ным,  охочим  до  наслаждений  телом,  в  вечном
противоречии с незаурядным умом, не желающим мириться ни с возрастом, ни
с разделительной чертой ее царского положения...
   Какой характер...
   ...Сделать фильм...
   Засыпая, Максим  ощутил,  как  волна  вожделения  охватывает  его,  и
погрузился в нее и в сон...
   ...Она бежала по дворцовому коридору, подхватывая длинные юбки, и  на
ее лице было выражение ужаса. Он ее как-то уже видел, эту  фрейлину,  но
не был с ней знаком. И сейчас он смотрел, как она бежала прямо на  него,
и ее приоткрытый от бега  и  страха  рот  обнажал  два  влажных,  широко
расставленных верхних зубика.
   На повороте он ее поймал, и ее легкое детское тело влепилось в него с
разбегу.
   Он почувствовал, как трепещет эта  нежная  плоть,  и  понял,  что  не
сможет ее оторвать, отпустить от себя.
   Вот так и остаться, сжатым, прижатым, навсегда.
   Он замер, но и она не шевелилась, и они бы так и стояли долго,  очень
долго, но чьи-то грозные шаги приближались, и он взял ее за руку, и  она
не задавала вопросов, и молча, по неслышному сговору, они  помчались  по
коридорам дальше, вперед, не разбирая дороги. Внезапно они  оказались  в
огромном темном зале, посредине которого величественно белела  мраморная
лестница, уходящая куда-то наверх. Остановились, задыхаясь,  вглядываясь
друг другу в едва светлеющие в непроглядной темноте лица, и их губы, еще
хватающие жадными глотками воздух, нашли друг друга... Но темноту сверху
прорезала вспышка света, открылась на лестнице двухстворчатая  дверь,  и
царица, в пышной нижней юбке и атласном корсаже, настороженно  и  грозно
вырисовалась в проеме дверей, поводя в  разные  стороны  канделябром  из
трех свечей, ронявших пламя на лету, и в их неверном пляшущем  свете  ее
лицо казалось особенно ужасным: глаза сверкали, ноздри раздувались.  Две
бедные маленькие фигурки у подножия лестницы сжались,  замерли  и  снова
ринулись в свой побег...
   Наконец они наткнулись на  две  винтовые  лестницы,  обвивавшие  друг
друга; их основания образовывали черный закуток. Пробравшись  туда,  они
отдышались, прислушались: было тихо, спокойно, темно. И  тогда  их  руки
устремились  к  застежкам,  торопливо  срывая  и  разрывая  неподатливые
хитроумные механизмы крючков и пряжек, и он уже почувствовал  теплоту  и
нежность ее кожи, слегка влажной от желания, волнения и этого  безумного
гона...
   Звонок, нахальный и густой звонок, ворвался в сон и разбудил его.
   Почему так бывает всегда - на самом интересном месте то  телефон,  то
будильник?
   Было темно. Максим никак не мог сообразить, где он и что  происходит:
ночь, утро, вечер? С кружащейся  от  позднего  сна  головой,  чертыхаясь
по-русски и по-французски, он добрался в темноте до телефона и  в  свете
фонаря, падавшего в окно,  разглядел  время.  Было  почти  девять  часов
вечера, и звонил, конечно, Вадим.
   - Ты где? Уже девять часов!
   - Заснул. Извини. Сам не знаю, как  провалился,  -  просипел  Максим,
стараясь стряхнуть с себя остатки сна и головокружения.
   - Ну так как теперь - будем работать или ты уже будешь спать дальше?
   - Да нет, я сейчас приведу себя в порядок и приеду. Голос Максима все
еще сипел, и он уже хотел  было  прочистить  непроснувшееся  горло,  как
вдруг услышал странный звук.
   Это было похоже на продолжение сна, бредовое и ненастоящее:  в  замке
поворачивался ключ.
   - Подожди, - сказал он тихо Вадиму, - кто-то открывает дверь.
   Ему стало не по себе. Он потянулся  к  выключателю,  включил  свет  и
прислушался.
   С той стороны двери будто тоже  прислушивались.  Несколько  мгновений
стояла леденящая кровь тишина, Максим даже  дыхание  сдерживал.  Наконец
звук снова повторился.
   - Это ты, дядя? - крикнул он.
   Ответом ему был стук быстро удаляющихся каблуков. За соседской дверью
зашлась визгливым лаем  Шипи.  Максим  кинул  трубку  возле  телефона  и
бросился к дверям. Когда он распахнул их, двери лифта уже закрывались  и
в их сужающийся просвет он успел заметить только  край  длинной  юбки  и
поля шляпки.
   Обалдело простояв несколько секунд, Максим кинулся к лестнице. Однако
внизу, в вестибюле, никого не было. Лифт стоял  пустой.  На  улице  было
темно и тихо - ни шагов,  ни  прохожих.  Женщина  будто  растворилась  в
темном пространстве.
   Может, она стояла где-то за углом или за дверьми одного из  подъездов
ближайших домов, так же, как и Максим,  сдерживая  дыхание,  с  бьющимся
сердцем... Максим  покрутил  головой,  сделал  несколько  шагов  вправо,
влево, постоял и вернулся в квартиру, запыхавшись.
   - Ты еще здесь, Вадим? - сказал он в трубку.
   - Господи, что там у тебя стряслось?
   - Мне тут визит нанесли. Вернее, попытались нанести.
   - Кто?
   - Прекрасная незнакомка.
   - Да кто же?
   - Не знаю. Сбежала. Я когда дверь открыл, она уже в лифте уезжала.
   Только юбка и шляпка мелькнули.
   - Это была не Соня?
   - Не могу сказать, не разглядел.
   - Может, она за чем-то приходила? Что-то взять в папиной квартире?
   - А чего тогда сбежала от меня?
   - Или та женщина, о которой соседка рассказывала?' - Может.
   - Знаешь что? Позвони Реми. Надо ему об этом сказать. Еще не поздно.
   - Знаешь что? Позвони-ка сначала Соне.
   - Узнать, дома ли она?
   - Именно. Если  дома,  сочини  какой-нибудь  предлог,  вы  же  старые
друзья.
   А мне неудобно.
   - Тебе все-таки кажется, это Соня была?
   - Ничего мне не кажется. Я ее не видел.
   - Только действительно, почему она сбежала?
   - Давай не будем гадать, Вадим. Позвони Соне.
   - У них вообще никто не  отвечает,  -  перезвонил  через  пару  минут
Вадим.
   - Никого нет дома.
   - Любопытно.
   - Да, любопытно... Интересно все же, зачем  она  приходила  и  почему
убежала?
   - У меня нет ни малейшей идеи на этот счет. Но Соня знала,  что  меня
не будет дома, что в восемь я должен был быть у тебя - вчера об  этом  у
них говорили. И у нее есть ключи... В  конце  концов,  это  квартира  ее
отца, мало ли, что ей понадобилось.
   - Получается, что она нарочно  ждала,  пока  ты  уйдешь.  Почему  она
пыталась пробраться в квартиру тайком?
   - Ты так говоришь, как будто мы точно знаем, что это была Соня. А  мы
ничего не знаем на самом деле. Это могла быть другая женщина.
   - Ты прав, конечно. Звони Реми. Я пока за тобой приеду - мы с  Сильви
голодные сидим, тебя ждем! А ты спишь, свинья.
   - Зато визита удостоился. Ушел бы вовремя - пропустил бы...
   - Так-так-так, - сказал Реми, - значит, вы  спали.  Следовательно,  в
квартире было темно?
   - Да.
   - То есть любое заинтересованное лицо могло увидеть, что окна  темны,
и сделать поспешный вывод, что в квартире никого нет...
   - Не исключено, конечно.
   - И Сони при этом нет дома?
   - Ни ее, ни Пьера.
   - Любопытное совпадение... Какого цвета была одежда?
   -  Темная.  Точнее  сказать  не  могу...  Может,  черная,  а   может,
темно-синяя или темно-серая. Или  даже  темно-коричневая.  То  есть  мне
показалось в освещении лифта, что цвет черный, но это мог быть на  самом
деле другой цвет, понимаете?
   - Приятно иметь дело с постановщиком фильмов. Это облегчает работу.
   - Льстите?
   -  Нет,  в  самом  деле,  если  бы  вы  знали,  как  трудно  получить
достоверные свидетельские показания! А юбка была какой длины?
   - Точно сказать не могу, достаточно длинная.
   - Широкая?
   - Да. Подол, по крайней мере...
   - Что-нибудь еще приметили?
   - Верх был с длинным рукавом, я видел локоть. Я думаю, что костюм.
   - Женщина какого роста?
   - Скорей высокая.
   - На каблуках?
   - Не заметил. Хотя если судить по стуку, то да.
   - В руках было что-нибудь?
   - Не видел.
   - Ладно. Вы правильно сделали, что мне  позвонили.  Мне  нужно  будет
завтра со всеми встретиться. Время я уточню попозже.
   - Как хотите. Я на редкость не занят и на удивление свободен.
   - Завидую.
   - Было бы чему, - усмехнулся Максим. - Так до завтра?
   Вадима он увидел в окно. Оценивающе глянув на себя в зеркало,  Максим
счел, что он в порядке. Прихватив из чемодана  бутылку  теплой  водки  и
холодящую руки банку икры из холодильника, он  заторопился  к  двери,  у
которой его уже поджидал взбудораженный Вадим.
   Арсены жили не очень далеко. Впрочем, в Париже все недалеко - если вы
не попадете в пробку. Иначе тогда ваше  "недалеко"  совсем  не  является
синонимом слову "недолго"...  Но  пробки  раздражают  вечно  торопящихся
французов, что же касается туристов - то они с удовольствием  пользуются
этими неожиданными остановкам, чтобы получше рассмотреть город. В Париже
есть что рассмотреть и из  правого  окна  машины,  и  из  левого,  и  из
правового - везде глаза найдут, на чем остановиться.  "Теплый  город,  -
думал Максим, - почему теплый? Может, потому, что повсюду видна  рука  и
забота человека, хлопоты вкуса  и  воображения.  И  нет  этого  тяп-ляп,
которое так часто раздражает в Москве..."
   В доме Вадима вкусно пахло, было уютно и весело.  Черноглазая  тонкая
брюнетка, Сильви, была очень миловидна, только плохо причесана,  вернее,
никак не причесана, волосы висели  вдоль  ее  щек  без  малейшего  следа
прически или хотя бы просто пробора (странно, - он и у Вадима на съемках
заметил, что некоторые женщины плохо причесаны - мода  у  них,  что  ли,
такая во Франции?);  и  на  протяжении  всего  вечера  Максим  испытывал
нелепое, но навязчивое желание ее причесать. У нее была приятная, хотя и
несколько стандартная "голливудская" улыбка и  умные  понимающие  глаза.
Она была намного моложе Вадима (интересно, который по счету брак?),  но,
судя по всему, была душой и опорой этого дома, где Вадим  слишком  часто
отсутствовал в силу  своей  профессии,  предоставляя  жене  сражаться  с
вынужденным одиночеством и общим  бытом.  Максим  знал,  сколь  непрочны
такие семьи...
   Сильви, однако ж, управлялась  совсем  этим  с  видимой  легкостью  и
юмором.
   Черноглазая, как ее мать, девочка лет шести  не  спускала  с  Максима
круглых глаз за столом, не раз пронося вилку мимо рта. Ее мучил  вопрос,
заданный ею в начале ужина: как это так получилось, что Максим  русский,
что это с ним случилось такое странное, что он не француз, как все люди?
Но  ответ,  что  люди  бывают  разной  национальности,  ее,  видимо,  не
удовлетворил, и  она  внимательно  разглядывала  гостя  весь  вечер.  Их
четырехлетний сынишка подобными философскими вопросами  не  задавался  и
весь ужин волочил креветку  за  хвост  по  столу,  изображая  ею  то  ли
кораблик, то ли машину, и вскорости,  послушно  чмокнув  Максима  мокрым
детским ртом  в  обе  щеки,  отправился  спать.  Через  полчаса  за  ним
последовала его старшая сестра, которая бросила на  прощание  задумчивый
взгляд на Максима и отказалась его целовать - возможно, она думала,  что
быть русским - это заразно?..
   Взрослые перешли к низкому кофейному столику в  окружении  диванов  и
кресел, на которые камин струил тепло и отблески  огня.  Сильви  разлила
крепкий душистый кофе по крохотулечным чашечкам, и Максим  с  опаской  и
старанием свел пальцы на тонкой хрупкой ручке этого  белого  фарфорового
колокольчика с горькой черной росинкой  кофе  на  дне.  Вадим  придвинул
столик на колесиках, полный разнообразных бутылок на выбор гостю:  после
кофе  полагался   "дижестив",   то   бишь   рюмочка   для   пищеварения.
Предполагался выбор из ликеров и коньяков; Максим, подумав о  так  и  не
открытой водке, которую  его  хозяева  дружно  отказались  пить,  выбрал
коньяк и не пожалел  -  коньяк  был  дивно  хорош,  и  он  смаковал  его
маленькими глотками, слушая, как Вадим поносил американцев, затоваривших
кинорынок "говенной продукцией своих низкопробных сериалов и  боевиков",
и  жаловался  на  финансирование  кино  во  Франции.  Сильви   вставляла
спокойные замечания, выдававшие ум и вкус, и Максим  невольно  сравнивал
ее с Лидой, с которой он разошелся около года назад...
   Он слушал, соглашаясь, - русский рынок, выпущенный на  свободу,  тоже
стал немедленно затовариваться продукцией того же качества - и  думал  о
том, что вот он сидит в гостях у Вадима Арсена, у режиссера, чьи  фильмы
служили ему эталоном (одним из) еще в студенческие годы, и  в  те  самые
годы он даже не смел мечтать  встретиться  с  ним  самим,  пределом  его
мечтаний была просто  возможность  увидеть  его  фильмы,  прорываясь  на
кинофестивали и закрытые просмотры...
   И вот он сидит в гостях у  Вадима,  просто  Вадима,  а  не  господина
Арсена, режиссер у режиссера, коллеги...  Приятно.  Забавно.  Занятно...
Вадим обладал совершенно заурядной внешностью, с этим его круглым лицом,
довольно тщедушным телом, невыразительным тонковатым голосом, и в нем не
было ни малейшего старания - по крайней  мере,  заметного  -  нравиться,
производить впечатление, быть на  высоте  своего  имени,  создать  имидж
знаменитого режиссера - иными словами, казаться лучше, чем он  есть.  Он
был мешковат - но без малейшего усилия быть элегантным; простоват -  без
всякого желания припустить интеллигентности;  староват  -  без  малейшей
попытки молодиться. Сказать, что Вадим обладал обаянием - тоже  было  бы
натяжкой, он не был обаятельным в обычном понимании этого слова.
   Но беседа с ним затягивала, завораживала, словно он брал  собеседника
за руку и проводил через какой-то ход, и вдруг ты оказывался  в  другом,
особенном мире, который принадлежал Вадиму, который он  выстроил  -  мир
его личности. Именно это и  привлекало  в  нем  -  не  обаяние,  а  сила
индивидуальности, вот что...
   Максим думал о себе, о своем имидже, из  которого  он  не  вылезал  и
который ему почему-то казался абсолютно необходимым. Он любил нравиться,
ему этого хотелось и он об этом заботился. Юношеский идеал  гармоничного
человека заставлял его напрягаться: надо было нравиться и как режиссеру,
и просто как личности, и как мужчине,  причем  во  всех  направлениях  -
внешность, манера поведения, все, что он делал и как делал,  как  ставил
фильмы и как занимался любовью - во всем было стремление сделать  хорошо
и красиво. Для других и для себя, и даже, может быть, в первую очередь -
для себя,  для  своего  идеала,  вызревшего  в  чтении  литературы  и  в
отторжении идеологии, овевавшей его детство и юность красными  знаменами
служения идее борьбы за... неизвестно за что. Он убеждал в  спорах  свою
школьную учительницу литературы и доказывал  собственным  примером,  что
"быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей", и поддержкой ему
было   обожание   девочек    и    тайная    зависть    закомплексованных
мальчишек-сверстников. Как, впрочем, и спустя  многие  годы  -  обожание
женщин, соперничество и тайная зависть мужчин...
   Понадобилось время, много времени, прежде чем он,  обаяшка  и  душка,
понял, что его имидж гармоничного, во всем  удавшегося  человека  крайне
утомителен, что он не в состоянии ему соответствовать,  что  между  тем,
чем он кажется, и его реальной личностью все больше расходится зазор,  и
этот зазор образует пласт лжи. Он быть самим собой еще не умел,  но  уже
понимал, что его философия гармонии - гармонии во что бы  то  ни  стало,
любой ценой - тоже есть род идеологии, хотя и под другими  знаменами,  и
сумел  рассмотреть  в  своих  самых  первых   фильмах   навязчивость   и
назидательность,  свойственные  любой  идеологии,  привкус   пропаганды.
Разговоров об этом не  было,  зритель,  воспитанный  в  идеологии  и  не
умевший различать ее, с восторгом принял его фильмы, да и критика  тоже,
но он - он приметил.  Вот  тогда-то  он  и  стал  задумываться  о  себе,
знакомиться с собой истинным,  пытаться  разглядеть  свое  лицо  и  даже
прикидывать, как могло бы выглядеть, если бы это лицо  вдруг  обнаружить
миру... С каждым новым фильмом  он  уходил  все  дальше  от  поучения  и
назидательности, он открывал в фильмах  своих  несовершенных  и  смешных
героев, и никто не знал, что это  он  о  себе  ставит  фильмы,  о  своих
скрытых от  мира  несовершенствах.  Напротив,  критики  писали  про  его
"любовь и внимание к простому человеку со всеми его слабостями".
   Глупо. Как будто бы Максим, личность на редкость  совершенная,  герой
нашего времени, протягивал руку  жестом  равенства  человеку  слабому  и
несовершенному, и все пускали сопли от его великодушия  и  терпимости  и
говорили о традициях русской культуры в его творчестве и еще бог знает о
чем...
   Короче, ему не давали слезть с  пьедестала.  А  ему  надоело  на  нем
стоять, надоело врать, он устал и от стояния, и от вранья. Но для  этого
надо было бороться не только с собой, переучивать  себя,  перекодировать
свое поведение, для этого надо  было  еще  бороться  со  своим  имиджем,
который жил уже независимо от него. Ведь свита играет короля,  и  ничего
не поделаешь, свита  сильнее,  и  актер  не  имеет  права  выбраться  из
королевской роли, потому что эта роль отведена ему свитой...
   Вот потому-то ему было так любопытно наблюдать за  Вадимом,  которому
удавалось обходиться без всякого имиджа... И поди ж ты,  оказалось,  что
это очень даже мило и совсем не страшно  -  быть  самим  собой.  Это  не
мешало Вадиму быть известным, уважаемым  и  любимым.  В  частности,  его
женой... И он снова подумал о Лиде.
   Вечер оставил у него острое чувство  зависти  и  сожаления.  Это  был
вечер в семье, в такой семье, которой у него никогда не  было  с  Лидой,
которая не могла быть с Лидой. Она была совсем другой. Она была  слишком
честолюбива,  слишком  независима,  слишком   упорна,   слишком   занята
собственной  карьерой  режиссера-документалиста  -  все   слишком.   Она
постоянно критиковала его замыслы и фильмы, и, хотя часто  бывала  права
по существу, Максим плохо переносил ее резкий тон. Она, собственно, была
тем же, чем был  Максим  -  перфекционисткой,  утомлявшей  себя  и  всех
окружающих  своим  стремлением   (в   отличие   от   Максима,   довольно
подчеркнутым) делать все наилучшим образом.  Он  устал  от  нее,  и  они
разошлись. И правильно сделали, не следовало и жениться. Не зря он долго
бегал в холостяках, не зря не хотел заводить семью, несмотря  на  усилия
всей артистической Москвы его сосватать. Женщин у него было много -  они
баловали его своим вниманием еще со  школьных  лет,  он  уже  тогда  был
красивым мальчиком, - и московские сплетницы не успевали еще  переварить
его очередной роман, как у него уже начинался  следующий...  А  чего  он
искал? Кого? Хотелось уюта, покоя, надежности, но почему-то он  проходил
мимо преданных и ласковых женщин,  готовых  служить  ему  беззаветно,  и
кидался  в  смутные  отношения  с  нервными  поэтессами  и   истеричными
актрисами, ледяными художницами и заумными критикессами...
   Может, ему следует дождаться, пока он достигнет возраста Вадима,  под
пятьдесят, и жениться на молодой женщине, как Сильви, -  в  этом  что-то
есть, он будет обожать ее за молодость и красоту (только причесать), она
его - за славу... Он подумал о Май, снимавшейся у  Вадима.  А  что,  лет
десять подождать и ...

Глава 11

   День выдался по-летнему жаркий и, хотя уже смеркалось, тепло все  еще
плыло над влажными газонами, парясь легким туманом.
   - Вы предупредили, что мы  тоже  приедем?  -  спросил  Вадим,  заводя
мотор.
   - Мне было бы неудобно оказаться незваным гостем.
   - Предупредил Пьера, - кивнул Реми. - Я полагаю, что он сообщил своей
жене.
   - Он обещал быть дома к шести?
   - Нет.
   - Тогда почему мы едем к шести?
   - Чтобы приехать до его прихода. Я хочу задать пару вопросов Соне без
него.
   - А наше присутствие обязательно? Почему бы вам не поговорить с Соней
наедине? - недовольно проговорил Вадим.
   - Я бы предпочел - пока - говорить со всеми вместе. Если понадобится,
поговорю наедине - успеется.
   - Я не любитель допросов, - буркнул Вадим.
   - А я вам и не предлагаю их вести.
   - Я хочу, чтобы вы поняли, Реми: мы давние друзья с Соней, я бы  даже
сказал - близкие друзья, хотя мы редко видимся.  И  п