опознает  вас,  герр
директор. Пластическую операцию вы не делали, след от ранения в грудь и шрам
под мышкой, где когда-то была вытатуированы  ваша  группа  крови,  остались.
Видимо, потому вы и не звоните в полицию.
   Рошманн тяжело, протяжно вздохнул.
   - Чего вы хотите, Миллер?
   - Садитесь, - приказал журналист. - Нет, не за  стол,  а  в  кресло,  где
будете на виду. И держите руки на подлокотниках. Лучше не давайте мне  повод
застрелить вас, потому что, поверьте, я это сделал бы с радостью уже сейчас.
   Рошманн опустился в кресло, не сводя  глаз  с  пистолета.  Миллер  уперся
бедром в кромку письменного стола и сказал:
   - А теперь поговорим.
   - О чем?
   - О Риге. О восьмидесяти тысячах  мужчин,  женщин  и  детей,  которых  вы
уничтожили.
   Видя, что Миллер стрелять не собирается, Рошманн  воспрянул  духом.  Лицо
его уже не было таким бледным. Он  взглянул  в  глаза  стоявшего  перед  ним
молодого человека.
   - Это ложь. В Риге никогда не было восьмидесяти тысяч заключенных.
   - Семьдесят тысяч? Шестьдесят? - насмешливо спросил Миллер. - Вы думаете,
имеет значение, сколько именно тысяч несчастных вы замучили?
   - Верно, - живо подтвердил Рошманн. - Не имеет и не имело  ни  тогда,  ни
теперь. Послушайте, молодой человек, я не знаю, зачем вы пришли ко  мне,  но
догадываюсь. Вам забили  голову  сенсационной  болтовней  о  так  называемых
военных преступлениях. Все это чушь. Полнейшая чушь. Сколько вам лет?
   - Двадцать девять.
   - Значит, в армии вы служили.
   - Да. Пошел по одному из первых послевоенных призывов. Два года провел  в
форме.
   - Тогда вам известно, что такое  армия.  Солдату  отдают  приказы,  и  он
должен их выполнять. Он не спрашивает, верны они или нет.
   - Во-первых, вы не были солдатом, -  тихо  возразил  Миллер.  -  Вы  были
палачом. Вернее, убийцей, массовым убийцей. И не смейте  сравнивать  себя  с
солдатом.
   - Чепуха, - воскликнул Рошманн. - Все  это  чепуха.  Мы  были  такими  же
солдатами, как все. Вам, молодым немцам, не понять, как обстояли дела  в  те
времена.
   - Ну так объясните.
   Рошманн с облегчением откинулся на спинку кресла и начал.
   - Как было тогда? Мы чувствовали себя, словно правили всем миром.  И  мы,
немцы, действительно повелевали им. Мы  разбили  все  брошенные  против  нас
армии. Десятилетиями на нас, бедных  немцев,  смотрели  свысока,  и  вот  мы
доказали всем, что мы - великий народ. Вы, молодые, не понимаете, что значит
гордиться тем, что ты немец.
   Это воспламеняет. Когда бьют  барабаны,  играют  оркестры,  когда  вьются
флаги и вся нация сплачивается вокруг одного  вождя,  можно  завоевать  весь
мир. В этом и состоит величие. То величие, Миллер,  какое  вашему  поколению
познать не суждено. Мы, эсэсовцы, были элитой нации и до  сих  пор  остаемся
ею. Конечно, нас после войны преследовали. Сначала союзники, а потом горстка
слюнтяев  из  Бонна.  Да,  нас  намереваются  раздавить.  Потому  что  хотят
раздавить величие Германии, которое мы олицетворяем до сих пор. Посему ходит
немало  небылиц  о  происшедшем  в   нескольких   концлагерях,   о   которых
благоразумные люди уже забыли. Нас клеймят позором  за  то,  что  мы  хотели
избавить нацию от еврейской чумы, поразившей все слои немецкого  общества  и
столкнувшей страну в грязь.  Но  знайте,  это  было  необходимо.  Без  этого
великая Германия не могла бы существовать, а чистокровные  немцы  -  править
миром. И помните, Миллер:  мы  с  вами  на  одной  стороне,  хотя  в  разных
поколениях. Мы - немцы. Величайшая нация на свете. Так неужели вы откажетесь
от мысли о нашем единстве из-за жалкой горстки  уничтоженных  в  концлагерях
евреев?
   Не обращая внимания на пистолет, Рошманн вскочил с кресла и  прошелся  по
кабинету.
   - Хотите доказательств нашего величия? Тогда  посмотрите  на  сегодняшнюю
Германию. Разоренная в сорок пятом дотла, она неуклонно поднимается из руин.
Ей пока недостает порядка, который в свое время ввели мы, но экономическая и
промышленная мощь страны растет. Да и военная  тоже.  И  однажды,  когда  мы
полностью освободимся  от  власти  бывших  союзников,  Германия  распрямится
вновь. На это понадобится время, новый вождь, но идеалы останутся  прежними,
и мы победим.
   И без чего  здесь  не  обойтись?  Я  отвечу  вам,  молодой  человек.  Без
дисциплины и руководства. Без строгой дисциплины - чем строже, тем лучше - и
руководства, нашего руководства, самой замечательной способности, которой мы
обладаем. Мы умеем руководить и доказали  это.  Оглянитесь  вокруг.  У  меня
усадьба и банк. И таких, как я, десятки тысяч. День за днем  мы  приумножаем
мощь Германии. Мы, именно мы!
   Рошманн отвернулся от окна и взглянул на  Миллера  горящими  глазами.  Но
одновременно оценил расстояние до стоявшей у камина тяжелой кочерги.  Миллер
это заметил.
   -  И  вот  ко  мне  приходите  вы,  представитель   молодого   поколения,
исполненный заботы о евреях, и тычете в меня пистолетом. А не лучше  ли  вам
позаботиться о собственной стране, собственном народе? Думаете, придя по мою
душу, вы действуете от его имени?
   Миллер покачал головой:
   - Нет, не думаю.
   - Вот видите! Если вы позвоните в полицию,  меня,  возможно,  засудят.  Я
говорю "возможно" потому, что большинства свидетелей уже нет  в  живых.  Так
что уберите пистолет и возвращайтесь домой. Прочтите подлинную  историю  тех
дней и попытайтесь понять, что величие Германии - и  тогда,  и  теперь  -  в
руках таких патриотов, как мы!
   Миллер выслушал речь молча, со  все  возрастающим  отвращением  глядя  на
человека, который расхаживал по комнате и пытался обратить его в свою  веру.
Ему хотелось возразить Рошманну сотню, тысячу раз, но слова не шли на ум.  И
он безмолвно внимал эсэсовцу до конца, потом спросил:
   - Вы слышали о человеке по имени Таубер?
   - О ком?
   - О Саломоне Таубере. Немецком еврее, пробывшем в рижском  концлагере  от
начала до конца.
   - Не помню, - пожал плечами Рошманн. - Ведь это было так давно. А что?
   - Сядьте, - приказал Миллер. - И больше не вставайте.
   Рошманн нетерпеливо пожал плечами и  вернулся  к  столу.  Уверенный,  что
Миллер не выстрелит, он думал о том, какую ловушку устроит журналисту, а  не
о никому не известном еврее.
   - Таубер умер в Гамбурге двадцать восьмого ноября прошлого года. Покончил
с собой. Вы слушаете?
   После себя он оставил дневник, где описал пережитое и в Риге, и в  других
местах. Но главным образом в Риге. После войны  он  вернулся  на  родину,  в
Гамбург, и прожил там восемнадцать лет, уверенный, что вы живы и никогда  не
пойдете под суд. Его дневник попал ко мне. С этого и начались мои поиски.
   - Дневник умершего не доказательство.
   - В суде - может быть, но не для меня.
   - И вы пришли поговорить со мной о записках мертвого еврея?
   - Нет, что вы! Но в них есть страница,  которую  вам  нужно  прочесть.  -
Миллер протянул бывшему эсэсовцу заранее вынутый  из  дневника  листок.  Там
было  рассказано,  как  Рошманн  убил  безымянного  офицера,   награжденного
"Рыцарским крестом с дубовой ветвью".
   Рошманн дочитал абзац и взглянул на Миллера.
   - Ну и что? - недоуменно спросил он. - Ведь тот человек  меня  ударил.  К
тому же он не подчинился приказу. Я имел право выгрузить раненых на берег.
   Миллер бросил Рошманну на колени фотографию.
   - Его вы убили?
   Рошманн взглянул на снимок и пожал плечами:
   - Откуда мне знать. Ведь с тех пор прошло двадцать лет.
   Миллер взвел курок пистолета и прицелился бывшему эсэсовцу в голову.
   - Его или нет?
   Рошманн вновь посмотрел на фото.
   - Ну хорошо, его. Что дальше?
   - Это был мой отец.
   Рошманн побледнел  так,  словно  из  него  выкачали  всю  кровь.  Челюсть
отвисла, эсэсовец уставился на пистолет, который всего в метре от  его  лица
твердой рукой сжимал Миллер.
   - Боже мой, - прошептал он. - Значит, вы пришли сюда не ради евреев?
   - Нет. Мне жалко их, но не настолько, чтобы лезть в петлю.
   - Но откуда, как вы догадались,  что  это  именно  ваш  отец?  Ни  я,  ни
написавший дневник еврей его имени не знали,
   - Мой отец погиб одиннадцатого октября 1944 года в Остляндии,  -  ответил
Миллер. - Двадцать лет я больше ничего не  знал.  А  потом  прочел  дневник.
Дата, место и звание совпадали. Кроме того, моему  отцу  тоже  был  присвоен
"Рыцарский крест с дубовой ветвью" - высшая награда за боевую доблесть.  Его
кавалеров в армии было не так много, а капитанов - просто единицы. Шанс, что
два столь похожих офицера погибли в одном месте, в один день, ничтожен.
   Рошманн  понял,  что  столкнулся  с  человеком,  против  которого   слова
бессильны. Он, как зачарованный, глядел на пистолет.
   - Вы хотите меня убить, - пробормотал он. - Но не делайте этого. Пощадите
меня, Миллер. Я хочу жить.
   Петер склонился к Рошманну и заговорил.
   - А теперь послушай меня ты,  кусок  собачьего  дерьма.  Я  внимал  твоим
завиральным речам до тошноты.
   У тебя хватило наглости заявить, что вы, эсэсовцы,  были  патриотами.  На
самом деле вы были чудовищной мразью, дорвавшейся до власти.  За  двенадцать
лет вы смешали Германию с  грязью  так,  как  не  удавалось  никому  за  всю
историю.
   От ваших деяний цивилизованный мир пришел в ужас,  а  моему  поколению  в
наследство вы оставили такой позор,  от  которого  нам  до  конца  жизни  не
отмыться. Вы, сволочи, пользовались Германией и немецким народом  до  самого
последнего дня, а потом позорно бежали. В вас даже смелости не было. Больших
трусов, чем вы, не производили на свет Германия и Австрия. Ради  собственной
выгоды и безудержной жажды власти вы  уничтожили  миллионы  людей,  а  потом
скрылись и оставили нас гнить в грязи. Вы первыми побежали  от  русских,  вы
расстреливали  и  вешали  тех,  кто   отказывался   гибнуть   за   вас.   Вы
разглагольствуете о патриотизме, даже не представляя, что  он  означает.  Вы
опошлили  святое  слово  "камрад",  именоваться  которым  имеют  право  лишь
истинные товарищи по оружию.
   И еще одно скажу я вам от имени молодого поколения  немцев,  которое  вы,
очевидно,  презираете.  Успехи  ФРГ  к  вам  никакого  отношения  не  имеют.
Благополучием она обязана тем, кто работает с утра до ночи и в  жизни  своей
никого не убил. А насчет процветания скажу так: мое поколение согласно  даже
отчасти поступиться им, лишь бы таких убийц, как вы,  среди  нас  не  стало.
Впрочем, вас-то и впрямь скоро не станет.
   - Значит, вы все-таки хотите меня убить, - пролепетал Рошманн.
   - Сказать по правде, нет. - Миллер пошарил за спиной, нащупал  телефон  и
притянул его к себе. Потом, не сводя  пистолета  с  Рошманна,  снял  трубку,
положил ее на стол и набрал номер. Затем со словами:  "Есть  в  Людвигсбурге
один человек, который желает побеседовать с вами" - поднес трубку к уху.  Но
ничего не услышал. Тогда он нажал на рычаг, но гудок не появился.
   - Что, отключили телефон?
   Рошманн покачал головой.
   - Слушайте, если в этом виноваты вы, я пристрелю вас на месте.
   - Нет, нет. Я не трогал телефон все утро. Клянусь.
   Миллер вспомнил о  лежавшем  поперек  дороги  столбе  и  тихо  выругался.
Рошманн ехидно улыбнулся:
   - Видимо, линия повреждена. Вам придется идти звонить в деревню,
   - Мне придется пустить вам пулю в лоб, - бросил в ответ Миллер, - если вы
не послушаетесь. - Он вынул наручники, которые  по  первоначальному  замыслу
Петера предназначались для телохранителя, и бросил их Рошманну.
   - Идите к камину, - приказал он и сам последовал за бывшим эсэсовцем.
   - Что вы собираетесь делать?
   - Приковать вас к решетке, а потом пойти звонить.
   Пока Миллер искал в окружавших очаг кованых завитушках подходящее  место,
Рошманн выронил наручники.  Нагнулся  за  ними  и  едва  не  застал  Миллера
врасплох, схватив вместо них тяжелую кочергу. Он ударил ею, метя по  коленям
Миллера, но журналист успел отскочить, кочерга просвистела мимо,  и  Рошманн
потерял равновесие. Миллер шагнул  вперед,  стукнул  рукоятью  пистолета  по
склоненной голове бывшего эсэсовца и, отступив, сказал:
   - Еще один такой фокус - я вас убью.
   Рошманн выпрямился, морщась от боли.
   -  Наденьте  один  браслет  на  руку,  -  приказал  Миллер,   и   Рошманн
повиновался. - Видите вон ту виноградную лозу? Ветвь рядом  с  ней  образует
петлю. За нее и зацепите второй браслет.
   Когда Рошманн выполнил приказание, Миллер подошел к камину и убрал из-под
рук эсэсовца кочергу и щипцы. Приставив дуло пистолета к сердцу  Рошманна  и
обыскав его, вынул из карманов все, что эсэсовец мог кинуть в окно.
   Тем временем к дому на велосипеде подъехал Оскар, вернувшийся из деревни.
Увидев "ягуар", он удивился - Рошманн заверил его, что никого не ждет.
   Оскар прислонил велосипед к стене и бесшумно  вошел  в  дом,  остановился
перед дверью кабинета в нерешительности. Он ничего не услышал, как, впрочем,
не услышали его и Миллер с Рошманном.
   Петер в последний раз оглядел эсэсовца и остался доволен.
   - Кстати, - сказал он. - Если бы вы оглушили меня кочергой,  вам  бы  это
все равно не помогло. Дело в том, что я оставил у сообщника досье на  вас  и
попросил отправить его властям, если не  вернусь  к  полудню.  Сейчас  около
одиннадцати, съездить позвонить я успею за двадцать минут. За это  время  вы
не освободитесь, даже имея под руками пилу. А полиция  прибудет  сюда  через
полчаса после звонка.
   Слушая его, Рошманн впадал в уныние. Он теперь надеялся только  на  одно:
что Оскар вернется и успеет выпытать у Миллера все необходимое до того,  как
сообщник журналиста переправит бумаги в полицию.
   Миллер распахнул дверь и вышел в коридор. Тут он лицом к лицу  столкнулся
с человеком в водолазке, который  был  выше  его  на  целую  голову.  Увидев
Оскара, Рошманн крикнул: "Хватай его!"
   Петер отступил в кабинет и  вскинул  пистолет,  который  положил  было  в
карман. Но опоздал. Ударом левой руки Оскар выбил его из рук журналиста. Тут
телохранителю показалось, будто Рошманн крикнул: "Бей его", -  и  он  ударил
Миллера в челюсть. Журналист весил немало, но удар был столь силен, что сбил
его с ног. Петер перелетел через низенький  журнальный  столик  и  стукнулся
головой о край книжного шкафа. Он тут же лишился чувств, упал на ковер,  как
сломанная кукла.
   Наступила недолгая тишина. Оскар оглядел прикованного к камину  Рошманна,
а тот не сводил глаз с неподвижного Миллера, из раны на  голове  у  которого
капала на ковер кровь.
   - Идиот! - заорал Рошманн, сообразив,  что  произошло.  Оскар  недоуменно
глядел на хозяина.
   - Иди сюда, - рявкнул Рошманн.
   Верзила подошел к камину и остановился, ожидая приказаний. Рошманн быстро
все обдумал и сказал:
   - Попробуй освободить меня от наручников. Возьми кочергу.
   Но наручники не поддались. Оскар лишь кочергу изогнул.
   - Тогда тащи сюда его, -  Рошманн  указал  на  Миллера.  Оскар  подхватил
журналиста под мышки и поднес к эсэсовцу. Тот пощупал пульс и сказал:
   - Он жив, но без сознания. Ему нужен врач. Дай мне бумагу и карандаш.
   Пока Оскар искал ножовку в  шкафу  под  лестницей,  Рошманн  левой  рукой
накарябал на листке два телефона. Когда телохранитель вернулся,  он  передал
ему бумагу.
   - Позвонишь по этому номеру в Нюрнберг и расскажешь, что здесь произошло.
А это телефон врача. Пусть едет сюда как можно  скорее.  И  сам  поторопись,
понял?
   Кивнув, Оскар выбежал из комнаты. Рошманн взглянул на  часы.  Без  десяти
одиннадцать. "Если Оскар доберется до телефона к одиннадцати и привезет сюда
врача около четверти  двенадцатого,  -  подумал  он,  -  Миллера,  возможно,
удастся вовремя  привести  в  сознание  и  заставить  задержать  сообщника".
Рошманн спешно принялся пилить наручники.
   Выйдя из дома, Оскар еще раз обругал  испортившийся  автомобиль  хозяина,
который  сиротливо  стоял  в  гараже,  схватился  было  за   велосипед,   но
остановился, посмотрел на "ягуар". Подошел к нему, заглянул в салон,  увидел
торчавшие в замке зажигания ключи. Хозяин просил поторопиться, посему  Оскар
бросил велосипед, сел  за  руль  "ягуара"  и,  описав  широкий  полукруг  по
устланной гравием лужайке, поехал к воротам.
   Он уже разогнал машину, переключился на третью передачу, когда наехал  на
лежавший поперек дороги и отчасти занесенный снегом столб.
   Сильный взрыв, от которого задрожали стекла  в  доме,  заставил  Рошманна
забыть о наручниках, которые он перепиливал. Вытянувшись  к  окну,  эсэсовец
увидел, что "ягуара" на месте нет, а из-за сосен к  небу  поднимается  столб
дыма. Он вспомнил заверения  Вервольфа,  что  о  Миллере  "позаботятся".  Но
журналист  лежал  у  его  ног,  значит,  погиб  телохранитель.  Надежда   на
освобождение угасла. Рошманн уронил голову на холодный металл, закрыл  глаза
и в отчаянии пробормотал: "Все кончено".
   Через несколько минут он вновь взялся за ножовку. Больше часа он потратил
на то, чтобы перепилить  закаленную  сталь  наручников,  совершенно  затупив
пилу. Когда эсэсовец освободился - лишь один браслет остался у него на руке,
- часы пробили полдень.
   Если бы у Рошманна было время, он  бы  пнул  хорошенько  лежавшего  рядом
Миллера, но эсэсовец очень торопился. Он вынул из  сейфа  в  стене  паспорт,
несколько толстых пачек крупных купюр и через двадцать минут, сложив все это
в чемоданчик, проехал на велосипеде мимо развороченного взрывом  "ягуара"  и
останков Оскара неподалеку.
   Добравшись  до  деревни,  он  заказал  такси  в  международный   аэропорт
Франкфурта. Там подошел к  справочной  и  поинтересовался:  "Когда  вылетает
ближайший самолет в Аргентину? Если раньше часа ничего нет, дайте  билет  до
Мадрида".

ГЛАВА 18

   В десять минут второго "мерседес" Маккензена  проехал  в  ворота  усадьбы
Рошманна. А через несколько  метров  остановился  -  дальше  двигаться  было
нельзя.
   "Ягуар" взорвался, но его шасси осталось на  дороге  и  загораживало  ее.
Капот и багажник сохранились, так же как и лонжероны, но  центральной  части
автомобиля, включая кабину, не было. Ее куски разметало далеко по снегу.
   Маккензен с хмурой улыбкой осмотрел скелет машины и  подошел  к  лежавшей
метрах  в  пяти  куче  обгоревшей  одежды,  в  которой  угадывались  контуры
человеческого тела. Что-то в ней привлекло  его  внимание,  и  он  нагнулся,
внимательно оглядел труп. Потом выпрямился и побежал к дому.
   Звонить Маккензен не стал, сразу дернул за ручку.  Дверь  отворилась,  он
вошел в прихожую. Прислушался, как почуявший опасность хищник у  водопоя.  В
доме было тихо. Маккензен вытащил из кобуры под мышкой "люгер", снял  его  с
предохранителя и стал одну за другой открывать выходившие в прихожую двери.
   Первой оказалась дверь гостиной, второй - кабинета.  Лежавшего  у  камина
человека он заметил сразу, но вошел, лишь внимательно все оглядев. Он знавал
двоих, попавшихся на трюк с явной приманкой и скрытой  засадой.  Перед  тем,
как войти, он заглянул даже в щель между дверными петлями.
   Миллер лежал на спине, склонив голову набок. Несколько  секунд  Маккензен
всматривался в его белое как мел лицо, прислушивался  к  неровному  дыханию.
Запекшаяся кровь на затылке журналиста почти все ему объяснила.
   Маккензен обыскал  дом,  приметил  выдвинутые  в  спальне  ящики  комода,
исчезновение из ванной бритвенного прибора.
   Возвратившись в кабинет, он заглянул в распахнутую створку стенного сейфа
- там было пусто. Сел за письменный стол и решил позвонить.
   Не услышав в трубке гудка, Маккензен чертыхнулся и положил ее  на  место.
Ящик с инструментами он нашел без труда, заметив открытую  дверь  шкафа  под
лестницей. Взяв все необходимое, он еще раз заглянул в  кабинет,  посмотрел,
не очнулся ли Миллер, и вышел из дома через стеклянные двери.
   Лишь через час он нашел разрыв в проводах, соединил их, вернулся в дом  и
взялся за телефон. Гудок появился. Маккензен позвонил в Нюрнберг.
   Он считал, что шеф  "Одессы"  ждет  вестей  с  нетерпением,  но  Вервольф
загов