м не понадобятся мои фотографии? - озабоченно спросил он.
   - Да, пара штук, -  Байер  захохотал.  -  Не  беда.  Сфотографируешься  в
автомате на вокзале. Подождем, пока волосы у тебя отрастут подлиннее, а  усы
станут погуще.
   - И что потом?
   Байер придвинулся и обнял его за плечи пухлой рукой. Дыша перегаром в ухо
журналисту, толстяк прошептал:
   - Потом я отошлю их одному моему приятелю, и через неделю придет паспорт.
По нему ты получишь права - придется, конечно, опять  сдавать  экзамен  -  и
карточку социального страхования. А властям скажешь,  будто  пятнадцать  лет
прожил за границей и только что вернулся. Словом, старик, не переживай,  все
это пустяки.
   Хотя Байер опьянел, он не сказал ни одного  лишнего  слова,  а  Петер  не
пытался чересчур давить на  него,  боясь,  что  тот  заподозрит  неладное  и
замолчит вообще.
   Миллеру очень хотелось кофе, но он от него отказался,  опасаясь,  как  бы
Байер от него не протрезвел. Толстяк  заплатил  за  ужин  из  туго  набитого
кошелька и направился к гардеробу. Была половина одиннадцатого.
   - Какой прекрасный ужин, герр Байер, - пролепетал Миллер. -  Большое  вам
спасибо.
   - Зови меня просто Франц, - просипел толстяк, с трудом залезая в пальто.
   - Думаю, большего  из  ночной  жизни  Штутгарт  предложить  не  может,  -
размышлял Миллер, одеваясь.
   - Эх, глупыш! Ты еще ничего не видел. У  нас  классный  город.  Полдюжины
хороших кабаре. Хочешь туда прокатиться?
   - Вы намекаете, что у вас тут и.стриптиз есть? - спросил Миллер изумленно
   Байер даже засопел от радости:
   - Ты что, смеешься? Кстати, может, сходим посмотрим? Я  иногда  не  прочь
поглядеть, как раздеваются девочки.
   Он дал гардеробщице хорошие чаевые и вышел на улицу.
   - А какие ночные клубы есть в Штутгарте? - невинно спросил Миллер.
   - Сейчас вспомню. "Мулен Руж", "Бальзак", "Империал" и "Зайонара".  Потом
есть еще "Мадлен" на Эберхардтштрассе...
   - Эберхардт? Боже, какое совпадение! Так звали моего начальника,  это  он
вытащил меня из беды и направил к адвокату в Нюрнберг! - выпалил Миллер.
   - Хорошо. Хорошо. Отлично. Туда и  поедем,  -  заявил  Байер  и  пошел  к
машине.

***

   Маккензен подъехал к "Трем якорям" в четверть двенадцатого.  С  вопросами
он обратился к метрдотелю.
   - Герр Байер? - переспросил тот. - Да, он заходил к  нам  сегодня.  Уехал
около часа назад.
   - Был ли с ним высокий мужчина с короткими каштановыми волосами?
   - Да. Они сидели вон за тем угловым столиком.
   Маккензен с легкостью вложил в руку метрдотеля банкноту в двадцать  марок
и сказал:
   - Мне позарез нужно его найти. Дело серьезное. С его женой плохо...
   - Боже, - с  искренним  беспокойством  пробормотал  метрдотель,  -  какой
кошмар! - Вы знаете, куда они поехали?
   - Увы, нет, - метрдотель  подозвал  одного  их  официантов.  -  Ганс,  вы
обслуживали герра Байера и его гостя. Они не говорили, куда поедут отсюда?
   - Нет, - ответил Ганс. - По-моему, они вообще никуда не собирались.
   - Поговорите с гардеробщицей, - предложил метрдотель. - Может  быть,  она
что-нибудь слышала.
   Маккензен так и сделал. Потом попросил  туристский  буклет  "Что  есть  в
Штутгарте". В разделе  "кабаре"  значились  шесть  заведений.  На  развороте
буклета была карта центра города. Маккензен вернулся в  машину  и  поехал  а
ближайшее кабаре.

***

   Миллер и Байер сидели за столиком для  двоих  в  ночном  клубе  "Мадлен".
Франц, потягивая уже вторую порцию виски, остекленевшими глазами глядел, как
фигуристая молодая женщина на сцене, вращая  бедрами,  расстегивала  лифчик.
Когда она его, наконец, сняла, Байер, трясясь от похоти, ткнул  Миллера  под
ребра и хохотнул: "Какой бюст, а, какой бюст!" Было уже за полночь, и  Франц
здорово накачался.
   - Послушайте, герр Байер, я себе места не нахожу, - прошептал  Миллер.  -
Ведь это за мной охотится полиция, а не за вами. Когда же вы  достанете  мне
паспорт?
   Толстяк снова обнял его за плечи:
   - Послушай, Рольф, старик, я тебе уже все объяснил. Не  волнуйся,  ладно?
Предоставь это дело мне, - он подмигнул Миллеру. - Да  ведь  я  и  не  делаю
паспорта сам. Просто отсылаю фотографию парню, который их фабрикует, и через
неделю они приходят ко мне уже готовенькие. Словом, осечки быть не может.  А
теперь выпьем  за  старого  доброго  Франца,  -  он  помахал  пухлой  рукой,
вскричал:
   - Официант, еще бутылку.
   Миллер отодвинулся от Байера и задумался. Во-первых, если перед тем,  как
сфотографироваться, надо ждать, пока отрастут  волосы,  значит,  паспорт  он
получит только через несколько  недель.  Во-вторых,  хитростью  из  толстяка
адрес "паспортиста" не вытянешь. Сколько его  ни  пои,  он  держит  язык  за
зубами.
   Когда первое шоу  закончилось,  он  вывел  Байера  из  кабаре.  Тот  едва
держался на ногах
   - Пора домой, - сказал Миллер, подводя толстяка  к  оставленной  на  углу
машине, вынул у него из кармана ключи, усадил его на заднее сиденье,  а  сам
сел за руль. Тут  из-за  угла  вывернул  серый  "мерседес"  и  затормозил  в
двадцати метрах.
   Сидевший в нем Маккензен объехал уже  пять  ночных  клубов.  Взглянув  на
номер отъезжавшего от "Мадлен" автомобиля - именно  о  таком  говорила  фрау
Байер, - он осторожно поехал следом.
   Миллер вел машину медленно,  превозмогая  собственное  опьянение.  Меньше
всего  ему  хотелось  попасться  на  глаза  полиции  и  пройти  проверку  на
трезвость. Он ехал не к дому Байера, а к своей  гостинице.  В  пути  толстяк
задремал. У отеля Миллер разбудил его, сказал:
   - Вставай, Франц, вставай, старик, пойдем ко мне, выпьем на посошок.
   Толстяк огляделся и пробормотал:
   - Мне домой надо. Жена ждет.
   - Пойдем, пойдем. Посидим, поговорим, вспомним старые времена.
   - Старые времена, - пьяно улыбнулся Байер. - А какое великое время  тогда
было, Рольф!
   - Да, великое. - Миллер помог Байеру выйти из машины. - Пойдем.
   Маккензен остановил "мерседес" неподалеку и потушил фары Машина утонула в
темноте.
   Ключ от  номера  был  у  Миллера  в  кармане.  Ночной  портье  дремал  за
конторкой. Байер что-то забормотал.
   - Т-с-с-с, - сказал Миллер. - Тихо.
   - Тихо, - повторил Байер, топая как слон,  и  засмеялся  над  собственным
притворством. К счастью, далеко идти  не  пришлось,  номер  Миллера  был  на
втором этаже. Петер открыл дверь, зажег  свет  и  помог  Байеру  усесться  в
единственное кресло - жесткое, с высокой прямой спинкой.
   Тем временем Маккензен вышел из "мерседеса", стал напротив отеля, оглядел
окна. В два часа ночи ни в одном из них не горел свет. Когда он  вспыхнул  в
комнате Миллера, Маккензен четко заметил расположение окна.
   Он подумал, не пойти ли туда  и  покончить  с  Миллером  немедленно.  Его
остановили два соображения.  Во-первых,  через  стеклянные  двери  гостиницы
виднелся разбуженный тяжелой поступью Байера  ночной  портье.  Он,  конечно,
заметит постороннего, поднимающегося по лестнице в два часа  ночи,  и  потом
опишет его полиции. Во-вторых,  Байер  сильно  пьян.  Маккензен  видел,  как
Миллер помогал ему идти, и понял, что не сможет быстро вывести  толстяка  из
гостиницы после убийства. А  если  полиция  доберется  до  Байера,  Вервольф
намылит ему, Маккензену, шею. Несмотря на невзрачную  внешность,  Байер  был
крупным военным преступником и незаменимым для "Одессы" человеком.
   А еще одно обстоятельство привело Маккензена к мысли о выстреле  в  окно.
Напротив гостиницы стоял недостроенный дом. Стены и полы были  уже  сделаны,
на второй и третий этажи вела бетонная лестница. Время есть.  Миллер  никуда
не денется. Маккензен не спеша вернулся к  машине  с  запертой  в  багажнике
винтовкой.

***

   Удар  застал  Байера  врасплох.  Его  реакция,  замедленная  выпитым,  не
позволила увернуться. Миллеру ни разу не  случалось  пользоваться  приемами,
которым его научили десять лет назад в армии, и он не  знал,  насколько  они
действенны. Толстенная шея Байера, возвышавшаяся над  плечами,  как  розовый
холм, навела Миллера на мысль, что бить придется изо всей силы.
   Байер  даже  сознания  не  потерял:  его  шею  защитил   слой   жира,   а
нетренированная ладонь Миллера была  мягкой.  Но  все  равно,  пока  толстяк
избавлялся  от  головокружения,  Петер  успел  накрепко  привязать   его   к
подлокотникам кресла двумя галстуками.
   - Какого черта, - хрипло рявкнул Байер.
   Между тем Миллер прихватил длинным телефонным проводом  ноги  толстяка  к
креслу.
   Байер  уставился  на  Петера,  как  сыч.  Он  начинал   соображать,   что
происходило. Как и всех ему  подобных.  Байера  всю  жизнь  мучила  мысль  о
возможном возмездии.
   - Тебе отсюда не уйти, - сказал он Миллеру. - И до Израиля не  добраться.
Ты ничего не докажешь. Я ваших не убивал.
   Миллер прервал эту речь, засунув Байеру в рот скатанные носки  и  обвязав
его лицо шарфом - подарком заботливой  матери.  Байер  злобно  уставился  на
журналиста поверх вывязанного на шарфе узора.
   Петер придвинул к себе стул спинкой вперед,  сел  на  него  верхом.  Лицо
Миллера оказалось в полуметре от лица Байера
   - Слушай, жирная скотина. Во-первых, я не израильский агент. Во-вторых, я
никуда тебя не повезу. Ты все расскажешь мне здесь. Понял?
   Вместо ответа Байер молча сверкнул глазами. Они налились  кровью,  как  у
кабана, попавшего в засаду.
   - Я хочу узнать, и до рассвета  узнаю,  имя  и  адрес  человека,  который
делает паспорта для "Одессы".
   Миллер огляделся, заметил на столе  лампу  и  взял  ее,  вынув  вилку  из
розетки.
   - А теперь, Байер, или как тебя там, я вытащу кляп и  ты  заговоришь.  Но
если вздумаешь закричать, получишь лампой по мозгам. И знай - я  не  побоюсь
проломить тебе голову. Ясно?
   Миллер говорил не правду. Он никогда никого не убивал, и  желания  теперь
стать убийцей у него не было. Петер осторожно развязал шарф и вынул изо  рта
Байера носки, держа лампу в правой руке, над головой толстяка.
   - Сволочь, - пробормотал Байер. - Шпион. Ничего ты от меня не добьешься.
   Едва он это выговорил, как носки вновь оказались у него во рту.
   - Ничего? - переспросил Миллер. - Посмотрим. А что, если я сейчас выкручу
из светильника лампу, включу его и засуну в патрон твой член, а?
   Байер зажмурился. Пот полился с него градом. Миллер вынул кляп.
   - Нет, только не электроды! Только не член! - взмолился толстяк.
   - Ты видел, как это бывает, верно? - спросил Миллер, говоря в  самое  ухо
Байера.
   Тот закрыл глаза и тихо застонал в ответ. Двадцать лет назад он был одним
из тех, кто допрашивал участников Сопротивления в парижской  тюрьме  Фресне.
Он прекрасно знал, как это бывает. Но с другими людьми.
   - Говори, - прошептал Миллер. - Имя и адрес того, кто делает паспорта.
   Байер судорожно глотнул, не открывая глаз.
   - Винцер. - произнес он.
   - Кто?
   - Винцер. Клаус Винцер.
   - Он профессиональный гравер?
   - Он печатник.
   - Где живет?
   - Они меня убьют...
   - А если не скажешь, тебя убью я. В каком городе?
   - В Оснабрюке.
   Миллер сунул Байеру кляп в рот  и  задумался.  Значит,  Клаус  Винцер  из
Оснабрюка. Петер вынул из "дипломата", где лежал дневник Саломона Таубера  и
разные карты, карту автодорог ФРГ.
   Шоссе в Оснабрюк лежало на самом севере  земли  Северный  Рейн-Вестфалия,
проходило через Маннгейм, Франкфурт,  Дортмунд  и  Мюнстер.  Раньше  чем  за
четыре-пять часов до Оснабрюка не добраться. А было уже почти три часа  утра
двадцать первого февраля.
   На другой стороне улицы, на третьем этаже недостроенного дома, с ноги  на
ногу переминался Маккензен. Свет в окне  второго  этажа  гостиницы  все  еще
горел. Убийца то и дело бросал взгляды на вестибюль. Если  бы  только  Байер
вышел, размышлял он, я бы взял Миллера в номере. Или если бы вышел Миллер, я
бы настиг его на улице. А  если  бы  кто-нибудь  из  них  распахнул  окно...
Маккензен поежился и крепче взялся за приклад тяжелой винтовки  "ремингтон".
На расстоянии десяти метров из нее не промахнешься. Маккензен стал  ждать  -
он был терпелив.

***

   Миллер собирался в дорогу. Он решил вывести Байера из  игры  хотя  бы  на
шесть часов. Впрочем,  вполне  возможно;  толстяк  побоится  сообщить  своим
шефам, что выдал печатника, но рассчитывать на такое было рискованно.
   Петер туже затянул путы, удерживавшие  Байера  в  кресле,  потом  положил
кресло набок, чтобы толстяк не мог с шумом завалить его и  привлечь  к  себе
внимание. Телефонный провод Миллер  оборвал  еще  раньше.  В  последний  раз
журналист оглядел комнату ушел, заперев за собой дверь.
   На лестнице его вдруг осенило:  ночной  портье,  вероятно,  заметил,  как
Миллер с Байером поднимались на второй этаж. Что он  подумает,  если  теперь
один Миллер спустится в вестибюль, заплатит по счету и уедет?
   Петер вернулся и пошел в глубь гостиницы. Окно в конце коридора  выходило
на пожарную лестницу. Миллер поднял задвижку и стал на  железную  ступеньку.
Через несколько секунд он очутился на заднем дворе у гаража, оттуда прошел в
узкий переулок за гостиницей.
   Вскоре  он  уже  плелся  к  "ягуару",  стоявшему  в  трех  километрах  от
гостиницы. Бессонная ночь и выпитое вино оставили Пещера почти без сил.  Ему
очень хотелось спать, но он понимал: до Винцера надо добраться  раньше,  чем
поднимут тревогу фашисты.
   Когда он сел за руль "ягуара", было почти четыре утра.  А  через  полчаса
выехал на шоссе, ведущее на север.

***

   Едва Миллер ушел, как Байер,  совершенно  протрезвевший,  стал  пробовать
освободиться. Он пытался зубами  сквозь  кляп  и  шарф  развязать  руки,  но
ожиревшая шея не давала низко склонить голову, а носки во рту  мешали  сжать
зубы. И тут Франц  заметил  лежавший  на  полу  светильник,  подумал:  "Если
удастся разбить лампочку, можно разрезать путы осколками стекла".
   Не меньше часа понадобилось Байеру, чтобы доползти до светильника  вместе
со стулом и разбить лампу.
   Разрезать материю стеклом кажется простым делом лишь на первый взгляд.  С
рук Байера лил пот, галстуки промокли и впились в кожу еще сильнее. Только в
семь утра, когда уже начало светать, первые нити материи стали  расходиться.
А полностью Байер освободил левую руку еще через час. Но дальше стало легче.
Свободной рукой он снял с головы шарф, вынул изо рта кляп и несколько  минут
пролежал неподвижно, пытаясь отдышаться. Потом развязал правую руку и ноги.
   Сперва он ткнулся в дверь, но она оказалась запертой. Тогда он проковылял
на онемевших от пут ногах к телефону  -  аппарат  не  работал  -  и  наконец
подошел к окну, отдернул шторы и распахнул створки.
   Маккензен к тому времени  подремывал,  несмотря  на  холод.  Увидев,  что
кто-то раздвигает шторы, он вскинул ружье и, когда окно  открыли,  выстрелил
прямо в лицо тому, кто это сделал.
   Пуля попала Байеру в шею, и он умер еще до того,  как  его  грузное  тело
качнулось назад и упало на пол.
   Звук выстрела можно принять за автомобильный выхлоп, но только  в  первое
мгновение. Маккензен понимал: даже в такой неурочный час кто-нибудь с минуту
на минуту попытается выяснить, в чем дело.
   Не взглянув больше на открытое окно гостиницы, он скользнул  по  бетонной
лестнице, выскочил во двор, обежал  две  бетономешалки  и  кучу  гравия.  Не
прошло и минуты после выстрела, как он сунул винтовку в багажник "мерседеса"
и уехал.
   Но еще вставляя ключ в замок зажигания, Маккензен понял, что дело неладно
- он, видимо, ошибся. Человек, которого приказал убить Вервольф,  высокий  и
тощий. А у окна, как показалось Маккензену,  стоял  толстяк.  Из  увиденного
вчера вечером палач сделал вывод, что убил Байера.
   Впрочем, ничего страшного не произошло. Увидев на ковре мертвеца,  Миллер
побежит из гостиницы  что  есть  сил.  И  вернется  к  оставленному  в  трех
километрах "ягуару". Туда и поехал Маккензен. А по-настоящему забеспокоился,
не найдя между "опелем" и грузовым "бенцем" "ягуара" Миллера.
   Но Маккензен не стал бы главным  палачом  "Одессы",  если  бы  терялся  в
подобных обстоятельствах. В переделки он попадал  не  раз.  Несколько  минут
Маккензен просидел за рулем "мерседеса",  смирился  с  мыслью,  что  упустил
Миллера, и стал размышлять, куда тот делся.
   Если он ушел еще до смерти  Байера,  рассуждал  палач,  он  поступил  так
потому, что или ничего от толстяка не добился, или, наоборот, что-то у  него
выпытал. Если  справедливо  первое,  все  в  порядке,  Миллера  можно  будет
обезвредить и позже. Если же верно второе, один Вервольф может знать,  какие
сведения выудил у Байера  журналист,  -  значит,  несмотря  на  страх  перед
Вервольфом, придется ему звонить.
   Поиски таксофона заняли у Маккензена десять  минут.  А  монеты  по  одной
марке для междугородных переговоров он всегда носил с собой.
   Услышав неприятные вести, Вервольф долго осыпал  Маккензена  проклятиями.
Наконец успокоился и скомандовал:
   - Найди его как можно скорее! Бог знает, где он теперь!
   Маккензен объяснил шефу, что ему надо знать, какие  сведения  Миллер  мог
выпытать у Байера.
   Вервольф призадумался и вдруг испуганно выдохнул:
   - Печатник! Он узнал имя печатника!
   - Какого печатника, шеф?
   Вервольф взял себя в руки.
   - Я свяжусь с ним и предупрежу, - твердо сказал он.  -  Вот  куда  поехал
Миллер. - Вервольф  продиктовал  адрес.  -  Отправляйтесь  туда  немедленно.
Миллер будет или у печатника дома, или где-нибудь в городе. Если не  найдете
самого Миллера, разыщите его машину и не отходите от нее ни на шаг. К ней он
возвращается всегда.
   Вервольф бросил трубку, тут же поднял ее  и  попросил  справочную.  Узнав
нужный номер, позвонил в Оснабрюк.

***

   В Штутгарте Маккензен пожал плечами, повесил трубку и вернулся к  машине.
Мысль о предстоящей дальней поездке и новом убийстве  его  не  радовала.  Он
устал не меньше Миллера, приближавшегося теперь к  Оснабрюку.  И  Миллер,  и
Маккензен уже сутки не спали, а палач к тому же не ел со вчерашнего утра.
   Продрогший до костей, сгоравший от желания выпить чашку горячего  кофе  с
коньяком, он забрался в "мерседес" и тронулся к шоссе на Вестфалию.

ГЛАВА 14

   На первый взгляд Клаус Винцер на эсэсовца совсем не  походил.  Во-первых,
он был гораздо ниже нужного для  СС  роста  в  180  см,  во-вторых,  страдал
близорукостью.  Сейчас,  в  возрасте  сорока  лет,  он   был   располневшим,
невзрачным, робким человеком с пушистыми светлыми волосами.
   И впрямь, не  было  среди  носивших  форму  СС  людей  с  более  странной
карьерой. Он родился в 1924 году в семье некоего Иоганна Винцера, мясника из
Висбадена, крупного громогласного человека,  с  двадцатых  годов  преданного
сторонника Адольфа Гитлера и национал-социалистов. С детства  помнил  Клаус,
как отец приходил домой после уличных боев с коммунистами и социалистами.
   Клаус пошел в мать, и отец с отвращением смотрел на невысокого,  слабого,
близорукого сына-тихоню. Тому претили насилие, спорт и "Гитлерюгенд". Лишь в
одном Клаус преуспевал: еще мальчишкой  он  загорелся  любовью  к  искусству
каллиграфии и изготовления красочных рукописей, что отец считал занятием для
девиц.
   Когда нацисты пришли к власти, дела отца  здорово  поправились:  за  свою
преданность партии он получил исключительное право  снабжать  мясом  местное
подразделение СС. Молодые парни в мундирах со сдвоенными молниями в петлицах
ему очень нравились, и он тайно мечтал однажды  увидеть  в  черно-серебряной
форме и сына.
   Клаус  склонности  к  этому  не  выказывал,   предпочитая   корпеть   над
рукописями, экспериментировать с цветными чернилами и красивыми шрифтами.
   Началась война, а весной  1942  года  Клаус  достиг  восемнадцати  лет  -
призывного возраста, но в армию его не взяли даже писарем  -  он  не  прошел
медкомиссию.
   Иоганн Винцер поехал в Берлин к старому товарищу по уличным боям, который
теперь занимал видный пост в СС, в надежде, что  тот  вступится  за  сына  и
сумеет устроить его на службу  и