нетрудно
     попасть>.
          Некоторые трудности  были,  но  русским  консулом  в   Джунгарии
     оказался,   к  счастью,  бывший  переводчик  русского  консульства  в
     Кульдже,  хорошо знакомый Обручеву. Разрешение китайских властей было
     получено, помощь в организации экспедиции - обещана.
          Три полевых сезона провел Владимир Афанасьевич  в  Джунгарии.  В
     первом  путешествии  с  ним  работал  старший  сын  Владимир,  в двух
     последних - любимый ученик Михаил Антонович Усов. Сын Сергей принимал
     участие во всех трех экспедициях, а проводниками неизменно были Гайса
     Мусин Мухарямов и его сын Абу-Бекир.
          За три  полевых  сезона  Обручев оконтурил и многократно пересек
     всю Джунгарию.  Были открыты месторождения нефти,  угля, золота, жилы
     особой  разновидности  самородного  асфальта,  который позже назван в
     честь Владимира Афанасьевича - <обручевитом>.
          Еще об  одном  удивительном,  в  своем  роде уникальном открытии
     рассказывает сам Обручев:


                              ЭОЛОВЫЙ ГОРОД

     ...Мы  долго шли по  равнине южного подножия Харасырхэ,  составляющей
длинный и полого понижающийся пьедестал этого небольшого хребта, сложенный
из  пролювия,  вынесенного временными потоками  из  гор.  Такие  наклонные
равнины,   окружающие  со  всех  сторон  изолированные  горные  гряды  или
примыкающие с  одной  стороны к  длинным хребтам,  монголы называют <бэль>
(...).
     Этот длинный спуск привел наконец к широкой долине с крупными кустами
и солончаковыми впадинами,  в которых весной,  очевидно,  скоплялась вода.
Миновав ее,  мы  начали подниматься на  цепь  Хара-арат;  она  параллельна
Хара-сырхэ,  но длиннее ее и тянется от р.  Дям до р.  Кобук.  Это плоские
скалистые горки  и  холмы  с  котловинами и  долинами в  промежутках между
отдельными грядами и  группами,  с очень скудной растительностью и большим
развитием черного лака  пустыни.  Мы  долго  шли  по  извилистой тропе  на
юго-запад, пересекая  горы  наискось,  и  только  к  закату вышли из них в
местность совершенно другого характера.  Она была сложена из песчаников  и
глин, но не таких пестрых, как юрские отложения, а желтоватых, розоватых и
зеленоватых,  лежавших горизонтально и расчлененных оврагами и  ложбинами,
похожими  на улицы и переулки,  на отдельные холмы с крутыми или отвесными
боками,  напоминавшими здания - дома, башни, столбы, отдельные стены в 3 -
4 м высоты.  Мы ехали по этим улицам и переулкам,  и нам казалось,  что мы
очутились среди развалин большого города.  На стенах  видны  были  как  бы
карнизы,  и  нередко  в  них торчали шарообразные камни,  похожие на ядра,
застрявшие при бомбардировке.  Я вспомнил,  что в старых стенах г. Ревеля*
видел подобные ядра.  Но некогда было останавливаться, чтобы изучать свиту
этих пород и формы выветриванья.  Солнце уже село,  а, по словам Гайсы, до
воды и корма было еще далеко.
     _______________
          * Ныне город Таллин.

     Уже смеркалось, когда мы вышли из этих развалин в большую впадину, по
которой  были  разбросаны большие  бугры  с  кустами тамариска,  очевидно,
солончак.  Здесь в  сумерки среди бугров Гайса потерял дорогу,  и пришлось
ночевать без воды и корма.  Развьючили ишаков,  но не отпустили ни их,  ни
лошадей.  Вода для людей у нас была с собой; мы сварили чай, но палатки не
разбивали и  улеглись,  не раздеваясь,  между вьюками.  Ночь была теплая и
прошла спокойно.  Чуть свет все были на ногах и пошли дальше.  Скоро вышли
из бугров на ровную голую площадь,  которая весной была залита водой, судя
по  вязкости почвы,  но  через нее шла протоптанная тропинка.  Если бы  мы
ночью пошли дальше без дороги, мы бы попали на топкие места и намучились с
ишаками, которые вязли бы на каждом шагу.
     За  этой площадью началась густая растительность по  долине р.  Дям -
высокая трава, кусты, рощи тополей. Долина имела больше километра в ширину
и на западе была ограничена довольно  высоким  обрывом  розоватого  цвета,
разрезанным  крутыми  оврагами  и рытвинами.  Под этим обрывом,  по словам
Гайсы,  было русло реки;  но он повел нас к  одной  из  рощ  на  восточной
окраине долины,  где знал колодец.  Это было удобно и для меня,  так как с
востока долину ограничивало продолжение тех <развалин>,  которые мы прошли
в  сумерки и не успели осмотреть.  В роще мы нашли колодец,  развьючились,
поставили палатки.  Но когда достали воду,  она  оказалась  очень  мутной,
солоноватой и с сильным запахом тухлых яиц, то есть сероводорода.
     Наши животные,  ночевавшие без водопоя после длинного перехода,  воду
эту  пили очень неохотно и  мало.  На  дне колодца осталась густая вонючая
грязь.  Абубекир разделся,  взял  заступ и  ведро и  спустился в  колодец,
который имел около 2,5 м глубины.  Всю грязь выбрали и затем вычерпали еще
раз воду,  которая набралась на место грязи. После этого вода стала такой,
которую животные пили хорошо, а после их водопоя набравшаяся вода годилась
и  для  нас;  она  чуть пахла сероводородом,  но  при кипячении этот запах
исчезал.
     В этой роще мы простояли дней пять.  Большие тополя давали тень, корм
и  топливо были в избытке,  а осадочная свита,  слагавшая берега долины р.
Дям  и  расчлененная на  ее  восточном берегу  южнее  гряды  Хара-арат  на
странные формы,  похожие на развалины,  требовала изучения.  Гайса называл
эту местность Урхо,  или Орху,  а я наименовал ее <эоловый город>, то есть
город,  созданный эолом.  Красивые или  оригинальные формы  выветриванья я
встречал уже не  раз во  время своих путешествий,  но  такое обилие их  на
ограниченной площади  и  разнообразие форм  я  видел  впервые и  не  жалел
затратить несколько дней, чтобы изучить и описать их подробнее.
     В  течение этих дней мы  налегке выезжали с  утра со стоянки втроем с
кем-нибудь из рабочих.  Я  фотографировал и описывал формы города,  Усов и
Сережа  вели  маршрутную  съемку;   в   два  или  три  часа  пополудни  мы
возвращались,  чтобы написать дневник,  рассмотреть и  определить образцы,
вычертить съемку.
     Отложения,  из  которых  состоял  этот  эоловый  город,  представляли
глинистые мелкозернистые песчаники и  песчанистые глины более однообразных
цветов -  розоватого,  серо-желтого и зеленоватого -  и более мягкие,  чем
юрские породы,  почему они легче подвергались выветриванью.  Они содержали
большое количество конкреций,  то есть стяжений, богатых известью и потому
более  твердых,  чем  остальная масса.  Эти  конкреции,  то  шарообразные,
похожие на  крупные ядра для стрельбы из  пушек,  то  неправильной формы и
различной величины,  а  также  более твердые прослои мергеля обусловливали
появление карнизов,  выступов и  вообще  разнообразных форм  выветриванья.
Отложения  эти  покрывали  площадь  в   несколько  квадратных  километров,
поднимаясь на  востоке и  юге  очень плоской возвышенностью над  остальной
частью.  Вся  эта  площадь была рассечена долинами и  логами,  похожими на
улицы,  переулки и площади разной величины, ограниченные массивами зданий,
квадратных  и  круглых  башен,   длинных  стен.   Попадались  формы,  живо
напоминавшие  египетские  сфинксы,   обелиски,   столбы,   иглы,  часовни,
памятники.  Кое-где в стенах торчали круглые конкреции, похожие на ядра, а
на улицах часто блестели пластинки прозрачного бесцветного гипса,  похожие
на осколки оконного стекла, что еще увеличивало сходство с развалинами.
     Улицы и переулки большей частью были совершенно лишены растительности
и  покрыты слоем  рыхлой глинисто-песчаной почвы  в  несколько сантиметров
толщины,  в которой ноги оставляли глубокие следы.  Эта почва представляла
материал,  сдутый ветрами и  смытый дождями с  похожих на  здания выступов
коренных пород;  с  поверхности она была покрыта тоненькой,  более твердой
корочкой,  результатом смачивания ее  дождями  и  снегом.  Некоторые более
широкие улицы и  некоторые площади представляли солончак с  рыхлой соленой
почвой  в  промежутках между  бугорками,  с  кустиками  солянок  и  других
растений,  растущих на  соленой почве.  Попадались также  песчаные бугры с
кустами тамариска, изредка деревья саксаула, кусты кандыма (...).
     В  улицах,  лишенных растительности,  никакой жизни не  было,  но при
наличии растений попадались ящерицы,  насекомые, мелкие птички, впрочем, в
очень небольшом количестве.
     Объезжая эоловый город,  мы каждый день находили новые формы и  новые
сочетания форм улиц и  зданий,  но  поражались мертвой тишиной,  скудостью
жизни. Это была пустыня, но ее нельзя было отнести ни к одной из известных
категорий пустынь - песчаных, глинистых, каменистых, гористых, так как она
соединяла особенности всех этих категорий (...).
     Возвышенность восточной части города обрывалась к центральной равнине
откосом,  разрезанным  многочисленными ложбинами  и  напоминавшим  большой
замок,  получивший название Замка хана. У его подножия совершенно отдельно
возвышалась огромная  квадратная башня,  названная Бастилией.  Эти  здания
выходили к западу на обширную площадь, совершенно голую и усыпанную щебнем
и   галькой,   среди  которых  можно  было   собрать  красивые  образчики,
отшлифованные песком.
     Перед возвышенностью южной части мы  увидели холмы,  усыпанные черным
щебнем и имевшие черные гребни.  Я подумал сначала, что это выходят пласты
угля,   но   осмотр  показал,   что   это   жилы  своеобразного  асфальта,
получившегося при затвердевании нефти в  трещинах,  пересекающих свиту тех
же отложений. Мы насчитали 11 или 12 жил мощностью от 2 - 3 см до 0,75 - 1
м и длиной до нескольких сот метров.  Асфальт этот легко растрескивался на
мелкие кусочки,  которые и  усыпали склоны холмов.  Но вдоль жил песчаники
этой  свиты были пропитаны нефтью,  то  есть закированы,  и  гораздо лучше
сопротивлялись   выветриванью,    чем   незакированные.   Поэтому   холмы,
содержавшие жилы,  выделялись среди  остальных и  местами  выдвигали целые
плиты и  грубые балки этих закированных пород.  Эти  жилы асфальта,  круто
пересекавшие осадочную свиту,  лежавшую  горизонтально,  позволяли думать,
что в  глубине имеется залежь нефти.  Мы увезли много проб этого асфальта.
На стоянке пробовали жечь его на костре; он загорался хорошо, горел сильно
коптящим пламенем и  при  этом расплавлялся.  Его изучение позже показало,
что это новый вид асфальта -  он  совершенно черный,  сильно блестящий,  с
зернистым изломом  и  нехрупкий.  Специалист,  изучавший жильный  асфальт,
назвал  его  обручевитом -  по  имени  открывателя месторождения.  Асфальт
холмов  был  известен  (...).   Асфальта  жил  никто  не  знал  до  нашего
путешествия;  он  является  прекрасным материалом для  изготовления особых
лаков.
     В  другом  месте  среди  площади  с  кустами разного рода  возвышался
изолированный холм,  очень  похожий на  небольшую часовню,  а  вокруг него
расположились  остатки   холмов,   похожих  на   намогильные  памятники  и
саркофаги.
     В самой долине р. Дям, недалеко от рощи с нашей стоянкой, была другая
роща,  возле которой возвышался уединенный холм столовой формы, похожий на
китайское сооружение - глинобитную стену, окружающую небольшое селение или
хутор.  Сходство усиливалось еще  тем,  что наверху в  одном месте имелось
возвышение,  похожее на дымовую трубу,  а в другом -  монгольское <обо> из
хвороста.  На  карте  к  описанию  путешествия  в  Тибет  М.  В.  Певцова,
экспедиция которого (...) при возвращении прошла вдоль р.  Манас, мимо оз.
Телли-нор и затем вдоль р. Дям, в этой местности (Орху) показан <форт>. Но
мы  не  видели  здесь  никакого  форта,  то  есть  крепости,  и  постройка
укрепления  вдали  от  границы  и  городов,  в  оазисе,  населенном только
немногими (...), и на окраине пустыни в стороне от реки как будто не имела
смысла.   И   можно  думать,   что   экспедиция  приняла  этот  уединенный
естественный холм,  не  осмотрев его  ближе,  за  форт.  Замечу,  что  эта
экспедиция прошла по  р.  Дям очень близко от  эолового города,  некоторые
башни и  иглы которого хорошо видны из долины этой реки,  и не обратила на
него  никакого внимания,  даже не  упомянула о  нем.  Это  можно объяснить
только тем,  что экспедиция,  в составе которой был молодой геолог,  очень
торопилась домой  после  полутора лет  трудных работ  на  окраине Тибета и
проходила здесь в декабре, когда снег мог скрывать многое.

          Итогом работ  стал  монументальный  трехтомный труд <Пограничная
     Джунгария>,  который, по мнению современных исследователей, <и в наше
     время  остается  самым  полным  физико-географическим и геологическим
     описанием этой обширной области Центральной Азии>.
          Вопрос, который поставил Зюсс, был окончательно решен.

     <Я пришел к выводу, - писал Обручев, - что к системе Алтая ни один из
хребтов Пограничной Джунгарии отнести нельзя.  Дело в  том,  что Восточный
Тарбагатай продолжается далеко  на  запад  в  виде  Западного  Тарбагатая,
который далее (...)  тянется в глубь Киргизской степи и явно принадлежит к
системе киргизских,  а не алтайских складчатых гор. Расположенная к северу
от  него  цепь  Манрак-Саур имеет то  же  направление,  отделена от  Алтая
широкой  долиной  Черного  Иртыша  и  Зайсанского  озера  и  также  скорее
принадлежит к системе киргизских гор (...).  Остальные же цепи Пограничной
Джунгарии бесспорно принадлежат к системе Тянь-Шаня...>

          Томский технологический  институт  чуть  ли  не  с  момента  его
     создания приобрел репутацию <крамольного>.
          <Гнездо местных       революционных      деятелей>,      <высшее
     неучебно-забастовочное    заведение>,    -     доносил     попечитель
     Западно-Сибирского учебного округа.
          Студенческие забастовки  следовали   одна   за   другой,   явным
     вольнодумством отличались и профессора института.
          <Кровавое воскресение> в Петербурге всколыхнуло всю  Россию,  18
     января 1905 года на улицы Томска вышли сотни и тысячи демонстрантов:
          <Время настало.  Своей борьбой, своей кровью должны мы разбудить
     тех,  кто еще спит.  На улицу,  товарищи, во вторник 18. На улицу под
     красное знамя социал-демократии.  Все,  как один. Кровь петербургских
     рабочих лилась не напрасно.  Долой царскую монархию.  Долой войну. Да
     здравствует всеобщая стачка по линии Сибирской  железной  дороги.  Да
     здравствует революция во всей России>.
          Как и в Петербурге,  демонстрация томских  рабочих  и  студентов
     была жестоко подавлена.  Как и в Петербурге,  лилась на улицах Томска
     кровь.
          <Мы, нижеподписавшиеся, члены педагогического персонала Томского
     технологического института, собрались восемнадцатого января сего года
     для обсуждения возмутительнейшего происшествия,  бывшего сегодня,  и,
     выслушав свидетелей  происшедшего,  единогласно  постановили  просить
     совет  института  ходатайствовать  через Господина Министра Народного
     Просвещения  перед   Господином   Министром   Юстиции,   о   гласном,
     всестороннем  и  беспристрастном  расследовании  недопустимого ни при
     каком способе  правления  страной  зверского  усмирения  демонстрации
     полицией и казаками. Уже после окончания активных действий со стороны
     демонстрантов,  полиция и  казаки  производили  избиение  холодным  и
     огнестрельным  оружием,  нагайками,  кулаками и сапогами - арестуемых
     демонстрантов и посторонней беззащитной  публики  во  всей  окрестной
     местности:  на  улицах,  дворах,  не  разбирая ни возраста,  ни пола;
     безжалостно избиты и изранены женщины и дети;  нападали  на  спокойно
     стоящих  на месте,  на лежавших и убегавших.  Все это в такой степени
     идет вразрез с нравственным чувством современного общества,  до такой
     степени далеко до хотя бы слабого представления о законности,  что ни
     один уважающий себя человек не может  оставить  без  протеста  такого
     вопиющего произвола. Помимо этих соображений, мы не считаем возможным
     оставаться безучастными к этому  прискорбному  происшествию  и  ввиду
     того  обстоятельства,  что  среди  пострадавших  имеется  много наших
     студентов,  которые вправе ожидать,  чтобы институт выступил в защиту
     их законных интересов>.
          Среди подписей под этим письмом первой стоит подпись  профессора
     Обручева.  Кажется, и в самом стиле письма явственно чувствуется рука
     Владимира   Афанасьевича.   Естественно,   протест   профессоров    и
     преподавателей  ни  к  чему  не  привел.  А  Томский  технологический
     институт был вскоре закрыт до начала следующего учебного года.
          Из воспоминаний В. А. Обручева:

     <В  1906 году в  Томске начала выходить либеральная газета <Сибирская
жизнь>,  в  которой  принимали участие некоторые профессора университета и
Технологического института,  в том числе и я, в качестве фельетониста... Я
писал фельетоны на политические темы в сатирической форме -  конечно,  под
псевдонимом.  Но в  провинциальных условиях скрыть это было невозможно,  и
автор, конечно, был известен попечителю.
     Мероприятия министерства Кассо  в  отношении высшей  школы  вызвали в
конце  1910  года  большие  забастовки студентов и  прекращение занятий на
целые недели.  Попечитель приходил в  Технологический институт и заставлял
профессоров читать лекции в  аудиториях перед  несколькими штрейкбрехерами
из организовавшегося в это время союза аполитичных и реакционных студентов
- <академиков>.   На  этой  почве  возникли  столкновения.  Вслед  за  тем
последовало увольнение около 370 студентов по распоряжению министерства. Я
протестовал в Совете института против этого огульного увольнения и сообщил
о нем томскому депутату в Государственной думе>.

          Депутат, хорошо  знавший  Обручева  по Томску,  помочь,  однако,
     ничем не мог.
          Летом 1911  года  был  исключен  из института старший сын Володя
     <ввиду вредного  направления  и  опасной  для  общественного  порядка
     деятельности   в  сфере  забастовочного  движения  в  среде  учащейся
     молодежи>.  А осенью и Владимиру  Афанасьевичу  предложили  подать  в
     отставку. Ему припомнили все - и протесты его, и фельетоны...
          Пришлось всей семьей перебираться в Москву. Сергей уже учился на
     естественном  отделении физико-математического факультета Московского
     университета,  Владимира приняли в Коммерческий институт,  младший  -
     Дмитрий  -  поступил  в  частную  гимназию.  Поселились на Арбате,  в
     Калошном переулке.  Путь на  университетскую  кафедру  для  Владимира
     Афанасьевича  был  закрыт,  поскольку  он  по-прежнему не имел ученой
     степени.  Горное ведомство выплачивало только небольшую  250-рублевую
     пенсию  за  выслугу  в 25 лет,  но хороший заработок давали различные
     экспертизы - особенно для Российского золотопромышленного общества, -
     так что семья не нуждалась.
          Обручев вошел  в  состав  Геологического  отделения  Московского
     общества  любителей  естествознания,  антропологии  и  этнографии,  в
     редколлегию журнала  <Природа>.  Много  писал,  занимался  обработкой
     материалов по геологии Азии,  готовил обзоры по геологии Сибири.  Как
     всегда, десять часов в день за письменным столом...
          А Россия  шла к семнадцатому году.  Кровавая бойня мировой войны
     окончательно расшатала  царский  престол.  Поражения  русских  войск,
     смятение двора,  Распутин, министерская чехарда, полный хозяйственный
     развал...  Потом - Февраль.  Потом - Октябрь!  Как  встретил  Обручев
     революционный семнадцатый год?
          В общем-то Владимир Афанасьевич был  далек  от  политики,  но  о
     своих  политических  симпатиях  и  антипатиях  -  если уж приходилось
     высказываться - говорил всегда честно.  И в воспоминаниях он не  счел
     нужным  ничего  приукрашив