дим  Афанасьевич  очнулся.  Над  ним   кружили   звезды,   уже   не
гусятинские, а настоящие.
     "Как это похоже  на  обыкновенное  звездное  небо!  -  подумал  Вадим
Афанасьевич. - Я всегда думал, что за той страшной гранью все будет совсем
иначе, никаких звезд и ничего, что было,  однако  вот  -  звезды,  и  вот,
однако, трубка".
     В звездном небе над Вадимом Афанасьевичем  пронеслось  что-то  дикое,
косматое, гаркнуло:
     - Вадик, накатался.
     Встрепенувшись,  Вадим  Афанасьевич  увидел  уносящегося  по   орбите
Телескопова. Володя стоял в своей кабине, размахивая знакомой  бутылкой  с
размочалившейся затычкой.
     "Или я снова здесь, или он уже там, то есть здесь,  а  я  не  там,  а
здесь, в смысле там, а мы вдвоем там о смысле здесь, а не там, то есть  не
здесь", - сложно подумал Вадим Афанасьевич  и  догадался  неконец  глянуть
вниз,
     Неподалеку от стальной ноги аттракциона он увидел грузовичок, а в нем
любезную  свою,  слегка  обиженную,   удрученную   странным   одиночеством
бочкотару.
     "Ура! - подумал Вадим Афанасьевич, -  Раз  она  здесь,  значит,  и  я
здесь, а не там, то есть... ну, да ладно",  -  и  сердце  его  сжалось  от
обыкновенного земного волнения,
     - Вадим, накатался? - неожиданно снизу заорал Телескопов.  -  Айда  в
шахматы играть! Эй, вырубай мотор, дитя природы!
     Охламон, теперь уж в строгом вечернем костюме, причесанный  на  косой
пробор, стоял внизу.
     - Сбросьте рублики, еще покатаю! - крикнул он.
     - Слышишь, Вадим? - крикнул Володька. - Какие будут предложения?
     - Пожалуй, на сегодня  хватит!  -  собрав  все  силы,  крикнул  Вадим
Афанасьевич.
     Аттракцион, испустив чудовищный, скрежещущий вой, подобный  смертному
крику последнего на земле ящера, остановился, теперь уже навсегда.
     Вадим Афанасьевич, прижатый к полу кабины, снова потерял сознание, но
на этот раз ненадолго. Очнувшись, он  вышел  из  аттракциона,  почистился,
закурил трубочку, закинул голову...

     О, весна без конца и без края, без конца и без края мечта...
     А  ведь,  если  бы  не  было  всего  этого  ужаса,  этого   страшного
аттракциона, я не ощутил бы вновь с  такой  остротой  прелесть  жизни,  ее
вечную весну...
     И зашагал к грузовику. Бочкотара, когда он подошел и положил ей  руку
на бочок, взволнованно закурлыкала.
     Володя  Телескопов  тем  временем  на  косых   ногах   направился   к
шахматистам, которых набралось на лавочке не менее десятка.
     - Фишеры! - кричал он. - Петросяны!  Тиграны!  Играть  не  умеете!  В
миттельшпиле ни бум-бум, в эндшпиле, как куры в навозе!  Я  сверху-то  все
видел! Не имеете права в мудрую игру играть!
     Он пошел вдоль лавки, смахивая фигуры в пыль, Шахматисты вскакивали и
махали руками,  апеллируя  к  старшему,  хитроватому  плотному  мужчине  в

"Известия", защищая затылок и шею от солнца, мух и прочих вредных влияний,
     - Виктор Ильич, что же  это  получается?!  -  кричали  шахматисты.  -
Приходят, сбрасывают фигуры, оскорбляют именами, что прикажете делать?
     - Надо подчинитьоя, - негромко сказал шахматистам мужчина в пижаме  и
жестом пригласил Володю к доске.
     - Эге, дядя, ты, оидать, сыграть со мной хочешь! - захохотал Володя.
     - Не ошиблись, молодой человек, - проговорил человек в  пижаме,  и  в
голосе его отдаленно прозвучали интонации человека не простого,  а  власть
имущего.
     Володя при всей своей малохольности интонацию эту  знакомую  все-таки
уловил, что-то у него внутри екнуло, но, храбрясь и петушась,  а  главное,
твердо веря в свой недюжинный шахматный талант (ведь  сколько  четвертинок
было выиграно при помощи древней мудрой игры!), он сказал, садясь к доске:
     - Десять  ходов  даю  вам,  дорогой  товарищ,  а  на  большее  ты  не
рассчитывай.
     И двинул вперед заветную пешечку.
     Пижама, подперев голову руками, погрузилась в важное раздумье. Кружок
шахматистов, вихляясь, как чуткий подхалимский организм, захихикал.
     - Ужо ему жгентелем... Виктор Ильич... по  мордасам,  по  мордасам...
Заманить его, Виктор Ильич, в раму, а потом дуплетом вашим отхлобыстать...
     В Гусятине, надо сказать, была своя особая шахматная теория.
     - Геть отсюда, мелкота! - рявкнул Володя на болельщиков. -  Отвались,
когда мастера играют.
     - Хулиганье какое - играть не дают нам с вами! - сказал он пижаме.
     Он тоже подхалимничал перед Виктором Ильичем, чувствуя, что  попал  в
какую-то нехорошую историю, однако  соблазн  был  выше  его  сил,  превыше
всякой осторожности,  и  невинными  пальцами,  мирно  посвистывая,  Володя
соорудил Виктору Ильичу так называемый "детский мат".
     Он поднял уже ферзя для завершающего  удара,  как  вдруг  заметил  на
мясистой лапе Виктора Ильича синюю татуировку СИМА ПОМ...
     Конец надписи был скрыт пижамным рукавом. "Сима!  Так  какая  же  еще
Сима, если не моя? Да неужто это рыло, нос пуговицей, Серафиму мою лобзал?
Да, может, это Бородкин Виктор Ильич?  Да  ух!"  -  керосинной,  мазутной,
нефтяной горючей ревностью обожгло Володькины внутренности.
     - Мат тебе, дядя! - рявкнул он и выпучился на противника, приблизив к
нему горячее лицо.
     Виктор Ильич, тяжело ворочая мозгами,  оценивал  ситуацию  -  куда  ж
подать короля, подать было некуда. Хорошо бы съесть королеву, да нечем.  В
раму взять? Жгентелем протянуть? Не выйдет, Нету достаточных оснований.
     И вдруг он увидел на руке  обидчика,  на  худосочной  заурядной  руке
синие буковки СИМА ПОМНИ  ДРУ...  остальное  скрывалось  чуть  ли  не  под
мышкой.
     "Серафима, неужели с этим недоноском ты забыла обо  мне?  Да,  может,
это и есть тот самый Телескопов, обидчик, обидчик шахматистов всех  времен
и народов, блуждающий хулиган,  текучая  рабочая  сила?"  -  Виктор  Ильич
выгнул шею, носик его запылал, как стоп-сигнал милицейской машины.
     - Телескопов? - с напором спросил ОН,
     - Бородкин? - с таким же напором спросил Володя.
     - Пройдемте, - сказал Бородкин и встал,
     - А вы не при исполнении, - захохотал Володя, - а во-вторых, вам мат,
и в-третьих, вы в пижаме.
     - Мат?
     - Мат!
     - Мат?
     - Мат!
     - А вы уверены?
     Виктор  Ильич  извлек  из-под  пижамы  свисток,  залился  красочными,
вдохновенными руладами, в которых трепетала вся его оскорбленная душа.
     "Бежать, бежать", - думал Володя, но никак не мог сдвинуться с места,
тоже свистал в два пальца. Важно ему было сказать последнее слово в  споре
с Виктором Ильичем, нужна была моральная победа.
     Дождался - вырос из-под земли старший брат младший лейтенант Бородкин
в полной форме и при исполнении.
     - Жгентелем его, жгентелем, товарищи Бородкины! -  радостно  заблеяли
болельщики. - В раму его посадить и двойным дуплетом...
     Видимо, сейчас они вкладывали в эти шахматные  термины  уже  какой-то
другой смысл.
     Вот так Володя Телескопов попал на ночь глядя в неволю.  Провели  его
под белы руки мимо потрясенного  Вадима  Афанасьевича,  мимо  вскрикнувшей
болезненно бочкотары, посадили в КПЗ,  принесли  горохового  супа,  борща,
лапши, паровых битков, тушеной гусятины, киселю; замкнули.
     Всю ночь Володя  кушал,  курил,  пел,  вспоминал  подробности  жизни,
плакал горючими слезами, сморкался, негодовал, к утру начал писать письма.
     Всю ночь спорили меж собой  братья  Бородкины.  Младший  брат  листал
Уголовный кодекс, выискивал для Володи самые страшные статьи и  наказания.
Старший, у которого душевные раны, связанные с Серафимой  Игнатьевной,  за
давностью  лет  уже  затянулись,  смягчал   горячего   братца,   предлагал
административное решение,
     - Побреем его, Витек, под нуль,  дадим  метлу  на  пятнадцать  суток,
авось, Симка поймет, на кого тебя променяла,
     При этих  словах  старшого  брата  отбросил  Виктор  Ильич  Уголовный
кодекс, упал ничком на оттоманку, горько зарыдал.
     - Хотел забыться,  -  горячо  бормотал  он,  -  уехал,  погрузился  в
шахматы, не вспоминал... появляется этот  недоносок,  укравший...  Сима...
любовь,,, моя... - скрежетал зубами,
     Надо ли говорить, в каком волнении провели ночь Володины попутчики  и
друзья? Никто из них не  сомкнул  глаз.  Всю  ночь  обсуждались  различные
варианты спасения.
     Ирина Валентиновна,  с  гордо  закинутой  головой,  с  развевающимися
волосами,  изъявила  готовность  лично  поговорить  о  Володе  с  братьями
Бородкиными, лично, непосредственно, тет-а-тет, шерше ля фам. В  последние
дни она твердо поверила, наконец, в силу и власть своей красоты.
     - Нет уж, Иринка, лучше я сам потолкую с братанами,  -  категорически
пресек ее благородный порыв Шустиков Глеб, - поговорю  с  ними  в  частном
порядке, и делу конец.
     - Нет-нет, друзья! - пылко воскликнул Вадим Афанасьевич. - Я подам  в
гусятинский  нарсуд  официальное  заявление.  Я   уверен...   мы...   наше
учреждение...  вся  общественность...  возьмем  Володю  на  поруки.   Если
понадобится, я усыновлю его!
     С этими словами Вадим Афанасьевич  закашлялся,  затянулся  трубочкой,
выпустил дымовую завесу, чтобы скрыть за ней свои увлажнившиеся глаза.
     Степанида Ефимовна  полночи  металась  в  растерянности  по  площади,
ловила  мотыльков,  причитала,  потом  побежала  к  гусятинской   товарке,
лаборанту Ленинградского  научного  института,  принесла  от  нее  черного
петуха, разложила карты,  принялась  гадать,  ахая  и  слезясь;  временами
развязывала мешок, пританцовывая, показывала черного петуха молодой  луне,
что-то бормотала.
     Старик Моченкин всю ночь писал на  Володю  Телескопова  положительную
характеристику. Тяжко  ему  было,  муторно,  непривычно.  Хочешь  написать
"политически грамотен", а рука сама пишет "безграмотен".  Хочешь  написать
"морален", а рука пишет "аморален".
     И всю-то  ночь  жалобно  поскрипывала,  напевала  что-то  со  скрытой
страстью, с мольбой, с надеждой любезная их бочкотара.
     Утром Глеб подогнал машину прямо под окна КПЗ, на крыльце которой уже
стояли младший лейтенант Бородкин со  связкой  ключей  и  старший  сержант
Бородкин с томиком Уголовного кодекса под мышкой.
     Володя к этому времени закончил переписку с подругами сердца и теперь
пел драматическим тенорком:

                Этап на Север, сроки огромные...
                Кого ни спросишь, у всех указ,
                Взгляни, взгляни в лицо мое суровое.
                Взгляни, быть может, в последнин раз!

     Степанида Ефимовна перекрестилась.
     Ирина Валентиновна с глубоким вздохом сжала руку Глеба.
     - Глеб, это  похоже  на  арию  Каварадосси.  Милый,  освободи  нашего
дорогого Володю, ведь это благодаря ему мы с тобой так хорошо узнали  друг
друга!
     Глеб шагнул вперед.
     -  Але,  друзья,  кончайте   этот   цирк.   Володя-парень,   конечно,
несобранный, но, в общем,  свой,  здоровый,  участник  великих  строек,  а
выпить может каждый, это для вас не секрет,
     - Больно умные стали, - пробормотал старший сержант.
     - А  вы  кто  будете,  гражданин?  -  спросил  младший  лейтенант.  -
Родственники задержанного или сослуживцы?
     - Мы представители общественности. Вот мои документы.
     Братья  Бородкины  с  еле  скрытым  удивлением  осмотрели  сухопарого
джентльмена, почти что  иностранца  по  внешнему  виду,  и  с  не  меньшим
удивлением ознакомились с целым ворохом голубых  и  красных  предъявленных
книжечек.
     - Больно умные стали, - повторил Бородкин-младший.
     Вперед  выскочил   старик   Моченкин,   хищно   оскалился,   задрожал
пестрядиновой  татью,  направил  на  братьев  Бородкиных  костяной  перст,
завизжал:
     -  А  вы  еще  ответите  за  превышение  прерогатив,  полномочий,  за
семейственность отношений и родственные связи!
     Братья Бородкины немного перепугались, но виду,  конечно,  не  подали
под защитой всеми уважаемых мундиров.
     - Больно умные стали! - испуганно рявкнул Бородкин-младший,
     - Гутень, фисонь, мотьва купоросная! - гугукнула Степанида Ефимовна и
показала вдруг братьям черного петуха, главного, по ее мнению,  Володиного
спасителя.
     Выступила вперед вся  в  блеске  своих  незабываемых  сокровищ  Ирина
Валентиновна Селезнева.
     - Послушайте, товарищи, давайте говорить серьезно. Вот я  женщина,  а
вы мужчины...
     Младший Бородкин выронил Уголовный кодекс. Старший,  крепко  крякнув,
взял себя в руки.
     - Вы, гражданка, очень точно заметили  насчет  серьезности  ситуации.
Задержанный в нетрезвом виде Телескопов Владимир сорвал  шахматный  турнир
на  первенство  нашего  парка  культуры.  Что  это  такое,   спрашивается?
Отвечается: по  меньшей  мере  злостное  хулиганство.  Некоторые  товарищи
рекомендуют уголовное дело завести на Телескопова,  а  чем  это  для  него
пахнет?                               Но                               мы,
товарищ-очень-красивая-гражданка-к-сожалению-не-знаю-как-величать-      в-
надежде-на-будущее-с-голубыми-глазами, мы не звери, а  гуманисты  и  дадим
Телескопову административную меру  воздействия.  Пятнадцать  суток  метлой
помашет и будет на свободе.
     Младший лейтенант объяснил это лично, персонально Ирине Валентиновне,
приблизившись к ней и округляя глаза, и  она,  польщенная  рокотанием  его
голоса, важно выслушала его своей золотистой головкой, но  когда  Бородкин
кончил, за решеткой  возникло  бледное,  как  у  графа  Монтекристо,  лицо
Володи.
     - Погиб я, братцы, погиб! - взвыл  Володя.  -  Ничего  для  меня  нет
страшнее пятнадцати суток! Лучше уж срок  лепите,  чем  пятнадцать  суток!
Разлюбит меня Симка, если на пятнадцать суток загремлю, а  Симка,  братцы,
последний остров в моей жизни!
     После этого вопля души на крыльце КПЗ  и  вокруг  возникло  странное,
томящее душу молчание.
     Младший Бородкин, отвернувшись, жевал губами, в гордой обиде  задирал
подбородок.
     Старший, поглядывая на брата, растерянно крутил на пальце ключи.
     - А что же будет с бочкотарой?! - крикнул  Володя.  -  Она-то  в  чем
виноватая?
     Тут  словно  лопнула  струна,  и  звук,  таинственный  и  прекрасный,
печальным лебедем тихо поплыл в небеса.
     - Мочи нет! - воскликнул младший Бородкин, прижимая к груди Уголовный
кодекс. - Дышать не могу! Тяжко!
     -  Что  это  за   бочкотара?   Какая   она?   Где?   -   заволновался
Бородкин-старший.
     Вадим  Афанасьевич  молча  снял  брезент.  Братья  Бородкины  увидели
потускневшую, печальную бочкотару, изборожденную горькими морщинами.
     Младший Бородкин с  остановившимся  взглядом,  с  похолодевшим  лицом
медленно пошел к ней.
     - Штраф, - сказал старший Бородкин  дрожащим  голосом.  -  Пятнадцать
суток заменяем на штраф. Штраф тридцать рублей, вернее, пять.
     - Ура! -  воскликнула  Ирина  Валентиновна  и,  взлетев  на  крыльцо,
поцеловала Бородкина-старшего прямо в губы. - Пять рублей-какая ерунда  по
сравнению с любовью!
     - Ура! - воскликнул старик Моченкин и подбросил вверх  заветный  свой
пятиалтынный,
     - Шапка по кругу! - гаркнул Глеб, вытягивая из тугих клешей последнюю
трешку, припасенную на леденцы для штурмовой группы.
     - А яйцами можно, милок? - пискнула Степанида Ефимовна.
     Бородкин-старший после Ирининого поцелуя рыхло, с  завалами  плыл  по
крыльцу, словно боксер в состоянии "гроги".
     - Никакого штрафа, брат, не будет, - сказал, глядя прямо перед  собой
в темные и теплые глубины  бочкотары,  Бородкин-младший  Виктор  Ильич.  -
Разве же Володя виноват, что его полюбила Серафима?  Это  я  виноват,  что
гонор свой хотел на нем сорвать, и за  это,  если  можете,  простите  мне,
товарищи.
     Солнечные   зайчики   запрыгали   по   щечкам   бочкотары,    морщины
разгладились, веселая и ладная балалаечная музыка пронеслась по небесам.
     Бородкин-старший поймал старика Моченкина и  поцеловал  его  прямо  в
чесночные губы.
     Глеб облобызался со Степанидой Ефимовной,  Вадим  Афанасьевич  трижды
(по-братски) с Ириной Валентиновной. Бородкин-младший Виктор Ильич, никого
не смущаясь, влез на колесо и поцеловал теплую щеку бочкотары.
     Володя Телескопов, хлюпая носом, целовал решетку и мысленно, конечно,
Серафиму Игнатьевну, а также Сильвию Честертон и все человечество.
     И вот они поехали дальше мимо (^агодатных полей, а следом за ними шли
косые дожди, и солнце поворачивалось,  как  глазом  теодолита  на  треноге
лучей,  а  по  ночам  луна  фотографировала  их   при   помощи   бесшумных
вспышек-сполохов, и тихо кружили близ их ночевок  семиклассники-турусы  на
прозрачных,  словно  подернутых  мыльной  пленкой  кругах,  и   серебристо
барражировал над ними мечтательный пилот-распылитель, а  они  мирно  ехали
дальше в ячейках любезной своей бочкотары, каждый в своей.

     Однажды на горизонте появилось странное громоздкое сооружение.
     Почувствовав  недоброе,  Володя  хотел  было  свернуть  с  дороги  на
проселок, но руль уже не слушался его, и грузовик медленно катился  вперед
по  прямой  мягкой   дороге.   Сооружение   отодвигалось   от   горизонта,
приближалось, росло, и вскоре осе сомнения и надежды рассеялись-перед ними
была башня Коряжского  вокзала  со  шпилем  и  монументальными  гранитными
фигурами представителей всех стихий труда и обороны.
     Вскоре вдоль дороги  потянулись  маленькие  домики  и  унылые  склады
Коряжска, и неожиданно мотор, столько дней работавший без бензина,  заглох
прямо перед заправочной станцией,
     Володя и Вадим Афанасьевич вылезли из кабины,
     - Куда ж мы ноне  приехали,  батеньки?  -  поинтересовалась  умильным
голоском Степанида Ефимовна.
     -  Станция  Вылезай,  бабка  Степанида!  -  крикнул  Володя  и   дико
захохотал, скрывая смущение и душевную тревогу.
     - Неужто Коряжск, маменька родима?
     - Так точно, мамаша, Коряжск, - сказал Глеб.
     - Уже? - с печалью вздохнула Ирина Валентиновна.
     - Крути не крути, никуда не денешься, - проскрипел старик Моченкин. -
Коряжск, он и есть Коряжск, и отседа нам всем своя дорога.
     - Да, друзья, это Коряжск, и скоро, должно быть, придет  экспресс,  -
тихо проговорил Вадим Афанасьевич.
     - В девятнадцать семнадцать, - уточнил Глеб.
     - Ну, что ж, граждане попутчики,  товарищи  странники,  поздравляю  с
благополучным завершением нашего путешествия. Извините за компанию.  Желаю
успеха в труде и в личной жизни. - Володя чесал языком, а  сам  отвлеченно
глядел в сторону, и на душе у него кошки скребли.
     Пассажиры  вылезли  из  ячеек,  разобрали   вещи.   Сумрачная   башня
Коряжского вокзала высилась над ними. На  головах  гранитных  фигур  сияли
солнечные блюдечки.
     Пассажиры не смотрели друг  на  друга,  наступила  минута  тягостного
молчания, минута  прощания,  и  каждый  с  болью  почувствовал,  что  узы,
связывавшие их, становятся все тоньше,  тоньше,  и  вот  уже  одна  только
последняя тонкая струна натянулась между ними, и вот...

     - А что же будет с ней, Володя? - дрогнувшим  голосом  спросил  Вадим
Афанасьевич.
     - С кем? - как бы не понимая, спросил Володя.
     - С ней, - показал подбородком Вадим Афанасьевич, и все взглянули  на
бочкотару, которая молчала.
     - С бочками-то? А чего ж, сдам  их  по  наряду  и  кранты.  -  Володя
сплюнул в сторону и...

     ...и вот струна лопнула, и последний прощальный звук ушел в высоту...
     ...и Володя заплакал.

     Коряжский  вокзал  оборудован   по   последнему   слову   техники   -
автоматические справки и камеры хранения с  личным  секретом,  одеколонные
автоматы, за  две  копейки  выпускающие  густую  струю  ароматного  шипра,
которую  некоторые  несознательные  транзитники  ловят  ртом,  но  главное
достижение  -  электрически-электронные  часы,  показывающие  месяц,  день
недели, число и точное время.
     Итак, значилось: август, среда, 15, 19.67. Оставалось десять минут до
прихода экспресса.
     Вадим  Афанасьевич,  Ирина  Валентиновна,  Шустиков  Глеб,  Степанида
Ефимовна и старик Моченкин стояли на перроне,
     Ирина Валентино