осходящей иерархии, изоморфой
структуре церкви или общества, или, например, учебника по
лингвистике.

   "Железный гвоздь Распятья
   Властвует над всем..."
                           (Р.Киплинг)

   Эпоха эксперимента -- попытка сознательно построить новые
общественные отношения, завещанные Евангелием. Попытка, я бы
сказал, беспрецедентная, если бы не близкие аналогии.
   Средневековье знало только одну структуру -- пирамиду. Но
пирамида обязана иметь вершину и притом только одну.
   "Един бог. Едина луна. Едино Солнце".
   Едина истина.
   Ее, Единственную, охраняли, не стесняясь в выборе средств. Это
был высочайший долг каждого -- от крестьянина до короля и папы,
связующее звено, основа существования общества.
   Истина должна быть простой, и ее упростили, сузив до последней
крйности, отбросив все ее грани, кроме одной.
   Ей служили, за нее умирали.
   За нее убивали.
   Сначала больше чужих.
   Потом больше своих.
   И, наконец, когда Средние Века сменились Возрождением, за нее
стали убивать всех без разбора.
   Неграмотное Средневековье не знало инквизиции. Но Слово
требовало научить людей читать, и они начали читать, и некоторые
стали находить в текстах свои собственные истины -- с маленькой
буквы. (Ридинг-эффект -- от английского to read -- читать.) Их,
разумеется, уничтожили. Любое познание, ставящее под сомнение
Единую Истину, было смертельно опасно -- физически, поскольку по
определению ставило под сомнение всю пирамиду общественных
отношений, и психологически, поскольку выводило человека за
пределы средневекового мира, заставляло взглянуть на него со
стороны. "Слишком много боли",-- сказал Демиург Третьего
круга, посвященный.
   -- Нить?
   -- Толстый канат, связывающий эпохи. Двадцатый век повторил
ВСЕ.

   "Свет от луны сияющим пятном
   Лег на пол, накрест рамой рассечен.
   Века прошли, но он все так же млечен,
   И крови жертв не различить на нем..."

                    (Уиьям Батлер Йейтс)

                          6. АД НА ЗЕМЛЕ

   "Женевский епископ сжег в три месяца пятьсот клдуний. В
Баварии один процесс привел на костер сорок восемь ведьм. В
Каркасоне сожгли двести женщин, в Тулузе -- более четырехсот.
Некий господин Ранцов сжег в один день в своем имении, в
Гольштейне, восемнадцать ведьм. (...) С благословения епископа
Бамбергского казнили около шестисот обвиняемых, среди них дети
от семи до десяти лет. В епархии Комо ежегодно сжигали более ста
ведьм. Восемьсот человек было осуждено сенатором
Савойи..." [1]
   Тишина темных веков взорвалась криками горящих заживо и ревом
толпы. "...до начала восемнадцатого века число жертв
превысило девять миллионов человек". [1]
   Писание призывало к свету...
   Я сказал, что уничтожали всех без разбору. Это, в общем, верно,
но были и "группы риска". Познавшие свет, и в первую
очередь -- богословы.
   Строчка комментария к Библии обрекала на смерть. Это не
метафора: в Испании сам факт работы над священной книгой уже был
доказательством вины. (Под Испанией я, разумеется, имею в виду
не полуостров, а транснациональную империю, над которой не
заходило солнце.)
   Убивали изощренно. "Они все садисты -- святые
отцы" [1].
   Так на землю пришел ад.

   Играть с терминами, путая эпохи, антинаучно, но все-таки...
Инквизиция была орудием борьбы с инакомыслием; Возрождение --
логическая изнанка Средневековья, Темные Века, доведенные до
предела, до отрицания -- предвосхитили просвещенный двадцатый.
   Инакомыслие -- искаженное понятие, не имеющее знакового
содержания. Действительно, его антоним -- единомыслие.
Единомыслие -- значит, все мыслят одинаково? Но тогда невозможен
интеллектуальный обмен, накопление, переработка информации -- то
есть, собственное мышление. Значит, диалектическая пара
единомыслие -- инакомыслие лишь маска, скрывающая иные
категории: мышление -- отрицание мышления.
   Не инакомыслящих уничтожали -- непохожих, неординарных,
выделяющихся из среды.
   "...когтями скреблись в окна и показывали бледному,
расплющенному лицу -- пора! Они сразу шагали в ночь, им не нужно
было одеваться, они не ложились. Жена подавала свечу, флягу и
пистолет -- крестила. (...) Открылся холм, залитый голубым, и
крест из телеграфных столбов... Вышел главный в черном балахоне
с мятущимся факелом. Что-то сказал. Все запели -- нестройно и
уныло. Господу нашему слава!.. Завыло, хлестануло искрами --
гудящий костер уперся в небо... Фары включили. Машины начали
отъезжать. Заячий, тонкий, как волос, крик вылетел из огня.
(...)
   Отец Иосаф сказал проповедь: "К ним жестоко быть
милосердными..." [1].
   Власть Ада захлестнула Европу. Чудовищный ураган организованного
уничтожения мысли. Полностью волны не схлынули никогда.
   Наступил век фиософии. Пришел позитивизм девятнадцатого, за
столетие человечество узнало больше, чем за всю свою
предшествующую историю. Ценой этому стала цена. Истины
продавались на рынке, что имело и свои положительные стороны.
Люди довольно искренне считали себя свободными.
   А подсознание требовало возрожденного Средневековья. Утопии с
поразительной настойчивостью штамповали все тот же образ мира.
Один бог. Одна нация. Один фюрер.
   "Изгнание беса" с жесткой беспощадностью показывает
средневековый характер психики двадцатого века. Доказательство,
пожалуй, элегантно, если можно так сказать о рассказе, страницы
которого кричат.
   "Санаторий для туберкулезных детей" выделен, населен
изгоями. В рамках любой фантастической модели судьба его
предрешена. Столяров использует простейший прием: ароморфоз
буквально повторяет демонологические описания четырнадцатого
века. И реакция повторяется БУКВАЛЬНО.
   Скачок эволюции, новое Возрождение подавляется так же, как и
первое. Ренессанс культуры вновь оборачивается смертоносностью
истины. "Это экстремальный механизм регуляции".
   Костры, фигура инквизитора. Серебряные пули против детей.
   "Мрак и ветер".

                            7. ЦЕРКОВЬ

   Мы все-таки выжили. Мы -- альбигойцы Аквитанского Ренессанса,
еретики европейского и русского Возрождения, философы, инженеры,
техники, ученые конца второго тысячелетия, "простецы",
костром платившие за Свободу, Творчество, Любовь -- мы, те,
которые "не рабы". Выжили, и собираемся жить дальше,
хотя не ждем милости от "гуманнейших" законов природы и
общества и не верим, что есть страны, "где ароморфоз
осуществляется постепенно, безболезненно и практически
всеми..." [1].
   Странная для А.Столярова фраза. Так и хочется спросить: какие
такие страны имеются в виду? Ведь "не было ни одного
государства, ни одной нации, ни одного племени без религии".
Стоп. Рассуждение автора хотя и красиво, но неточно. Религия
сама по себе не обеспечивает регуляции филогенеза ни в
биологическом, ни в социальном. Скорее наоборот, религия
способствует развитию отвлеченного мышления, стимулирует
прогресс. (Не зря деление культуры на эпохи часто осуществляется
по "религиозному признаку" -- античная, христианская,
буддистская культура и т.п.)
   Сохранение социума обеспечивает не религия, а ее производное --
Церковь. Продолжая рассуждения А.Столярова, можно сказать: не
было ни одной религии, которая раньше или позже не создала бы
свою собственную церковную организацию. Даже буддизм, основные
положения которого направлены против Церкви!
   Церковь, как общественный институт, характеризуется чрезвычайно
устойчивой примитивной структурой, назойливо повторяющейся у
разных стран, наций, религий. Живучесть ее поразительна: до сих
пор не увенчалась успехом ни одна из попыток уничтожить или
реформировать какую-нибудь церковную организацию при отсутствии
активной поддержки с ее стороны. Даже в фантастике...
   В распоряжении Церкви -- общественные инстинкты, фанатизм, мощь
первого в истории бюрократического аппарата и, всегда,
инквизиция. Она может называться по-разному, например, СД или
Комитет Общественной Безопасности. И Церковь тоже может носить
разные миена.
   "Имя связано не только с "вещью", НО И С ЕЕ сущностью" [2].
   Сущность Церкви состоит в служении Единственной Истине,
содержание которой не имеет определенного значения. Кстати,
верить в эту истину Церковь, вопреки общепринятому мнению, вовсе
не требует. Необходимо и достаточно лишь ей служить.
   Опыт нашей страны уникален. Мы сделали религией марксизм и
превратили в Церковь Коммунистическую Партию. Сейчас началось
возрождение -- не будем спорить, всерьез или не всерьез.
   Интересно другое: критика "славного семидесятилетия"
рикошетом привела к ренессансу традиционных религий страны.
Покаяние -- церковный термин. Не религиозный -- именно церковный
-- это надо признать.
   Разрушения храмов больше не будет и ссылок верующих тоже. А если
все это сменят Сумгаиты, что тогда? Я не понимаю, чем одна
церковь лучше другой, раз они структурно эквивалентны? Я не вижу
разницы между СЛУЖЕНИЕМ Партии или Христу, тем более,
что и Единственные Истины как-то все на одно лицо, и служение
понимается одинаково.
   Все возвращается на круги своя.

                           8. ЛАБИРИНТ

   Вопросов много больше, чем ответов. Информационный муляж
рассыпается, к тому же сравнение Церквей оскорбительно и для
верующих, и для жаждущих покаяния.
   Мы еще вернемся к этой теме -- сейчас пора сменить декорации.
   "О вторжении не могло быть и речи. Вне Заповедника руканы
совершенно беспомощны. Как слепые котята. Как новорожденные
ночью в глухом лесу. Возможно, они и были новорожденными. Во
всяком случае, в первое время. Вылупившись и содрав с себя
липкий, студенистый кокон с шевелящимися пальцами ворсинок, они,
как сомнамбулы, шли через сельву -- неделю, две недели, месяц --
пока не погибли от истощения. Путь их был усеян мертвыми
попугаями.
   (...) На полигоне происходило нечто, напоминающее Вальпургиеву
ночь. Только в современном оформлении. Мигали по кругу
прожектора: красный... синий... красный... синий... Гремела
ужасная музыка. Едко дымилась аппаратура. Плясали все -- до
последнего лаборанта. Килиан к тому времени уже полностью
превратился. Правда, шерсть его была светлее, серебристого
оттенка. Хорошо отличимая сверху..." [1]
   Ситуация, рассматриваемая в рассказе "Телефон для
глухих", не нова в научной фантастике. Видимо, первым
исследовал ее Ст.Лем в "Голосе неба".
   Контакт с предельно нечеловеческим разумом. Настолько
нечеловеческим, что не совсем понятно даже, можно ли назвать его
разумом, а происходящее -- контактом?
   Рассказ подчеркнуто традиционен. Светящиеся "призраки",
двадцатиметровые бледные поганки, звездный студень, молекулярные
муляжи, внезапные смерти и параличи,-- все это уже
использовалось, причем, именно в качестве атрибутики Контакта с
Неведомым. Кроме того же "Голоса неба" вспоминается
"Солярис", "Пикник на обочине", может быть, даже
"Лунная радуга".
   Фантастический антураж мало интересует автора. Конспективные
описания изделий Оракула -- это, скорее, "ссылки на
предшествующие источники", чем самостоятельное литературное
творчество. А.Столяров полностью полагается на эрудицию
читателя, предлагая ему по мере надобности достроить
фантастический мир элементами ставших уже классическими
Реальностей.
   Использован основополагающий принцип "бритвы Оккама".
"Не умножай сущностей сверх необходимого". Формальная
фнтастическая новизна ситуаций и антуража дезориентировала бы
Читателя, отвлекла бы его от главного, растворила бы то, ради
чего написан рассказ, в хаосе сопутствующих проблем и эмоций.
   Между тем, сложность "Телефона для глухих" и так едва ли
не превышает порог восприятия.
   При обилии событий, персонажей, фантасмогорических картин,
комментариев и вопросов рассказ остается практчески бессюжетным.
Контакта не происходит. Представление об Оракуле на протяжении
всего текста не меняется. Нет развития ситуации, она задается
раз и навсегда. Противостояние земного и неземного, именно
противостояние -- статика, экспозиция. это подчеркивается
образом хроноклазма: субъективное время героев чудовищной
лагерной мистерии, заполненное смертью и пытками,--
"ненастоящее". Анатоль говорит о его течении: "Это
для нас -- завтра, и послезавтра, и неделя, и месяц. А для них,
там, за чертой хроноклазма,-- одно бесконечное
сегодня" [1].
   Бессюжетность не зря скрывается от читателей, прячется за
нагромождением событий. Мы не должны сразу увидеть, что попали в
Реальность остановленного времени. Даже не остановленного --
разъятого, в котором отсутствует "течение", непрерывный
переход от прошлого к будущему.
   Дискретность времени -- характерная черта мифологического
сознания.
   Само по себе семиотическое родство фантастики, поэтики и мифа
давно известно и не вызывает удивления. Для этих видов
творчества харктерно использование слова прежде всего как знака,
символа, повышенное внимание к форме, то есть, к лингвистической
структуре произведения, к эмоциональному воздействию логики
несущественных связей. (Используя терминологию, предложенную
А.Столяровым в повести "Третий Вавилон", можно сказать,
что миф, фантастику и поэзию объединяет наличие скрытой
семантики, смысловых слоев, лежащих за пределами чисто
логического восприятия текста.)
   Интересно, однако, отметить два факта. Во-первых, в
мифологическом времени развертывается не действие рассказа (что
было естественным) -- в нем, в этом времени, живут его герои,
вполне современные люди, ученые. Во-вторых, нас, читателей, это
не удивляет. Настолько не удивляет, что даже проходит
неосознанным.
   Здесь узел Лабиринта.

   В "Телефоне для глухих" первый (буквальный) уровень
восприятия соприкасается со вторым. Оракул, очевидно, символ
Неизвестности. Попытки восстановить Контакт должны,
следовательно, восприниматься, как аллегория познания. Так что
изучение Оракула в рассказе Андрея Столярова -- это одновременно
и решение конкретной задачи, и символ нучного исследования
вообще.
   Подавлющее большинство действующих лиц произведения -- ученые.
Обратите внимание: все они почти безлики.
   Борхварт, Нидемейер, Саррот, Лазарев и Герц, Лховский, Килиан,
Бьерсон, Брюс, Сефешвари, Венцель, Бахтин, Ламарк,-- чем
запоминаются они, кроме своих гипотез, экстравагантных опытов и
обстоятельств смерти? Ладно, большая часть этих имен и
упоминается только лишь в связи с очередной гипотезой. Но Брюс,
например,-- наблюдатель, герой, субъект Апокалипсиса. Что мы
узнали о нем? Ничего, гораздо меньше, чем о Битюге или хотя бы
об Осборне, другом свидетеле Осени Земных Безумств. Сравните:
   "Мое имя -- Осборн, Гекл Осборн, преподаватель колледжа
Гринъярд... сумерки, будто на солнце накинули плед... едва
просвечивают ворсяные полосы... Луна, как кровь... Красный
фонарь... Падают звезды... беззвучно... Страшное, пустое небо...
Конец света -- неужели правда?.. Боже мой... Края неба
загибаются, чем-то озаренные... оно сворачивается, как бумажный
лист, скатывается за горизонт... Невыносимо трясутся стены...
Это последние минуты... Мое имя -- Осборн... Сегодня тринадцатый
день Конца Света..." И:
   Брюс определяет размеры саранчи -- до метра в длину. Удалось бы
загнать и убить одно насекомое. При этом, получив укус, погиб
Эдвардс. Брюс сделал подробное описание. Перепончатые крылья,
золотой венец, почти человеческое лицо -- мягкая теплая кожа,
шесть зазубренных ног, хитин, который не берет ножовка. (...)
Брюс умер за рабочим столом -- еще успев описать рождение
Младенца и появление на небе Красного Дракона с семью головами,
готового пожрать его" [1].
   Не стану отрицать, поведение Брюса симпатично мне. Но, в отличие
от Осборна, он не человек. Ученый, способный заниматься наукой и
только ей, даже тогда, когда это совершенно бессмысленно.
   Настаиваю: деятельность лаборатории Брюса была полностью лишена
смысла. Информация, которую там собрали, не имела отношения к
знаковому уровню, на котором оперировал Оракул. Сущность
Апокалипсиса -- не в химическом составе градин и не в виличине
их теплоемкости. "...полный мрак, опустошенное небо. Седьмая
печать... Безмолвие... (...) Горе, Горе, горе живущим на
Земле..." [1].
   Бессмысленность научных исследований, проводимых героями
"Телефона для глухих" угнетает, но не бросается в глаза.
Иными словами, она воспринимается нами скорее на
подсознательном, нежели на сознательном уровне -- второй узел.

   Попытаемся все же понять, почему Оракул выбрал Апокалипсис и
Лагерь? В рамках рассказа ответить невозможно -- на то Оракул и
символ Неизвестного, чтобы действия его были непредсказуемы и
необъяснимы.
   "Не знаем и никогда не узнаем",-- говорит Роберт Кон,
организатор и первый председатель Научного Комитета. Оставим
Оракула за скобками. Сформулируем вопрос по-иному: почему именно
эти реалии выбрал автор? Ведь в современной фантастике высокого
уровня, с которой мы, несомненно, имеем дело, символика не
бывает случайной.
   Внешняя сторона дела ясна. Апокалипсис показал банкротство не
только науки, но и религии. ("Если не Он, то кто?" --
вопросил с кафедры епископ Пьяченцы. За что и был лишен епархии.
Князья церкви медлили и колебались. Поговаривали о созыве
Вселенского Собора) [1]. Вторжение, война,
лагерь продемонстрировали полный крах блестяще организованной
Международным Научным Комитетом системы безопасности,
бесполезность армии.
   " -- Сволочи, добивают раненых,-- Водак заскрипел зубами. Из
порезанной щеки вяло текла кровь. Расстегнул кобуру.-- Мое место
там.
   -- Не дури, майор,-- нервно сказал я.-- Куда ты -- с
пистолетом...
   -- Знаю,-- очень спокойно ответил Водак и застегнул кобуру.-- Но
ты все-таки запомни, что я -- хотел. (...)
   ...Было людно. Все бежали. Причем, бежали на месте -- не
продвигаясь. Как муравьи, если палкой разворотить муравейник.
Стремительно и бестолково. Не понимая, где опасность.
   -- Эвакуация гражданского населения,-- опомнившись
прокомментировал Клейст.-- Которое в первую
очередь" [1].
   Критика злая, но, в сущности, не новая. Следующий уровень
восприятия начинается со слов: "Порядок был наведен".
   Здесь мы вступаем в область домыслов, что неизбежно при
странствии по воображаемым мирам. Помните "Солярис"? Как
и Оракул, Океан оперироал крупными структурами, воспринимая
сознание и подсознние единым целым. Страшные гости, убившие
Гибаряна, поставившие на грань безумия Кельвина, Снаута и
Сарториуса, были, возможно, благодеянием, выполнением лишь
частично осознаваемых желаний.
   Почему бы не предположить нечто подобное, тем более, что среди
прочих высказывалась и гипотеза чисто психического харктера
Апокалипсиса?
   "Оракул передал информацию, предназначаемую коллективному
сознанию. Содержание ее не имеет аналогий в культуре Земли --
информация была воспринята искаженно" [1].
   Почему "искаженно"? И почему именно
"информация"? Если Оракул восринимает человека целиком,
его деятельность вполне может быть направлена на удовлетворение
желаний коллективного бессознательного. ("У нас такая
азбука",-- говорил Кэртройт. Но азбука лежит именно на
подсознательном уровне, выше -- лингвы, морфемы, семиотические
структуры.)
   Тогда Апокалипсис -- жажда чуда, точнее -- жажда зрелища,
которое есть чудо.
   А лагерь -- тоже исполнение желаний коллективного "It"?
Да, к сожалению. Иначе на Земле не было бы организованного
насилия. Войны, смерти, лагеря -- это же просто оборотная
сторона триады "порядок, дисциплина, армия".
   Оракул удовлетворил жажду иметь вождя.
   Подведем итоги. Не только текстовое время "Телефона для
глухих" может быть охарактеризовано, как время, адекватное
мифологическому восприятию мира, столь характерному для
Средневековья, но и другие реалии коллективного
бессознательного, беспощадно вскрытые Оракулом, указывают на эту
же эпоху, на этот же тип социальной психологии. "Телефон для
глухих" оказывается изнанкой "Изгнания беса". Мы
глядим на тот же мир.
   Только роль религии выполняет наука, роль священников -- ученые.

   Они чудовищно далеки от "простецов" -- мы уже обращ