бмен уставшего верблюда на  двух лошадей,  я
пришел  к  печальному  выводу,  что  остается  слишком  мало  серебра  для
дальнейшего пути по Нань-шаню (...).
     На  следующее утро опять пришли гости:  один из адъютантов со старшим
сыном князя,  ламой и еще какими-то родственниками. Они поднесли мне опять
молочную водку, но в большой глиняной бутыли и хорошего качества и привели
двух  хороших  лошадей  в  обмен  на  верблюда  (...).  Родственники князя
выразили желание получить белой бумаги,  пустые банки,  бутылки и жестянки
(от  консервов).  Кое-что  я  мог  еще уделить им  и  отправил также князю
подарки в виде куска мыла, фунта стеариновых свечей и дорожной чернильницы
с пером (...).
     После  обеда  меня   посетил  старший  лама   с   добродушным  лицом,
присутствовавший на  аудиенции.  Он  поднес мне хадак и  фунта два масла в
бараньей  брюшине  и  в  качестве  княжеского врача  просил  уступить  ему
некоторые лекарства, именно слабительные, глазные и от <задержания крови>.
     Первые я  мог  дать ему в  виде касторового масла,  английской соли и
борной кислоты,  но лекарства <от задержания крови> у  меня,  конечно,  не
было.  Заметив  в  моей  аптечке  клистирную  трубку,  лама  спросил  о ее
назначении,  которое ему так понравилось,  что  он  просил  уступить  этот
прибор.  К  сожалению,  он  был у меня единственный.  Лама посоветовал мне
привезти в следующий раз в Цайдам несколько штук,  обещая им хороший сбыт.
Он  спрашивал  также,  почему  я  не  иду в Лхассу,  и предлагал дать туда
проводника ламу,  который будто бы сумеет провести меня в  этот  священный
город буддистов, недоступный для европейцев. Возможно, что дружба с ламами
и получение рекомендательных писем и проводников из монастыря в  монастырь
могли представлять в то время единственный способ проникнуть в Лхассу, что
не удалось ни Пржевальскому, ни Рокгиллю, ни принцу Орлеанскому, а позже и
и Свену Гедину (...).
     Наконец письмо написано,  к  нему приложена печать князя в нескольких
местах,  и,  сопровождаемые добрыми пожеланиями адъютантов,  мы выехали за
черту лагеря в унылую степь,  уходящую на восток,  за горизонт между двумя
цепями скалистых гор,  в которых живут тангуты. Благополучно ли пройдем мы
через их кочевья?
     (...)  Перед Дулан-китом дорога свернула в  горы  по  узкой долине р.
Дулан-гол,  где мы вскоре остановились возле кумирни,  так как должны были
получить новых  проводников.  Цоктоев  и  старые  проводники отправились в
кумирню,  но  местный начальник,  тоже вроде князька,  был  в  отлучке,  и
проводников назначил гэгэн, глава маленького монастыря (...).
     Мне  давно уже  хотелось видеть буддийское богослужение.  Под  вечер,
когда  из  кумирни донеслись звуки  барабанов и  труб,  возвещавших начало
вечерней службы,  я  отправился туда вместе с Цоктоевым.  К зданию кумирни
примыкали дворики, окруженные глинобитными стенами, вмещавшие юрты и фанзы
лам  и  нескольких  монгольских семейств.  Проходы  между  двориками  были
загрязнены золой и всякими отбросами;  кое-где зияли ямы,  из которых была
добыта глина для построек,  так что ходить здесь ночью было небезопасно. В
некоторых  двориках  теснились  овцы  и  козы,  пригнанные с  пастбищ  для
вечернего доения, которым и занялись монголки. Блеяние этих животных и лай
собак  аккомпанировали музыке,  доносившейся  из  храма.  Во  дворе  перед
фасадом  последнего дымились два  больших  котла  на  открытом очаге;  это
варился ужин (...).
     Старший лама встретил нас  в  этом дворе и  повел в  храм.  Последний
получал скудное освещение из  небольшого купола,  поддерживаемого четырьмя
ярко  раскрашенными деревянными колоннами.  В  левой  половине на  длинной
веревке висели  большие и  маленькие старые,  выцветшие и  свежие  хадаки,
напоминая мелкое  белье,  вывешенное для  просушки.  На  стенах  виднелись
нарисованные на  тканях  изображения разных  божеств,  перед  которыми  на
скамеечках дымились  жертвенные свечи.  В  промежутке между  колоннами  на
красных плоских подушках,  в два ряда,  лицами друг к другу, сидели ламы в
красных и желтых халатах,  бившие в литавры или дувшие в длинные, сажени в
полторы,  жестяные трубы. В глубине храма на возвышении вроде трона, также
красного  цвета,   сидел  мальчик  лет  десяти,  гэгэн  кумирни,  то  есть
перевоплощение Будды,  в красном одеянии,  но с босыми ногами,  как у лам.
Перед ним на троне виден  был  металлический  сосуд  и  какой-то  предмет,
закрытый  белым  покрывалом.  Гэгэн  сидел  неподвижно,  подобно  восковой
фигуре,  с опущенными  веками  глаз,  и  только  по  временам  можно  было
заметить,  как  его  веки  чуть  поднимались и черные глаза из-под длинных
ресниц бросали любопытный взгляд в ту  сторону,  где  находился  я.  Перед
каждым  из лам стояла скамеечка,  а рядом с их подушками войлочные сапоги,
снятые ими  перед  службой.  Кроме  труб  и  барабанов,  я  заметил  также
колокольчики,  бубенчики  и  большие  раковины,  участвовавшие  в духовном
концерте,  а против гэгэна, замыкая проход между обоими рядами лам, сидели
на  корточках  четыре  послушника  у  больших барабанов,  в которые они по
временам ударяли кожаными шарами  на  бамбуковых  палках,  вызывая  звуки,
похожие  на  отдаленный  гром.  Вперемежку  с  громкой музыкой ламы тянули
однообразный напев молитв,  сопровождая его встряхиванием колокольчиков  и
бубенчиков; звуки труб и барабанов внезапно и резко врывались в это пение.
     Меня  усадили на  коврик  у  стены  в  правой половине храма,  позади
молившихся  лам,   поставили  возле  меня   скамеечку,   и   старший  лама
собственноручно налил  мне  монгольского чаю  в  чашку  и  положил кусочек
масла,  взятый из  красного ящичка;  масло оказалось настолько прогоркшим,
что я с трудом проглотил чашку и попросил вторую без этой прибавки.  К чаю
подали  сухие  лепешки,  похожие на  еврейскую пресную пасхальную мацу,  а
после чаю лама поднес мне в  качестве особого угощения тарелочку с  кучкой
дзамбы,  украшенной ломтиками овечьего сыра и сушеными фруктами. В отличие
от  угощения  у  князя  Курлыка-бейсе,   характерного  отсутствием  всяких
приборов для еды, здесь были поданы китайские костяные палочки и маленькая
костяная лопаточка.  Лама,  сидевший на  корточках возле меня,  играл роль
любезного хозяина, угощавшего гостя.
     Богослужение и  музыка продолжались без  перерыва,  и  маленький храм
наполнялся молящимися,  которые,  впрочем,  больше интересовались уголком,
где я  сидел,  чем молитвами,  оглядываясь и перешептываясь друг с другом.
Один  только гэгэн  сидел  неподвижно,  словно восковая фигура,  на  своем
троне;  его губы иногда шевелились то  медленнее,  то  быстрее;  иногда он
протягивал   руку,   брал   небольшой   тамбурин,   обвешенный  маленькими
металлическими шариками на длинных нитях,  и встряхивал его, но мелодичные
звуки шариков совершенно заглушались громкой музыкой.
     Нужно пояснить, почему ребенок может играть главную роль в буддийском
богослужении.  Гэгэн - это перевоплощение Будды, и каждый монастырь желает
иметь его,  так как он привлекает молящихся;  гэгэн не умирает,  а  только
меняет свою внешнюю оболочку.  После смерти гэгэна совет лам выискивает по
разным приметам, в какого ребенка должна была переселиться душа покойного,
и депутация лам отправляется отыскивать этого новорожденного гэгэна иногда
очень далеко от  монастыря.  Его находят,  привозят и  воспитывают для его
будущей  роли  перевоплощенца.  В  большинстве случаев гэгэн  играет  роль
послушного орудия в  руках хитрых и властолюбивых лам,  которые через него
оказывали более  сильное  влияние  на  население Монголии  и  Тибета,  чем
светские князья.
     Эти  дети-гэгэны достойны сожаления.  Мальчик вырастает,  не  зная ни
материнской заботы и ласки,  ни детских игр и шалостей, вообще счастливого
детства,  в мрачной монастырской келье, в обществе лицемерных и фанатичных
лам,  которые укрощают все  его  порывы.  Вместо игр и  веселья он  узнает
только молитвы,  догмы непонятной ему  религии и  рано  привыкает скрывать
свои чувства под маской набожной сосредоточенности.  Он  пленник,  птица в
клетке,  с  той  только разницей,  что  птица может изливать свое  горе  в
песнях, а ему и это запрещено.
     Эти  мысли  приходили  мне  в  голову,   пока  я  наблюдал  во  время
богослужения за маленьким гэгэном.
     По временам он поднимал руку, благословляя монгола из толпы верующих,
подносившего ему  хадак.  Мне  казалось,  что  мальчик предпочел бы  самую
простую игрушку,  что он с восторгом соскочил бы с своего трона и подбежал
бы  ко  мне,  чтобы поближе взглянуть на заморского человека,  посетившего
этот  унылый  край  на  границе Тибета,  приобщиться на  минуту к  чуждой,
незнакомой жизни.
     Но вот музыка затихла на короткое время, в течение которого несколько
мальчиков,  очевидно, послушников, будущих лам, принесли желтые остроносые
шапки,  по форме похожие на фригийские колпаки, но обрамленные бахромой, и
надели их на головы лам. Старший лама, ухаживавший за мной, надел такой же
колпак, стал против гэгэна возле барабанщиков, и все инструменты слились в
громогласном соревновании,  в уши раздирающем концерте,  составившем финал
богослужения. И внезапно звуки оборвались, наступила тишина. Ламы отложили
инструменты,  надели сапоги,  отерли пот,  выступивший на лицах,  рукавами
своих халатов;  мальчики сняли с  них и унесли колпаки,  гэгэн закрыл свой
тамбурин зеленой и поверх нее белой тряпкой.  Молящиеся начали выходить из
храма, а вместо них появился, к моему изумлению, ужин. Послушники принесли
со двора большие глиняные кувшины и доски с нарезанной на куски бараниной;
каждый  из  лам  вытащил из-за  пазухи  свою  чашку,  достал  из  футляра,
подвешенного к  поясу,  монгольский нож  и  костяные  палочки.  Послушники
налили в чашки какой-то густой суп,  роздали куски мяса, и скамеечки перед
сидевшими в два ряда ламами превратились в столики для еды.  Меня поразила
эта профанация храма и  заинтересовало качество и  количество вечерней еды
лам  в  бедном монастыре (...).  По  моей  просьбе мне  налили чашку супа,
который оказался жидкой ячменной кашей на молоке, достаточно питательной и
вкусной,  Гэгэн участвовал в трапезе;  ему подали суп и большой кусок мяса
на  отдельной дощечке.  Его лицо оживилось во время еды,  и  он протягивал
свою чашку несколько раз для наполнения (...).
     Я не дождался конца ужина и ушел, провожаемый старшим ламой (...).
     На  следующее  утро  (...)  я  послал  гэгэну  небольшой  подарок;  к
сожалению,   у   меня  не  было  ни  детской  книжки  с   картинками,   ни
соответствующей его возрасту игрушки,  и пришлось ограничиться жестянкой с
русскими конфетами монпасье, оказавшейся еще в наличности.
     Абаши вскоре вернулся и  передал мне  благодарность гэгэна,  которому
конфеты очень понравились.
     - Но,  -  прибавил монгол,  -  я присоединил к вашему подарку кусочек
серебра для старшего ламы,  так как не  годится при посещении монастыря не
сделать хотя бы небольшое пожертвование на храм.
     Таким   образом  добрый   монгол  счел   нужным  сгладить  неприятное
впечатление,  которое произвела,  по его мнению, моя скупость на почтенных
лам.
     Вскоре  явились и  три  проводника,  вооруженные фитильными ружьями и
кривыми саблями,  и  наш  караван направился на  восток  по  унылой  степи
северной окраины Дабасун-гоби,  к отрогам Южно-Кукунорского хребта.  Среди
этих отрогов на  одном из  притоков р.  Усыба мы заночевали,  на следующий
день пересекли еще  несколько отрогов гор  и  притоков той же  речки между
ними и по левой вершине ее поднялись на плоский перевал Сагастэ через этот
хребет,  достигающий 3700  м  абсолютной высоты.  С  него открылся вид  на
обширную впадину, занятую синей гладью Куку-нора, среди которой белели два
небольших острова.  Наконец-то  мы  увидели  это  голубое озеро  (<Куку> -
голубой,  <нор>  -  озеро),  которое  знаменитый географ  Гумбольдт считал
расположенным в  особом горном узле  между  Куэнь-лунем и  Нань-шанем и  к
берегам которого он  мечтал добраться сначала через Россию,  чему помешало
нашествие Наполеона в 1812 г.,  а затем - через Персию и Индию; ради этого
Гумбольдт изучил даже персидский язык (...).
     Спустившись немного с  перевала,  мы  поставили свои палатки рядом со
стойбищем  тангутов  по  совету  проводников,  которые  заявили,  что  эти
разбойники никогда не нападут на караван,  ночующий возле их жилищ и,  так
сказать, доверивший им свое благополучие.
     Мы впервые увидели этих кочевников,  рассказами о  которых нас пугали
на  всем  пути  от  хребта Гумбольдта.  Интересно было  посмотреть на  них
поближе.
     Стойбище состояло из нескольких черных палаток, резко отличавшихся от
монгольских юрт.  Палатка  тангутов и  тибетцев сделана из  грубой  черной
ткани,  сотканной из шерсти яка; форма ее почти квадратная: крыша плоская,
ее  поддерживают внутренние  колья  и  оттягивают  веревки  (...).  Высота
палатки в  рост человека.  В  крыше длинный вырез для света и выхода дыма;
под  этим вырезом находится сбитый из  глины квадратный очаг,  на  котором
варят в плоском котле чай и еду. Вокруг очага разостланы шкуры, на которых
днем сидят,  а  ночью спят.  Вдоль стен складывают запасы аргала и другого
топлива в виде длинной стенки,  на которой лежат платье,  домашняя утварь,
запасы провизии.  Утварь состоит из  чашек,  глиняных горшков и  кувшинов,
деревянных кадушек  и  бурдюков для  кислого и  свежего молока,  творога и
масла;  посудой служат также рога яков.  Против входа в палатку,  у задней
стенки,  небольшое возвышение с  глиняными или  металлическими статуэтками
буддийских божеств.
     Тангуты  стойбища не  нахлынули к  нашей  стоянке целой  толпой,  как
сделали бы монголы. Нас посетили только три или четыре человека, вероятно,
старшины.  Лица их всего больше напоминали лица наших цыган и подтверждали
присутствие тангутской крови в  облике монголов Цайдама.  Они были одеты в
короткие до  колен  халаты  грубого черного сукна,  висевшие мешком поверх
пояса;  ноги их были обуты в шерстяные толстые чулки, внизу обшитые кожей,
наподобие сапог;  головной убор состоял из  шапки на бараньем меху в  виде
плоского конуса,  пряди  черных волос  выбивались из-под  шапки,  обрамляя
смуглые безбородые лица.  Мы  угостили тангутов чаем.  Вся обстановка моей
палатки -  столик,  табурет, вьючные ящики, бумага и чернильница на столе,
двустволка,  висевшая у заднего кола, - в дополнение к моему лицу и одежде
показала гостям,  что караван принадлежит иностранцу,  и  это произвело на
них,  конечно,  больше  впечатления,  чем  вооружение  моего  монгольского
конвоя.  Они вели себя очень сдержанно,  ничего не  трогали и  не просили.
Монгол Абаши,  кое-как  объяснявшийся с  ними по-тангутски,  наплел всякие
небылицы о моем путешествии (как он признался позже) и сказал, что нас уже
ждут в  Си-нине (ближайшем к Куку-нору большом китайском городе,  которому
земли тангутов номинально подчинены). Когда гости ушли, он заявил мне, что
все,  рассказанное им,  будет завтра же  известно на  всех стойбищах вдоль
нашего пути по южному берегу озера и что никто не решится напасть на нас.
     Мимо  наших  палаток взад  и  вперед  прошли также  несколько молодых
тангуток,  с  любопытством оглядывая нас,  но  не  решаясь  подойти ближе.
Одежда их была такая же,  как у мужчин,  но черные волосы были заплетены в
множество мелких косичек;  халаты были  спущены с  правого плеча,  обнажая
смуглые руки, грудь и шею, с которой спускались ожерелья из белых и желтых
металлических блях;  между  грудями видна была  черная коробка,  вероятно,
ладанка с каким-нибудь талисманом или тибетскими молитвами.
     Перед закатом солнца с гор спустилось к стойбищу небольшое стадо овец
и коз и несколько домашних яков.  Последние у тангутов и тибетцев служат и
в качестве вьючных животных;  они дают жирное молоко, шерсть, шкуры, мясо,
рога.  Несмотря на свою массивность,  яки прекрасно ходят по горам и более
приспособлены к сырому и холодному климату Тибета, чем верблюды.
     На  ночь мы пригнали верблюдов и  лошадей к  своим палаткам,  и  наши
проводники поочередно сторожили их.  Ночь прошла спокойно,  и на следующее
утро  мы  пошли  дальше  по  долине Сагастэ и  вскоре спустились к  берегу
Куку-нора.  По дороге заметили странное сооружение:  на горном ручье,  под
навесом,  на четырех столбах,  стоял большой цилиндр, обклеенный бумагой с
тибетскими молитвами.  Нижняя часть его представляла горизонтальное колесо
с лопатками, опущенное в воду ручья, которая приводила цилиндр в медленное
вращение.  Это была молитвенная мельница, подобно виденным мною в Урге, но
там эту мельницу вращали богомольцы,  а  здесь их  роль выполняла вода,  и
молитвы возносились к небесам и днем и ночью без перерыва. Отмечу еще, что
у  тангутов были  в  ходу и  ручные молитвенные мельницы в  виде маленьких
цилиндров с молитвами, которые вращались вокруг оси при круговых движениях
руки:  тангут при пастьбе скота носит и  вращает такую мельницу в  руке и,
таким образом, усердно и автоматически возносит молитвы (...).
     Озеро  Куку-нор  прежде было  многоводнее и  заливало берега почти до
подножия гор (...).  Это доказывается террасами  (...)  на  южном  берегу,
достигающими 50 м над уровнем озера (...). Озеро медленно усыхает, хотя не
имеет стока,  а получает приток из многих речек с гор и  из  большой  реки
Бухаин-гол,  впадающей  в западный конец озера;  но,  очевидно,  испарение
несколько превышает приток благодаря сухости климата.
     По  берегам Куку-нора не  только леса,  но даже крупные кустарниковые
растения отсутствуют, хотя в Южно-Кукунорском хребте на большей абсолютной
высоте  мы  видели еловые и можжевеловые леса.  Поэтому отсутствие леса на
берегах озера объясняется не абсолютной  высотой,  а,  вероятно,  сильными
ветрами (...).
     Вернувшись в  Су-чжоу после почти трехмесячного кругового маршрута по
Нань-шаню,   я  прожил  месяц  у  Сплингерда,   составляя  отчет  об  этом
путешествии и занимаясь организацией нового каравана (...).
     К  половине сентября отчет был написан,  сухари заготовлены,  куплены
свежие верблюды и лошади, и мы могли отправиться в путь (...).
     Из  Су-чжоу мы  направились на  северо-восток,  вниз по  оазису этого
города  (...).  Мы  миновали остатки Великой стены  и  городок Цзинь-та-сы
(монастырь золотой башни),  в  котором 200  лет  тому назад была кумирня с
позолоченной башней. За ним пашни и селения начали редеть, чаще прерываясь
солонцовой  степью  и  небольшими  кучевыми  песками.  На  четвертый  день
появились уже барханы,  и  на севере показались плоские высоты первой цепи
Бей-шаня,  не имевшей отдельного названия;  я  назвал его хребет Пустынный
(...).
     На щебне и скалах хр.  Пустынного я впервые заметил обширное развитие
лака или  загара пустыни,  тонкого бурого или черного налета,  скрывающего
цвет горной породы и  придающего местности очень мрачный вид.  Этот лак на
более твердых и мелкозернистых породах черный и блестящий,  на известняках
бурый матовый;  даже белый кварц часто покрыт черным лаком.  Но везде, где
на дне долин были скопления сыпучего песка,  щебень и нижняя часть склонов
имели нормальный цвет и  были даже отшлифованы,  так как струйки песчинок,
переносимых ветром, уничтожали лак и полировали камень.
     Затем окраина гор отошла на запад,  и между ними и рекой расстилалась
площадь  полной  пустыни.  Дорога  подошла к  Эцзин-голу,  русло  которого
достигало от 200 до 1000 м ширины, но обиловало голыми островами и топкими
отмелями,  между  которыми быстро  струилась грязная  вода  цвета  кофе  с
молоком.  Легко себе представить мощность этого потока во  время весеннего
половодья (...).
     На Эцзин-голе сильно чувствуется горячее дыхание пустыни, окаймляющей
реку с востока и с запада; таких бесплодных гор и площадей, подступавших к
реке с запада, я раньше ещ