюбился начисто в Сильвию, а она в меня. Если не  веришь,  могу  карточку
показать, я ее от Симки у пахана прячу.
     - Вы переписывались? - спросил Дрожжинин.
     - Да и сейчас переписываемся, только Симка ее письма рвет, ревнует, А
ревность унижает человека, дорогая Симочка, это еще Вильям Шекспир железно
уточнил, а человек, Серафима Игнатьевна, он хозяин своего  "я".  И  я  вас
уверяю, дорогой работник прилавка, что у нас с Сильвией  почти  что  и  не
было ничего платонического, а  если  и  бывало,  то  только  когда  теряли
контроль над собой. Я, может, больше любил,  Симочка,  по  авенидам  ихним
гулять с этой девочкой и с собачонкой Карабанчелем, Зверье такого  типа  я
люблю как братьев наших меньших, а также, Серафима,  любите  птиц-источник
знаний!
     С этими словами Володя Телескопов совсем уже отключился, бухнулся  на
завалинку и захрапел.
     Тренированный по джентльменской методе Вадим Афанасьевич без  особого
труда  перенес  легкое  тело  своего  друга   (да,   Друга,   теперь   уже
окончательного друга) в дом приезжих и долго  сидел  на  койке  у  него  в
ногах, шевелил губами, думал  о  коварной  Сильвии  Честертон,  ничего  не
сообщившей ему о своем романе с Телескоповым, а сообщавшей только  лишь  о
всяких девических пустяках. Думал он также вообще  о  странном  прелестном
характере  халигалийских   ветрениц,   о   периодических   землетрясениях,
раскачивающих сонные халигалийские города, как бы в танце фанданго.

     Второй сон Володи Телескопова

     У Серафимы Игнатьевны сегодня день  рождения,  а  у  вас  фонарь  под
глазом.   Начал   рыться   в   карманах,   вытащил   талоны   на   бензин,
справочку-выручалочку  о  психической  неполноценности,   гвоздь,   замок,
елового мыла кусок, красивую птицу-источник знаний, восемь копеек денег.
     Начал трясти костюм, полупальто -  вытряслось  тарифной  сетки  метра
три, в ней премиальная рыба -  доска-чего-тебе-надобно-старче,  возвратной
посуды бутылками на  шестьдесят  копеек,  банками  на  двадцать  (живем!),
сборник песен "Едем мы, друзья,  в  дальние  края",  наряд  на  бочкотару,
расческа, пепельница,  Наконец,  обнаружилось  искомое  -  вытащил  из-под
подкладки завалящую маленькую ложь.
     - А это у меня еще с Даугавпилса. Об бухту Троса зацепился и на  ящик
глазом упал.
     Верхом  на  белых  коровах  проехали   приглашенные   -   все   шишки
райпотребкооперации.
     А Симка стоит в красном бархатном платье, смеется, как доменная  печь
имени Кузбасса.
     А  его,  конечно,  не  пускают.  Выбросил   за   ненадобностью   свою
паршивенькую ложь.
     - У других и ложь-то как ложь, а у тебя и ложь-то как вошь.
     Но ложь, отнюдь не как вошь, а спорее лягушкой весело шлепала к луже,
хватая на скаку комариков.
     - Ворюги, позорники, сейчас  я  вас  всех  понесу!  Как  раз  меня  и
вынесли, а мимо дружина шла.
     - Доставьте молодчика обратно в  универмаг  ДЛТ  или  в  огороде  под
капусту бросьте.
     Одного меня в универмаг повезла боевая дружина, а  другого  меня  под
капусту бросила.
     Посмотрел из-за кочана - идет, идет по росе Хороший Человек, вроде бы
кабальеро, вроде бы Вадик Дрожжинин.
     - Але, Хороший Человек, пойдем Серафиму  спасать,  баланс  подбивать,
ой, честно, боюсь проворуется.

     Второй сон Вадима Афанасьевича

     Гаснут дальней Альпухары золотистые края, а  я  ползу  по  черепичным
крышам Халигални. Вон впереди дом, похожий на утес, ущербленный  и  узкий.
Он весь залит лунным светом, а наверху балкон, ниша в густой тени.
     Выгнув спину, лунным леопардом иду по коньку  крыши.  Перед  решающим
броском ощупываю рубашку, брюки-все  ли  на  месте?  Ура,  все  на  месте!
Перепрыгиваю через улицу,  взлетаю  вверх  по  брандмауэру,  и  вот  я  на
балконе, в нише, а потом в  будуаре,  а  в  будуаре-альков,  а  в  алькове
кровать XVI века, а на кровати  раскинула  юное  тело  Сильвия  Честертон,
потомок испанских  конкистадоров  и  каперов  Ее  Величества.  Прыгнул  на
кровать, завязалась борьба, сверкнул выхваченный  из-под  подушки  кинжал,
ищу губы Сильвии.
     СИЛЬВИЯ. - Вадим!
     ОН. - Это я, любимая!
     Кинжал летит на ковер. Дышала ночь восторгом сладострастья...
     - Любимый, куда ты?
     - Теперь я к Марии Рохо. Ночь-то одна...
     У него ноги  были  подбиты  железом,  а  пиджак  из  листовой  стали.
Тедди-бойс, конечно, разбежались, потрясая  длинными  патлами,  как  козы.
Мария Рохо вздрогнула, как лань, когда он вошел.
     - Вадим!
     Хороши весной в саду цветочки... Это еще что, это откуда?
     Иду дальше по лунным площадям, по голубым торцам, а  где-то  пытается
наложить на себя руки посрамленный соперник  Диего  Моментальный.  Скрипят
рамы, повсюду открываются окна, повсюду онипрекрасные женщины Халигалии.
     - Вадим!
     - Спокойно, красавицы...
     Вихрем в окно и из дымовой трубы, опять в  окно,  опять  из  трубы...
Габриэла Санчес, Росита Кублицки, тетя  Густа,  Конкордия  Моро,  Стефания
Сандрелли... Клятвы, мечты, шепот, робкое  дыхание...  Безумная  мысль;  а
разве Хунта не женщина? Проснулся опять в Кункофуэго в полной тоске... Как
связать свою жизнь с любимыми? Ведь не развратник же, не ветреник.
     В дымных лучах солнца по росе подходил Хороший Человек.
     - Я тебе, Вадик, устроил свидание с подшефной бочкотарой.

     Старик Моченкин дед Иван в этот вечер в Мышкине очень сильно гордился
перед кумой своей  Настасьей:  во-первых,  съел  яичницу  из  десяти  яиц;
во-вторых, выпил браги  чуть  не  четверть;  в-третьих,  конечно,  включил
радиоточку, прослушал, важно кивая,  передачу  про  огнеупорную  глину,  а
также концерт "Мадемуазель Нитуш".
     Кума Настасья все  это  время  стояла  у  печи,  руки  под  фартуком,
благоговейно смотрела на старика Моченкина, лишь изредка  с  поклонами,  с
извинениями удалялась, когда молодежь под  окнами  гремела  двугривенными.
Уважение к старику Моченкину она питала традиционное,  давнее,  начавшееся
еще в старые годы с баловства. Честно говоря,  старик  Моченкин  был  даже
рад, что попал в город Мышкин, да вот жаль только,  что  неожиданно.  Кабы
раньше он знал, так теперь на столе бы  уж  ждал  корифей  всех  времен  и
народов - пирог со щукой. Всегда в былые годы запекала кума Настасья к его
приезду цельную щуку в тесто. Очень великолепный получался пирог -  сверху
корочка румяная, а внутри пропеченная гада, империалистический хищник.
     - Плесни-ка мне, кума, еще браги, - приказал старик Моченкин.
     - Извольте, Иван Александрович.
     - Вот здесь, кума,  -  старик  Моченкин  хлопнул  ладонью  по  своему
портфелю ложного крокодила, - вот здесь  все  они  у  мене  -  и  немые  и
говорящие.
     - Сыночки ваши, Иван Александрович?
     - Не только... - Старик Моченкин  строго  погрозил  куме  пальцем.  -
Отнюдь не только сыночки. Усе!  -  вдруг  заорал  он,  встал  и,  качаясь,
направился к кровати. - Усе! Опче! Ума! -  еще  раз  погрозил  кому-то,  в
кого-то потыкал длинным пальцем и залег.

     Второй сон старика Моченкина

     И вот увидел он -  вся  большая  наша  страна  решила  построить  ему
пальто.
     Сказано-сделано:     вырыли      котлован,      работа      закипела.
Пальтомоченкинстрой!
     Заложено было пальтецо, как линейный крейсер, синего драпа,  бортовка
конским волосом, груди проектируются агромаднейшие, как у Фефелова Андрона
Лукича, нате вам!
     Надо бы жирности накачать под такое пальто. Беру булютень (у  кого?),
беру булютень у  товарища  Телескопова,  нашего  водителя,  ввожу  в  себе
крем-бруле, стюдень, лапшу утячию, яичню  болтанку  -  ноль-ноль  процента
результата, привес отсутствует, хоть  вой!  Шельмуют  в  семье  с  жирами,
жируют в шельме с семьями, а кому писать, кому челом бить? Стучи, стучи  -
не достучишься.  Пальто  высилось  над  полями  и  рощами,  как  элеватор,
воротник мелкими кольцами в облаках, и вот я иду на примерку.
     А  посередь  поля  -   баран   неохолощенный,   огромный,   товарный,
товарный... А вы идите, господин-товарищ, как бы стороной,  как  бы  между
прочим.
     Так и иду, баран только землю роет, спасибо, люди добрые. Вот пальто,
а в пальте дверь, а в дверях Фефелов Андрон Лукич.
     - Вам куда, гражданин хороший?
     - А на примерку, Андрон Лукич.
     - Хоть я и Лукич, а ты мене не тычь. Примерки, гражданин,  больше  не
будет. В вашем пальте давно уже краеведческий музей. Извольте за гривенник
полюбопытствовать экспонатом. Етта баран товарный, мутон натуральный, етта
диаграмма  качественная  с  абциссом  и   ординатом,   а   етта   старичок
маринованный в банке, ни богу свечка, ни черту кочерга - узнаете?
     С ужасом, с воем выпрыгнул из кармана, плюхнулся в траву.
     - Иде ж ты, иде ж ты, заступница моя родная? Иде ж ты, Юриспруденция,
дева чистая, мятная, неподкупная?
     Шевелились травы росные, скрыл был большой, как  будто  под  тяжелыми
шагами.

     Второй сон педагога Ирины Валентиновны Селезневой

     Ирина Валентиновна в эту ночь снов не видела.

     Второй сон моряка Шустикова Глеба

     Шустиков Глеб в эту ночь снов не видел.

     Вскоре над  городом  Мышкин  взошло  радостное  солнце,  и  все  наши
путешественники проснулись счастливыми. Володя Телескопов  включил  мотор,
поднял крышку капота и стал на работающий мотор смотреть. Он  очень  любил
смотреть на работающие механизмы. Иногда остановится где-нибудь и  смотрит
на работающий механизм, смотрит.  на  него  несколько  минут,  все  в  нем
понимает, улыбается тихо, без всякого шухера, и отходит счастливый,  будто
помылся теплой и чистой водой.
     Вадим Афанасьевич тем временем бочкотару ублажал  мылом  и  мочалкой,
задавал ей утренний туалет, тер  до  блеска  ее  коричневые  бока,  а  она
нежилась и кряхтела под солнечными лучами и мыльной водой, давно ей уж  не
было так хорошо, и Вадиму Афанасьевичу  давно  так  хорошо  не  было.  Ему
всегда было в общем-то неплохо, всегда было организованно и ровно, но  так
хорошо, как сейчас, ему не было, пожалуй, с детства.
     Вернулся от кумы старик Моченкин,  стоял  в  стороне  хмурый,  строго
наблюдал. Трудно сказать, почему  он  не  отправился  в  Коряжск  рейсовым
автобусом. Может быть, из соображений экономии, ведь  он  решил  заплатить
Телескопову за все художества не больше пятнадцати .копеек, а может  быть,
и он, так же как другие  пассажиры,  чувствовал  уже  какую-то  внутреннюю
связь с этой полуторкой, с чумазым баламутом Телескоповым, с  распроклятой
бочкотарой, такой нервной и нежной.
     Ирина Валентиновна тем временем сервировала  в  палисаднике  завтрак,
яйца и картошку, а верный ее друг Шустиков Глеб резал огурцы.
     - Прошу к столу, товарищи!  -  пригласила  счастливым  голосом  Ирина
Валентиновна, и все сели завтракать, не исключая,  разумеется,  и  старика
Моченкина, который хоть и подзаправился у кумы, но упустить лишний  случай
пожировать на дармовщинку, конечно же, не мог. Сушку свою он опять вынул и
положил на стол ближе к локтю.
     Путешественники уже кончали завтрак, когда с улицы  из-за  штакетника
прилетел милый голосок:
     - Приятного вам аппетита, граждане хорошие!
     За забором стояла миловидная старушка в плюшевом аккуратном жакете, с
сундучком, узелком и сачком, какими дети ловят бабочек.
     - Здравствуйте, - сказала она  и  низко  поклонилась,  -  Не  вы  ли,
граждане, бочкотару в Коряжск транспортируете?
     - Мы, бабка! - гаркнул Володя. - А тебе чего до нашей бочкотары?
     - А як вам в попутчицы прошусь, милок. Кто у вас старшой в команде?
     Путешественники  весело  переглянулись:  они  и  не  знали,  что  они
"команда".
     Старик  Моченкин  крякнул  было,  стряхнул  крошки  с  пестрядинового
пиджака, приосанился, но Шустиков Глеб, подмигнув своей подруге, сказал:
     - У нас, мамаша, начальства тут нет. Мы, мамаша, просто  люди  разных
взглядов и разных профессий, добровольно объединились  на  почве  любви  и
уважения к нашей бочкотаре, А вы куда следуете, пожилая любезная мамаша?
     - В командировку, сыночек,  еду  в  город  Хвеодосию.  Институт  меня
направляет в крымскую степь для отлова фотоплексируса.
     - Это жука, что ль, рогатого, бабка? - крикнул Володя,
     -  Его,  сынок.  Очень  трудный   он   для   отлова,   этот   батюшка
фотоплексирус, вот меня и направляют.
     Оказалось, что Степанида Ефимовна (так звали старушку) вот  уже  пять
лет является лаборантом одного московского научного института  и  получает
от института ежемесячную зарплату сорок целковых плюс премиальные.
     - Я для них, батеньки мои, кузнецов ловлю полевых, стрекоз,  бабочек,
личинок  всяких,  а  особливо  уважают  тутового  шелкопряда,  -   напевно
рассказывала она. - Очень они мною довольные и потому посылают в  крымскую
степь для отлова  фотоплексируса,  жука  рогатого,  неуловимого,  а  науке
нужного.
     - Ты только подумай, Глеб, -  сказала  Ирина  Валентиновна.  -  Такая
обыкновенная, скромная бабушка, а служит науке! Давай и мы  посвятим  себя
науке, Глеб, отдадим ей себя до конца, без остатка...
     Ирина  Валентиновна  сдержанно  запылала,  чуть-чуть   задрожала   от
вдохновения, и Глеб обнял ее за плечи.
     - Хорошая идея, Иринка, и мы воплотим ее в жизнь.
     -  Все-таки  это  странно,  Володя,  -  зашептал  Вадим   Афанасьевич
Телескопову. - Вы заметили, что они уже перешли  на  ты?  Поистине,  темпы
космические. И потом  эта  старушка...  Неужели  она  действительно  будет
ловить фотоплексируса? Как странен мир...
     - А ничего странного, Вадим, - сказал Володя. - Глеб с училкой  вчера
в березовую рощу ходили. А бабка жука поймает,  будь  спок.  У  меня  глаз
наметенный, изловит бабка фотоплексируса.
     Старик Моченкин молчал, потрясенный и уязвленный рассказом  Степаниды
Ефимовны. Как же это так получается,  други-товарищи?  О  нем,  о  крупном
специалисте по инсектам, отдавшем столько лет борьбе с колорадским  жуком,
о грамотном, политически подкованном  человеке,  даже  и  не  вспомнили  в
научном институте,  а  бабка  Степанида,  которой  только  лебеду  полоть,
пожалуйте -  лаборант.  Не  берегут  кадры,  разбазаривают  ценную  кадру,
материально не заинтересовывают,  душат  инициативу.  Допляшутся  губители
народной копейки!
     - Залезайте, ребята, поехали! - закричал  Володя.  -  Залезай  и  ты,
бабка, - сказал он Степаниде Ефимовне, -  да  будь  поосторожней  с  нашей
бочкотарой.
     - Ай, батеньки, а бочкотара-то у вас какая вальяжная, симпатичная  да
благолепная, - запела Степанида Ефимовна, - ну чисто купчиха какая,  чисто
явсиха сытая, а весела-а-я-то, тятеньки...
     Все тут же  полюбили  старушку-лаборанта  за  ее  такое  отношение  к
бочкотаре, даже старик Моченкин неожиданно для себя смягчился.
     Залезли все в свои ячейки,  тронулись,  поплыли  по  горбатым  улицам
города Мышкин.
     - Сейчас на площадь  заедем,  Ваньку  Кулаченко  подцепим,  -  сказал
Володя.
     Но ни Вани Кулаченко, ни аэроплана на площади не оказалось. Уже парил
пилот Кулаченко в голубом небе, уже  парил  на  своей  надежной  машине  с
солнечными любовными бликами на несущих плоскостях. Выходит,  починил  уже
Ваня свою верную машину и снова полетел на ней удобрять матушку-планету.
     Уже на выезде из города путешественники увидели пикирующий  прямо  на
них биплан. Точно сманеврировал на этот раз пилот Кулаченко и точно бросил
прямо в ячейку Ирины Валентиновны букет небесных одуванчиков.
     - Выбрось немедленно! - приказал ей Шустиков Глеб  и  поднял  к  небу
глаза, похожие на спаренную эенитную установку.
     "Эх, - подумал  он,  -  жаль,  не  поговорил  я  с  этим  летуном  на
отвлеченные литературные темы!"
     К тому же заметил Глеб,  что  вроде  колбасится  за  ними  по  дороге
распроклятая  Романтика,  а  может,  это  была  просто  пыль.   Очень   он
заволновался  вдруг  за   свою   любовь,   тряхнул   внутренним   железом,
сгруппировался.
     - Выбросила или нет?
     - Да ой, Глеб! - досадливо воскликнула Ирина  Валентиновна.  -  Давно
уже выбросила.
     На самом деле она спрятала один небесный одуванчик в  укромном  месте
да еще и посылала украдкой взоры вслед улетевшему, превратившемуся  уже  и
точку самолету, вдохновляла его мотор. Какая женщина  не  оставит  у  себя
памяти о таком волнующем эпизоде в ее жизни?
     Итак, они снова поехали вдоль тихих  полей  и  шуршащих  рощ.  Володя
Телескопов гнал сильно, на дорогу не глядел,  сворачивал  на  развилках  с
ходу, особенно не задумываясь о правильности направления,  сосал  леденцы,
тягал у Вадима Афанасьевича из кармана табачок "Кепстен", крутил  цигарки,
рассказывал другу-попутчику байки из своей увлекательной жизни,
     - В то лето Вадюха я ассистентом работал в кинокартине Вечно пылающий
юго-запад законная кинокартина из заграничной жизни приехали озеро голубое
горы белые мама родная завод стоит шампанское качает на экспорт аппетитный
запах все бухие  посудницы  в  столовке  не  поверишь  поют  рвань  всякая
шампанским полуфабрикатом прохлаждается взяли с Вовиком Дьяченко кителя из
реквизита ментели  головные  уборы  отвалили  по-французски  разговариваем
гули-мули и утром в среду значит Бушканец Нина Николаевна турнула меня  из
экспедиции Вовика товарищеский суд оправдал  а  я  дегустатором  на  завод
устроился  они  же  ко  мне  и  ходили  бобики  а   я   в   художественной
самодеятельности дух бродяжный ты все  реже  реже  рванул  главбух  плакал
честно устал я там Вадик.
     Вадим  же  Афанасьевич,  ничему  уже  не  удивляясь,  посасывал  свою
трубочку, в элегическом настроении поглядывал на поля, на рощи, послушивал
скрип любезной своей бочкотары и даже слова не сказал своему другу,  когда
заметил, что проскочили они поворот на Коряжск.
     Старик Моченкин тоже самое  -  разнежился,  накапливая  аргументацию,
ослаб в своей ячейке, вкушая ноздрями милый серд