ь.  В  нем  было  около
полукилограмма пластиковой взрывчатки и два детонатора.
   - Конечно. Без труда. Но придется подождать до темноты.
   Маккензен вдруг замолк, выглянул из окна почтамта, буркнул: "Я перезвоню"
- и бросил трубку. Объявился он  уже  через  пять  минут:  "Извините,  но  я
увидел, как Миллер с "дипломатом" в руках садится в машину. Он уехал, но  из
гостиницы не выписался - я проверил у дежурного. Да и чемоданы он  не  взял,
так что вернется. Словом,  не  беспокойтесь,  бомбу  я  подложу  сегодня  же
вечером".
   Миллер проснулся около часа посвежевшим и  несколько  взбудораженным.  Во
сне он понял, что за мысль его мучила.  Петер  оделся  и  поехал  обратно  к
Винцеру.
   Горничная ему явно обрадовалась.
   - Привет, - радостно улыбнулась она. - Это опять вы?
   - Я просто мимо проезжал, - объяснил Миллер,  -  и  решил  зайти  узнать,
давно ли вы здесь служите?
   - Около года. А что?
   - Раз герр Винцер закоренелый холостяк, а вы так молоды, я подумал -  кто
же ухаживал за ним раньше?
   - Ах, вот вы о чем! За  ним  ухаживала  его  домоправительница,  фройляйн
Вендель.
   - Где она теперь?
   - В больнице, - вздохнула Барбара, - и, наверное,  скоро  умрет.  У  нее,
знаете, рак груди. Какой ужас! Тем более странно, что герр  Винцер  уехал  в
такой спешке. Он во фройляйн Вендель души не чаял, навещал ее  каждый  день.
Не то чтобы между ними - ну, знаете, - что-то такое было, просто она служила
у него, по-моему, с пятидесятого года, и он ее  очень  уважает.  Не  раз  он
поучал меня словами: "А вот фройляйн Вендель делала это не так".
   - В какую больницу ее положили? - спросил Миллер.
   - Забыла. Хотя погодите. Ее название записано в блокноте  у  телефона.  Я
сейчас.
   Через две минуты Барбара  назвала  Петеру  больницу,  где  лежала  бывшая
домоправительница Клауса. Это оказалась дорогая частная клиника  на  окраине
города.
   Разобравшись по карте, как туда проехать, Миллер добрался до  больницы  в
четвертом часу дня.

ГЛАВА 15

   Врач оглядел посетителя неодобрительно. Миллер презирал людей в  костюмах
и галстуках, сам так не  одевался  никогда,  в  больницу  приехал  в  черном
пуловере, из-под которого выглядывала белая нейлоновая водолазка.
   - Племянник? - удивленно повторил врач. - А я и не знал, что  у  фройляйн
Вендель есть племянник.
   - По-моему, я ее единственный родственник, - "пояснил" Миллер.  -  Я  бы,
конечно, приехал раньше, если бы знал о  состоянии,  тети,  но  герр  Винцер
позвонил мне лишь сегодня, попросил навестить ее.
   - Насколько я знаю, он в это время приходит к ней сам, - заметил врач.
   - Увы, ему пришлось срочно уехать,  -  вежливо  проговорил  Петер.  -  По
крайней мере так он сам сообщил мне сегодня утром по телефону.  Сказал,  что
несколько дней его не будет, и просил побыть с фройляйн Вендель меня.
   - Уехал? Невероятно. И как странно, - врач призадумался, потом сказал:
   - Простите, я на минутку, -  и  прошел  из  вестибюля,  где  беседовал  с
Миллером, в небольшой кабинет, дверь не прикрыл, потому Петер  услышал,  как
он разговаривает по телефону, видимо, с Барбарой.
   - Неужели и впрямь уехал?.. Сегодня утром?.. На  несколько  дней?..  Нет,
нет, ничего, фройляйн. Я просто  хотел  узнать,  почему  он  не  был  у  нас
сегодня.
   Врач повесил трубку, вернулся в вестибюль и пробормотал:
   - Странно. С тех пор как фройляйн Вендель положили  к  нам,  герр  Винцер
приезжал сюда каждый день обязательно. Очевидно, он к  ней  очень  привязан.
Что ж, если он хочет застать ее в живых, ему с возвращением надо, знаете ли,
поспешить.
   - Это же он мне и по телефону сказал, -  с  грустью  произнес  Миллер.  -
Бедная тетушка!
   - На правах родственника вы, конечно, можете побыть  с  ней  немного.  Но
предупреждаю, она очень слаба, так что не утомляйте ее. Пойдемте.
   Доктор провел Миллера по коридорам здания, которое  когда-то  давно  было
жилым домом, и остановился, по-видимому, у бывшей спальни.
   - Она здесь. - Он ввел Петера в палату и ушел,  притворив  дверь.  Миллер
услышал, как затихают в коридоре его шаги.
   В палате царил полумрак. Наконец глаза Петера освоились с тусклым  светом
пасмурного зимнего дня: струившимся между неплотно  задернутыми  шторами,  и
журналист различил иссохшую женщину. Она полусидела в кровати  на  подушках.
Ее белый халат и бледное лицо почти сливались  с  постельным  бельем.  Глаза
женщины были закрыты. Миллер понял - она вряд  ли  сможет  рассказать,  куда
исчез печатник.
   - Фройляйн Вендель, - прошептал Петер.
   Веки больной затрепетали и  разомкнулись.  Она  взглянула  на  посетителя
столь бесстрастно, что Миллер засомневался, видит ли  она  его  вообще.  Тут
женщина вновь закрыла глаза и забормотала. Миллер склонился к  ней,  пытаясь
расслышать слова, что срывались с ее посеревших губ.
   Смысла в них почти  не  было.  Фройляйн  Вендель  пробормотала  что-то  о
Розенхайме - деревушке в Баварии ("Возможно, - подумал  Миллер,  -  она  там
родилась"), еще о ком-то "в белых одеждах, красивых, очень красивых".  Потом
ее речь стала совсем бессвязной.
   Миллер склонился над умирающей еще ниже, спросил:
   - Фройляйн Вендель, вы меня слышите?
   Та,  не  обращая  внимания,  пробормотала:  "...у  каждой  в  руках   был
молитвенник и цветы, все в белом, такие еще невинные".
   Наконец Миллер понял. В бреду женщина вспомнила  свое  первое  причастие.
Очевидно, умирающая, как и сам Миллер, была католичкой.
   - Вы слышите меня, фройляйн Вендель?  -  спросил  Миллер  вновь  уже  без
всякой надежды. Она вдруг открыла глаза и уставилась на его белую  водолазку
под черным пуловером. А потом, к изумлению Миллера, закрыла их опять  и  вся
как-то вздрогнула. Петер забеспокоился. Он уже хотел позвать врача, как  две
слезы - по одной из каждого глаза  -  скатились  на  увядшие  щеки  фройляйн
Вендель. Ее рука двинулась по покрывалу к запястью Миллера и  ухватилась  за
него с силой отчаяния. Петер  хотел  освободиться  и  уйти,  уверенный,  что
больная ему ничего о Клаусе Винцере  не  расскажет,  как  вдруг  она  вполне
внятно произнесла: "Благословите меня, святой отец, ведь я согрешила".
   Поначалу Миллер не понял, в чем дело, но, взглянув на собственную одежду,
сообразил, какую ошибку совершила женщина в полумраке. Пару минут он  решал,
то ли бросить все и вернуться в Гамбург, то  ли,  рискуя  своей  бессмертной
душой,  в  последний  раз  попытаться  через  печатника  разыскать   Эдуарда
Рошманна.
   Наконец вновь склонился над умирающей и сказал: "Я готов  выслушать  твою
исповедь, дитя мое".
   И фройляйн Вендель заговорила. Усталым, монотонным голосом  рассказала  о
своей жизни. Родилась она в 1910 году в Баварии. Там и выросла, среди  полей
и лесов. Помнила, как в четырнадцатом отец ушел на  войну,  а  через  три  с
лишним года, в восемнадцатом, вернулся,  затаив  злобу  на  тех,  кто  довел
Германию до поражения.
   Помнила она и политическую кутерьму начала двадцатых, попытку фашистского
путча в соседнем Мюнхене, когда толпа, возглавляемая  тамошним  возмутителем
спокойствия   Адольфом   Гитлером,   попыталась   свергнуть   правительство.
Впоследствии отец присоединился к его партии,  а  когда  дочери  исполнилось
двадцать три,  эта  партия  во  главе  с  "возмутителем  спокойствия"  стала
управлять Германией. Юная фройляйн Вендель вступила в  Союз  молодых  немок,
стала секретаршей гауляйтера Баварии, часто  ходила  на  танцы,  где  бывали
молодцеватые блондины в черной военной форме.
   Но увы, фройляйн Вендель была очень некрасивой  -  крупной,  неуклюжей  и
костлявой, с волосами на верхней губе, - а потому к тридцати  годам  поняла,
что замуж ее  никто  не  возьмет.  В  тридцать  девятом  она,  переполняемая
ненавистью ко всему миру, пошла работать охранницей в концлагерь Равенсбрюк.
   И вот теперь она со слезами  на  глазах  рассказывала  Миллеру  о  людях,
которых избивала; говорила, сжимая его руку изо  всех  сил  -  она,  видимо,
боялась, что "святой отец" не сможет справиться с отвращением  и  уйдет,  не
дослушав.
   - А после войны? - тихо спросил Петер.
   После  войны  начались  скитания.  Брошенная  эсэсовцами,   разыскиваемая
союзниками, она работала посудомойкой, жила в приютах Армии  спасения.  А  в
пятидесятом году, будучи официанткой  в  оснабрюкской  гостинице,  встретила
Винцера, который поселился там, подыскивая себе дом в этом  городе.  Наконец
он его купил, а ей предложил место домоправительницы.
   - И все? - осведомился Петер, когда она смолкла.
   - Да, святой отец.
   - Дитя мое, я не смогу дать вам отпущение, пока вы не признаетесь во всех
грехах.
   - Мне нечего больше сказать, святой отец.
   - А как же  поддельные  паспорта?  Те,  что  ваш  хозяин  фабриковал  для
разыскиваемых эсэсовцев.
   Фройляйн Вендель молчала, и Петер испугался, что она  лишись  чувств.  Но
вдруг она спросила:
   - Вам известно и о них, святой отец?
   - Известно.
   - Я к этим паспортам и не прикасалась.
   Однако вы знали о них, знали, чем занимается Клаус Винцер.
   - Да, - едва слышно прошептала она.
   - Его в городе нет. Он уехал, - сказал Миллер.
   - Уехал? - простонала умирающая. - Не может быть.  Только  не  Клаус.  Он
меня не бросит. Он вернется.
   - Вы знаете, куда он уехал?
   - Нет, святой отец.
   - Вы уверены? Подумайте, дитя мое.  Его  вынудили  уехать.  Куда  он  мог
податься?
   Фройляйн Вендель медленно покачала иссохшей головой:
   - Не знаю, святой отец. Если ему станут угрожать, он воспользуется досье.
Так он мне сам сказал.
   Миллер вздрогнул. Взглянув на женщину,  которая  опять  закрыла  глаза  и
лежала словно спящая, он спросил:
   - Какое досье, дитя мое?
   Они разговаривали еще пять минут. Потом в дверь  тихо  постучали.  Миллер
снял руку женщины со своей и поднялся, собираясь уходить.
   - Отец, - вдруг жалобно позвала фройляйн Вендель,  Петер  обернулся.  Она
смотрела на него широко открытыми глазами. - Благословите меня.
   Отказать было  невозможно.  Миллер  вздохнул.  Благословить  ее  означало
совершить смертный грех, но журналист решил уповать на милость божью. Подняв
правую руку, он осенил умирающую крестным знамением  и  произнес  по-латыни:
"Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа отпускаются тебе грехи твои".
   Женщина глубоко вздохнула, закрыла глаза и потеряла сознание.
   В коридоре Петера ждал врач.
   - По-моему, на сегодня хватит; - сказал он.
   Миллер согласно кивнул и заметил:
   - Да, она уже уснула.
   Врач заглянул в комнату, а потом проводил Миллера обратно в вестибюль.
   - Как, по-вашему, сколько ей осталось? - спросил Петер.
   - Трудно сказать. Дня два-три, но не больше. Очень сожалею.
   - Что ж, спасибо, что дали возможность взглянуть на нее, - сказал Миллер.
Врач открыл входную дверь.
   - И еще одна просьба, доктор. Все в нашей семье  католики.  Тетя  просила
священника. Хочет исповедаться. Вы понимаете?
   - Да, конечно.
   - Позаботьтесь об этом, пожалуйста.
   - Конечно, - заверил его врач. - Сегодня  же.  Хорошо,  что  сказали.  До
свидания.

***

   После обеда Маккензен поехал покупать все необходимое для бомбы.  "Секрет
нашей профессии в том, - как-то сказал ему инструктор, - чтобы  пользоваться
самыми обыденными вещами, которые продаются в любом магазине".
   В хозяйственном Маккензен купил паяльник, кислоту и немного припоя, моток
черной изоленты, метр тонкого провода, кусачки, ножовочное полотно  и  тюбик
быстро застывающего клея. В электротоварах - девятивольтовую  батарейку  для
приемника, лампочку диаметром колбы два сантиметра и два куска  одножильного
изолированного кабеля длиной по три метра каждый.  Изоляция  на  одном  была
красная, а на другом - синяя. Маккензен  был  человеком  аккуратным,  любил,
чтобы  положительный  и  отрицательный   контакты   четко   различались.   В
канцтоварах ему  продали  пять  больших  стирательных  резинок  длиной  пять
сантиметров, шириной два с половиной сантиметра и высотой  полсантиметра.  В
отделе игрушек он купил шесть воздушных шариков,  а  в  продовольственном  -
жестяную банку чая с  плотной  крышкой:  Маккензен  терпеть  не  мог,  когда
взрывчатка намокала.
   Запасшись всем необходимым, он снял в отеле "Гогенцоллерн" номер,  окнами
выходящий на площадь, дабы легче было наблюдать за автостоянкой, куда, палач
был уверен, Миллер рано или поздно вернется, так  как  знал,  что  журналист
снимал комнату в этом же отеле.
   Кроме покупок, он захватил в номер вынутые из  "мерседеса"  взрывчатку  -
вязкое вещество, похожее на пластилин, - и детонатор.
   Палач  уселся  перед  окном,  поставил  рядом  чашку  крепкого  кофе   и,
поглядывая на площадь, принялся за работу.
   Он высыпал чай в унитаз, оставил одну банку. Проткнул ручкой от бокорезов
дырку в ее крышке и откусил от красного провода кусок  сантиметров  двадцать
пять длиной. Один его конец он припаял к "плюсу" батарейки, а к ее  "минусу"
припаял весь синий провод. Чтобы провода  не  соприкасались,  он  провел  их
вдоль разных стенок батарейки и примотал к ней изолентой.
   Второй конец короткого красного провода Маккензен  соединил  с  одним  из
контактов детонатора, а ко второму контакту подвел длинный  красный  провод.
Потом положил батарейку вместе с детонатором в банку и  заполнил  оставшееся
место взрывчаткой.
   Электрическая цепь была почти готова. Один полюс батарейки  соединялся  с
контактом детонатора. Провод от второго полюса пока болтался в  воздухе.  Но
стоило замкнуть его с проводом, отходившим ОТ второго контакта детонатора, и
по цепи пошел бы ток, детонатор сработал бы с глухим треском, который утонул
бы в грохоте взрыва такой силы, что два или даже три номера отеля  оказались
бы в руинах.
   Оставалось  изготовить  взрыватель.  Обмотав  руки  платками,   Маккензен
переломил ножовочное полотно пополам, получил две металлические пластинки по
пятнадцать сантиметров  длиной,  с  дырками,  на  одном  конце.  Он  положил
стирательные резинки друг на друга, а половинки ножовки установил  по  бокам
получившегося резинового блока и примотал их к  нему  изолентой.  Получилось
нечто, отдаленно напоминавшее  крокодилью  пасть:  резинки  стояли  ближе  к
продырявленным концам половинок ножовочного полотна.  Чтобы  противоположные
концы сломанной ножовки самопроизвольно  не  соединились,  Маккензен  вклеил
между ними лампочку. Стекло, как известно, ток не проводит.
   Он закрыл банку крышкой,  пропустив  в  ее  отверстие  выставлявшиеся  из
взрывчатки  провода  -  красный  и  синий,  -  и  припаял  их  к  половинкам
ножовочного полотна. Бомба была готова.
   Стоило надавить на  взрыватель,  как  лампочка  разбилась  бы,  половинки
ножовки соединились, и ток пошел бы к детонатору.  Но  Маккензен  предпринял
еще одну предосторожность. Чтобы обе половинки  не  коснулись  одного  куска
металла - это тоже замкнуло бы цепь, -  он  надел  на  взрыватель  воздушные
шарики, защитил его снаружи шестью  слоями  резины.  Теперь  бомба  случайно
взорваться уже не могла.
   Закончив работу, он спрятал бомбу в гардероб вместе с тонкой  проволокой,
кусачками и остатком изоленты. Все это еще понадобится, чтобы установить  ее
в машине Миллера. Потом, дабы не уснуть, он заказал  еще  кофе  и  уселся  у
окна, стал дожидаться возвращения "ягуара".

***

   Когда Петер вернул машину на Теодор  Гойсс-плац,  сгущались  сумерки.  Он
перешел площадь, поднялся к себе в  номер.  Маккензен  сидел  двумя  этажами
выше. Убедившись, что Миллер никуда больше ехать не собирается,  он  положил
бомбу в чемодан, заплатил по счету, объявил, что уедет завтра рано утром,  и
пошел к своей машине. Переставив ее так, чтобы  следить  одновременно  и  за
"ягуаром", и за парадным отеля, он стал ждать.
   Начинать копаться в машине Миллера было  рановато  -  слишком  многолюдно
было на площади, да и Петер в любую минуту  мог  выйти  из  отеля.  Если  он
поедет куда-нибудь без бомбы, Маккензен перехватит его за городом, убьет,  а
чемоданчик унесет с собой. Если  же  Миллер  останется  в  отеле,  Маккензен
заминирует "ягуар" поздно ночью, когда улицы опустеют.

***

   Сидя у себя в номере, Петер отчаянно пытался  вспомнить  одно  имя.  Лицо
нужного ему человека он не забыл, но то, как его звали, вылетело из головы.
   Дело было зимой 1961 года. Миллер сидел в гамбургском федеральном суде  в
ложе  прессы,  ждал  начала  интересовавшего  его  дела   и   застал   конец
предыдущего.  На  скамье  подсудимых  сидел  плюгавый,  похожий  на   хорька
человечек, а адвокат просил для него снисхождения, ссылаясь  на  то,  что  у
подзащитного пятеро детей.
   Миллер вспомнил, как оглядел тогда зал и увидел усталое, изможденное лицо
жены обвиняемого. Когда судья начал читать приговор, она в отчаянии  закрыла
лицо руками. Мужа осудили на восемнадцать месяцев тюрьмы за  ограбление.  Он
оказался одним из самых искусных "медвежатников" Гамбурга.
   Через две недели Миллер сидел в баре в  двухстах  метрах  от  Реепербана.
Денег у него было много: он только  что  получил  крупный  гонорар.  В  углу
уборщица мыла пол, и Миллер вдруг узнал в  ней  жену  осужденного  полмесяца
назад "медвежатника". В приступе щедрости, о которой Миллер на  другое  утро
пожалел, он сунул в карман ее фартука банкноту в сто марок и ушел. А  вскоре
из гамбургской тюрьмы ему пришло безграмотное  письмо.  Уборщица,  очевидно,
разузнала у бармена фамилию Миллера и рассказала обо всем мужу, а тот послал
письмо на адрес журнала, где Петер иногда печатался.
   В письме "медвежатник" благодарил за помощь и обещал не остаться в долгу.
Но как его звали? Коппель, кажется так. Да, да, Виктор  Коппель.  Уповая  на
то, что "медвежатник" вновь не угодил в тюрьму, Миллер вынул записную книжку
и стал обзванивать всех знакомых гамбургских жуликов.
   Коппеля он нашел в половине восьмого, в баре.
   Была пятница, в баре было полно народу: в трубке слышались  их  голоса  и
песня "Битлз" "Я хочу взять тебя за руку", которая в ту зиму чуть  не  свела
Миллера с ума - так часто ее крутили.
   Коппель быстро вспомнил Миллера и вновь начал его благодарить.
   - Послушайте, - перебил его Петер. - В письме вы обещали сделать для меня
все. Помните?
   - Да, - настороженно ответил Коппель, - помню.
   - Мне нужна помощь. Небольшая. Только вы сможете меня выручить.
   В голосе "медвежатника" по-прежнему звучала настороженность:
   - У меня при себе почти ничего нет, гepp Миллер.
   - Да не деньги мне нужны, а ваша профессиональная помощь.
   - Ах, вот оно что, - с явным облегчением произнес Коппель. -  Это  другое
дело,
   - Поезжайте на вокзал и садитесь на поезд в Оснабрюк. Я  встречу  вас  на
станции. И не забудьте свой инструмент.
   - Послушайте, гepp Миллер, - взмолился Коппель. - Я же  не  гастролер.  И
Оснабрюка не знаю.
   Миллер перешел на воровской жаргон:
   - Дело верное. Коппель. Хаза пустая,  владельца  нет,  барахло  в  сейфе.
Наводчик - я сам, так что все будет о'кей. Вернетесь в  Гамбург  к  завтраку
уже с барахлом, и все шито-крыто. Хозяин приедет только через неделю. К тому
времени вы уже успеете все загнать, а лягавые подумают, это дело местных.
   - А кто заплатит мне за билет?
   - Я, когда приедете. Из Гамбурга на Оснабрюк ближайший  поезд  отходит  в
девять. У вас всего час. Так что пошевеливайтесь.
   - Ладно, договорились, - вздохнул Копггель.
   Миллер позвонил телефонисту отеля, попросил разбудить его в одиннадцать и
уснул.
   На  улице  Маккензен  по-прежнему  не  смыкал  глаз.  Он  решил  заняться
"ягуаром" в полночь, если Миллер не покажется. Но  в  четверть  двенадцатого
Петер вышел из гостиницы и прошел в  здание  вокзала.  Изумленный  Маккензен
покинул "мерседес" и последовал за журналистом. Тот остановился на перроне и
спросил носильщика:
   - Какой поезд уходит с этой платформы?
   - На Мюнстер. Отправление в одиннадцать тридцать семь, - был ответ.
   Маккензен вяло размышлял; зачем Миллеру поезд, если у него  есть