сно:  Виталик пропал...
Пробыв в Ростове около суток, я выехал на Урал...
     - Вы быстро прекратили поиски.
     - Да.  Но  поймите  мое  двусмысленное  положение:  мне  неудобно  было
расспрашивать  людей.  Ведь это ужас! Достаточно было рассказать любому, что
у  меня  есть вторая жена, а первая предъявляет иск о взыскании алиментов, -
и  человек  настораживался.  Я  мгновенно становился аморалом. Сама ситуация
вызывала подозрения. Кто бы мне поверил? Ведь вы, наверно, тоже не верите?
     Фролов  про  себя улыбнулся: оказывается, Пухов и не думал расставаться
с барабанными палочками. Тем лучше.
     Свои  показания  Пухов записал сам: "Вину свою перед обществом признаю,
но  здесь  и  беда моя - имеющий сострадание поймет ее. Пять лет я переживаю
свою  оплошность,  пять  лет с трепетом ожидаю карающего правосудия. Я устал
от  неизвестности,  от  ожидания,  от  самой  жизни.  Пишу  правду.  В  моем
положении  трудно  сочинять  небылицы. Что мне делать, если правда оказалась
фантастичней вымысла?"
     - А  теперь  мы с вами уточним некоторые моменты, - сказал Фролов. - Вы
говорите,  что  сообщили о пропаже Виталика милиционеру. Но в книге рапортов
дежурной комнаты такой записи нет.
     - Я не отвечаю за четкость работы милиции.
     - Согласен. Но зачем вы останавливались в Ростове-на-Дону?
     - Чтобы пересесть на московский поезд.
     - А других причин для задержки в Ростове у вас не было?
     - Конечно, нет.
     - Тогда  объясните,  чем вызвано расхождение между вашими показаниями и
действовавшим  тогда  расписанием  поездов.  В то лето со станции Армавир-II
поезда  на  Москву отправлялись. Вам не нужно было делать никакой пересадки.
Вы  уехали  из  Армавира  в  16  часов  12  минут поездом Минеральные Воды -
Москва, так?
     - Да...
     На этот раз Пухов растерялся, но все-таки попытался спасти положение.
     - Видите  ли,  -  промямлил  он,  -  мне  действительно  не  надо  было
пересаживаться   в   Ростове,  но  я  хотел  там  немного  побыть...  Старые
воспоминания, знаете ли...
     - Почему  же вы сказали, что у вас не было других причин для задержки в
Ростове?
     Вопросы  следовали  один  за  другим. И отвечать на них становилось все
трудней.
     - Сколько вы пробыли в Москве?
     - Два дня.
     - Раздобыли деньги, чтобы добраться до Челябинска?
     - У меня не было в этом необходимости.
     - Но вы писали Ганиной, что думаете занять деньги в Москве.
     - Я лгал. В письме все было ложью.
     - Даже то, что вы купили Виталику костюм?
     - Конечно.
     - Кто же купил костюмчик, в котором он был в Москве?
     - Виталик в Москву не приезжал, его похитили у меня в Ростове.
     - Где вы останавливались в Москве?
     - Я провел две ночи на вокзале. У меня там нет знакомых.
     - Урушадзе из числа своих приятелей вы вычеркнули?
     - Откуда вы знаете про Урушадзе?
     - Вопросы задавать буду только я. Вы ночевали у Урушадзе?
     - Да.
     - Вместе с Виталиком?
     - Да.
     - Виталик был в матросском костюме?
     - Да.
     Казалось,  Пухов,  раздавленный градом улик, потерял всякую способность
к  сопротивлению.  И  все же допрос закончился только полупризнанием. Что же
удержало   Пухова?   Это  следователь  узнал  на  следующий  день,  когда  в
прокуратуру пришла Ганина.
     Фролов  понимал,  что  Ганина  явилась  не  для  того, чтобы поделиться
своими переживаниями.
     - Я  хочу  вам  сообщить, что Пухов говорил правду: ребенка он потерял,
вернее,  его  украли... В общем, ребенка не вернешь, а мы с ним помирились и
теперь будем жить вместе. Я прошу дело прекратить...
     Через   неделю  Фролову  сообщили,  что  Ганина  инсценировала  попытку
самоубийства.  В  ее  "предсмертной записке", которую она в последнюю минуту
разорвала,  можно было прочесть: "Прошу не обвинять Пухова. Он не виноват...
Сейчас  я под первый паровоз брошусь. Прошу закончить следственное дело. Это
моя предсмертная просьба".
     Но  ход  следствия уже не могли остановить ни запирательство Пухова, ни
истерические  выходки  Ганиной. К тому времени Николай Николаевич располагал
уже достаточно вескими данными.
     Фролов  не  верил  в убийство ребенка. Пухов - а следователь достаточно
хорошо  его  изучил  -  вряд  ли  был способен на такой шаг. Против убийства
свидетельствовала  и  логика дальнейших событий. Если бы Пухов убил сына, то
после  того,  как Ганина занялась активными розысками, он бы наверняка к ней
вернулся,  чтобы избежать разоблачения. Однако Пухов, переписываясь со своей
первой  женой,  даже  не помышлял о том, чтобы вновь сойтись с ней. В Москве
обвиняемый  ребенка не оставил: их обоих провожал на вокзал Андрей Урушадзе.
Сделать  это  по  пути  из  Москвы  в Челябинск было сложно из-за соседей по
купе.  Верней  всего,  что  Пухов, человек по натуре нерешительный, тянул до
последней  минуты  и  подбросил ребенка уже в Челябинске. Ответы из детского
приемника-распределителя,  Дома  младенца  и управления охраны общественного
порядка  были отрицательными, в архивах районных Советов города тоже никаких
следов  обнаружить  не  удалось.  Тогда  следователь решил подойти к решению
вопроса с другой стороны.
     Судя  по  всему,  Пухов  готовился  к  тому, что его будут привлекать к
уголовной  ответственности по обвинению в убийстве, но рассчитывал, что дело
будет   прекращено   за   недоказанностью  или  суд  вынесет  оправдательный
приговор.  Но  неужели  он  не  обеспечил  себе  на  всякий  случай  путь  к
отступлению, не разыскал людей, которые взяли к себе Виталика?
     Просматривая  записные  книжки и другие документы, изъятые у Пухова при
обыске,  Фролов  обратил  внимание  на  коротенькую  запись:  "Шухрин Михаил
Григорьевич, инженер, женат, 1915 года рождения". Кто же этот Шухрин?
     По  наведенным  справкам,  Шухрин  проживал  в  Челябинске и работал на
строительстве домны, но около пяти лет назад уехал в Днепропетровск.
     Следователь   запросил  прокуратуру  Днепропетровской  области,  а  сам
посетил  дом,  где раньше проживал Шухрин. Старые жильцы рассказали ему, что
незадолго  до отъезда Шухрина в Днепропетровск в его семье появился мальчик,
которого   звали  Женей.  Любопытные  сведения  сообщил  дворник  Таран.  Он
рассказал,  что  несколько  месяцев назад к нему наведывался один гражданин,
который   представился  работником  милиции.  Неизвестный  расспрашивал,  не
усыновил  ли  кто  из  жильцов мальчика по имени Виталий, которого подкинули
пять  лет  назад. По описанию Тарана этот "работник милиции" сильно смахивал
на Пухова...
     И  вот  в  кабинете  следователя  неловко сидит на стуле, прижав руки к
груди, пожилая женщина, Елена Васильевна Шухрина.
     - Разве  может  существовать  семья без детей? - говорит она. - А у нас
детей  не  было.  Хотели  мы  взять на воспитание мальчика из Дома младенца.
Документы  оформили,  все  как  положено.  Собирались  туда  в  пятницу. А в
четверг  вечером  слышу  с  кухни,  что  кто-то под нашей дверью шебуршится.
Смотрю  -  мальчонка  лет  трех-четырех в матросском костюмчике. "Ты что тут
делаешь?"  Молчит.  "А  звать тебя как?" Тоже молчит. Я растерялась. Что же,
думаю,  дальше-то  делать? Тут муж на лестничную площадку вышел. Мальчик его
увидел,  потянулся  к  нему  и  говорит:  "Папа".  А  Миша  рассмеялся: "Раз
опознал,   отпираться   не  стоит".  Он,  конечно,  шутил,  а  дело  всерьез
обернулось.  Когда  мы  мальчика  в  комнату  взяли, то в нагрудном кармашке
записку  нашли:  "Родителей  не  ищите". Значит, подкидыш... Из-за него мы в
Днепропетровск  уехали,  чтобы  никто не знал, что он не родной наш сын. Там
его  и  усыновили.  Теперь  он нам родней родного. Как же мы его можем чужой
женщине отдать?
     - Вы хотите сказать - матери, - мягко поправил Николай Николаевич.
     - Нет,  -  упрямо  покачала  головой Елена Васильевна, - чужой женщине.
Какая она мать Жене?
     Экспертиза   дала   заключение,  что  "при  сравнительном  исследовании
внешности  мальчика Пухова Виталия Витальевича с внешностью мальчика Шухрина
Евгения  Михайловича  на  фотокарточках между ними установлены совпадения по
признакам  словесного  портрета  и,  таким  образом,  на представленных фото
изображено одно лицо".
     Так  дело  "Об  исчезновении  мальчика  Виталия  Пухова" превратилось в
уголовное дело по обвинению его отца...
     Областной   суд  приговорил  Пухова  к  лишению  свободы.  Виталик  был
оставлен  у  Шухриных.  Впрочем,  теперь  его  звать  не Виталий, а Евгений.
Евгений  Шухрин.  Ни своего прежнего имени, ни своих прежних родителей он не
знает.
     Советский  закон  о  браке  и  семье  обеспечивает  тайну  усыновления.
Разглашение  этой тайны нарушает моральные интересы как усыновленного, так и
усыновителя,  нарушает  их  душевное  спокойствие.  Вот  почему и мы в своем
повествовании тоже изменили имена и фамилии.


ПОБЕГ

     Анатолий  Мясников  был  рецидивистом.  Озлобленный,  колючий,  с едким
юморком,  Толик  Самурай  на  допросах  держался  вызывающе,  с  характерной
бравадой  бывалого  вора,  которого  ничем не удивишь и у которого ничего не
выпытаешь.  Впрочем,  Фролов  и  не  стремился  получить  от него какие-либо
сведения:  все  участники  шайки,  кроме  Мясникова,  сознались  и полностью
изобличили  своего  главаря.  Да  и  сам  он  отрицал  очевидное  только  из
самолюбия.  Тем  не  менее  беседы следователя с Мясниковым длились подолгу.
Это  был  опор  двух  людей,  по-разному понимающих жизнь. Каждый из них был
уверен  в  своей  правоте,  верил в свою правду. Только за Мясниковым стояла
группа таких же отщепенцев, как он сам, а за Фроловым - общество.
     Но  Мясников  не  сдавал  своих  позиций.  И присутствовавший как-то на
допросе  майор  Николаев,  старый  приятель  Фролова  по работе ("Мы с ним в
одной  упряжке  лет  пять  были",  - говорил Николай Николаевич), добродушно
усмехнувшись, сказал:
     - Идеалист  ты,  Николай  Николаевич. Думаешь, не понимаю, куда тянешь?
Таких,  как  Мясников,  я  частенько  встречал,  - отбросы, их только могила
исправит. Не сделаешь из него человека, не тот материал.
     - Из  одной  и  той  же  глины и Аполлона, и базарного петушка лепят, -
отшутился Фролов.
     - Ну что ж, "лепи"... Вольному воля.
     - А я не по своей воле леплю, - сказал Николай Николаевич.
     - По директиве?
     - Точно.  Мне  такую  директиву персонально Александр Васильевич Чернов
дал. Не слышал про Чернова? Как-нибудь расскажу.
     Следствие  продолжалось  два  месяца. А затем дело было передано в суд,
который  приговорил  Мясникова,  как  организатора  шайки,  к  десяти  годам
лишения свободы.
     Суд  - пересыльная тюрьма - исправительно-трудовая колония. Таков путь,
который  проходит каждый осужденный. Тюрьма - это каменные стены, решетчатое
окошко с козырьком, вынужденное безделье, короткие прогулки.
     В  колонии  все  иначе.  Это поселок. Аккуратные домики, ровные линейки
дорожек,  клуб, столовая, школа. Летом - клумбы, спортивная площадка. О том,
что  это  исправительно-трудовая  колония,  свидетельствуют  только  высокие
дощатые  заборы  с  колючей  проволокой  поверху  да четырехугольные вышки с
вооруженными охранниками.
     И  все же в тюрьме человек не чувствует такой подавленности. Надежда на
успех  кассационной  жалобы,  многочисленные  нити,  которые еще связывают с
внешним  миром,  -  все  это не дает возможности по-настоящему осознать свое
положение,  трезво  оценить его. Но вот тюрьму сменяет колония. Кассационная
жалоба  отклонена,  друзья  остались  там,  на  свободе,  у  них своя жизнь.
Человек  отгорожен  от  всех  своих  прежних  интересов  и связей. Он это не
только  понимает  разумом,  но  и  ощущает  во всем - в крупном и мелочах. И
тогда  накатывается  тоска,  мутная,  безысходная.  Ее  в одинаковой степени
ощущает  и  новичок, и тот, кто не раз оказывался за колючей проволокой. И в
письме,  которое  получил  Фролов  от  Мясникова из колонии, через привычную
браваду  проглядывала тоска. Николай Николаевич ответил, потом послал книги.
Между  следователем и заключенным завязалась переписка. В письмах Фролова не
было  прямолинейных  назиданий,  прописных  истин,  но  в  них чувствовалась
заинтересованность  в  судьбе  человека,  убежденность,  вера,  что Мясников
станет  другим.  Следователь,  конечно,  не  рассчитывал,  что Толик Самурай
мгновенно превратится в полезного для общества человека.
     Заместитель  начальника колонии по политико-воспитательной работе писал
Фролову,   что   Мясников   хорошо   трудится,  активно  участвует  в  жизни
коллектива.  Новое  ощущалось  и  в письмах самого Мясникова. И вдруг пришло
сообщение. Анатолий бежал из колонии...
     Прошли  годы.  Фролов  был  переведен в другой город. Новые люди, новые
встречи,  новые печали и новые радости. Неудача, постигшая его с Мясниковым,
стала  постепенно забываться. Во время одной из командировок в Москву Фролов
встретился в прокуратуре РСФСР с Николаевым, теперь уже подполковником.
     - Кстати,  -  сказал  Николаев,  - тебе в прокуратуру письмо пришло. От
кого - не знаю. На конверте написано: "Лично". Переслать?
     - Пришли, - сказал Фролов.
     И вот это письмо передо мной.
     "...Верно,  забыли,  Николай  Николаевич,  про Толика Самурая, а он про
вас  помнит,  -  писал  Мясников. - Память, как наколку, ничем не вытравишь.
Все  помню: и как возились со мной, и что говорили. Небось думаете, что врал
я  вам  все  тогда,  волчий  вой за овечье блеянье выдавал. Немного было, не
спорю,  придуривался,  а  только  многие  ваши  слова,  как после оказалось,
глубоко  мне  запали. Но когда из колонии уходил, об этом не думалось: весна
звала.  В  общем,  "зеленый  прокурор"  на  моей  просьбе о помиловании свою
резолюцию  кинул.  Как  добрался  домой,  рассказывать  не  буду:  и вам это
безынтересно,  да  и  мне  не  особо.  Остановился  у  одного своего дружка,
Ванюшки  Плужкова.  Только там меня приняли неласково. Сам Ванюшка ничего, а
семья  косится:  боится,  чтобы  снова  его к делу не приспособил. Встал тут
вопрос:  что  дальше  делать?  Документов-то  у  меня никаких не было. А без
документов  гулять,  что  на острие ножа русскую танцевать. Познакомился я с
одним  мужичком,  который  только что из колхоза уехал, и продал он мне свою
справочку.  Так  стал  я  нежданно-негаданно  Анатолием Петровичем Сухоцким.
Только  справочку  эту  надо  было  на  паспорт  менять, а на месте менять я
поостерегся.  Поэтому  очень  я  обрадовался,  когда  прочел  про вербовку в
леспромхоз  в  Архангельскую  область.  Расчет, сами понимаете, был простой:
поработать  месяца  два,  а  потом  через  начальника  участка  все  бумажки
оформить.  Желающих ехать у них не очень-то хватало, меня и взяли без всяких
разговоров. Поехал..."


x x x

     Лесопункт  оказался  небольшим  поселком.  Толика  Самурая  поместили в
комнату,  куда  с  трудом  втиснули семь коек. Соседями его были дядя Митяй,
природный  северянин,  и  богатырского  сложения  парень  с  невинным  лицом
новорожденного  младенца Василий Лукин. В день приезда не работали: получали
на   складе  постельное  белье,  обустраивались,  мастер  распределял  вновь
прибывших  по  бригадам.  После  ужина, собрав вокруг себя ребят, дядя Митяй
долго  объяснял  устройство  продольной пилы. Вместо "ч" он выговаривал "ц".
От  этого речь его становилась цокающей, непривычной для слуха. "Цего сейцас
не  поняли,  потом  поймете,  -  сказал  он  в  заключение.  - Главное, нашу
поговорку   запомните:   "Тресоцки   не   поешь,  цаецку  не  попьешь  -  не
наработаешь", - и в подтверждение своих слов отправился ставить чайник.
     Мясников  с  любопытством  приглядывался к этим людям, так непохожим на
тех,  среди которых он провел всю свою жизнь, прислушивался к их разговорам,
шуткам.
     Да,  Фролов  был  в чем-то прав, Мясников это чувствовал. Здесь не было
взвинченной   истеричности,   столь   характерной   для   преступного  мира,
постоянной  настороженности,  болезненного  желания проявить себя, сломить и
подчинить  более  слабого.  И  помимо  общих  интересов у каждого были свои.
Васька  по  самоучителю  учился  играть на гитаре и каждый вечер от доски до
доски  прочитывал "Комсомольскую правду". И читал не потому, что его избрали
комсоргом,  а  потому  что  ему  было  просто  интересно. Восемнадцатилетний
Володя   учился  заочно  на  первом  курсе  строительного  института.  Рыжий
Алексей,  с  лицом,  изъеденным  оспой,  был заядлым охотником. А дядя Митяй
занимался различными техническими усовершенствованиями.
     У  всех у них была своя интересная жизнь, друзья, родные, жены, любимые
девушки,  планы  на  будущее.  Их  все касалось и затрагивало: международная
обстановка  и  новые  расценки, положение в сельском хозяйстве и итальянские
кинокартины,   урожай  на  яблоки  в  Крыму  и  расцветки  ситца.  Но  самым
непонятным  был их интерес к труду, о котором Фролов так много писал в своем
последнем письме к нему.
     Нравится им это, что ли?
     Самому  Толику  Самураю "это" определенно не нравилось. От непривычного
напряжения  ныла  поясница,  на  ладонях  вздулись  пузыри. Находясь в общей
сложности  около  семи  лет  в местах заключения, он там никогда не работал.
Его  отправляли в закрытые тюрьмы, сажали в карцер, но заставить работать не
могли.  Он не работал из принципа, следуя воровскому закону. Теперь принципа
не было, была только усталость...
     По  утрам,  задолго до рассвета, всех ребят в комнате будил дядя Митяй.
Его  рокочущий  бас  разбивал  самые сладкие сны. Но в тот день один человек
все-таки не проснулся...
     - Анатолий, слышь, вставай! - потряс его за плечо рыжий Алексей.
     - Иди ты знаешь куда...
     Мясников выругался и повернулся к стене.
     В комнате воцарилось неловкое молчание.
     Потом  Алексей,  красный  от  возмущения,  сжал  кулаки  и нагнулся над
койкой.
     - Если сейчас же не встанешь, за волосы стяну!
     - Что?
     Узкие  и  без  того  глаза  Толика  Самурая  превратились  в  щелки. Он
приподнялся на кровати.
     Еще одно слово - и быть бы беде... Но в разговор вмешался Лукин.
     - Чего  пристал  к парню? - строго спросил он, легонько отодвигая плечо
рыжего.  -  Раз  не  встает  человек, значит, не может. А ты, Анатолий, тоже
зря. Захворал - так скажи.
     - Да,  видок неважный, должно, простыл, - поддержал дядя Митяй. - Пусть
отлежится.
     Ребята  ушли, оставив на тумбочке аспирин, несколько яблок (из посылки,
которую на днях получил из Крыма Володька) и стакан крепко заваренного чая.
     - Ну  что  ж,  покимарим  с  разрешения общего профсоюзного собрания, -
усмехнулся Толик Самурай, закутываясь в одеяло.
     Но уснуть он почему-то не смог...


x x x

     "...Случай  как  бы  пустяковый,  -  писал Мясников, - а свет он мне на
многое  пролил,  задуматься заставил. Помните, Николай Николаевич, мы с вами
о  человеке  спорили, какой он есть, человек. Я вам еще говорил, что честных
я  только  на плакатах видел. А тут в натуре пришлось. Очень удивительно мне
это  показалось. Не скажу, Николай Николаевич, чтобы совесть так уж мне жить
мешала.  Обман  был  моим  ремеслом,  а  обман  "мужика" я считал чуть ли не
подвигом.  Но  суть-то в том, что когда я обманывал, то люди сопротивлялись,
что  ли,  моему  обману. Во всяком разе, еще никто не помогал мне мою руку в
свой  карман просунуть. А тут все наоборот получилось: не поверили люди, что
я  их  обмануть  могу.  Да  и  не собирался я их обманывать, а сами они себя
обманули.  Верили  они в меня, не представляли, что вот Толик Самурай просто
так,  за  здорово  живешь,  от  работы  отлынивает. Да и какой я был для них
Толик  Самурай, за своего кровного дружка считали, в огонь и воду за меня бы
пошли.  А  я  жру  их  яблоки и лежу ноги кверху. Чудно! Такая буча у меня в
голове поднялась, что никак разобраться, что к чему, не могу.
     Неинтересно  тот