й, и один чуть не сделал меня
сумасшедшим.
   Мы с Анютой отлично провели время в небольшом стожке, на который  набрели
уже ночью, и в нем же заснули. Проснулся я рано-рано утром. Анька еще спала.
   Я вылез из стожка, сладко потянулся, возвращаясь к жизни, в полном смысле
слова прекрасной и удивительной. Я  так  любил  это  время!  Утренняя  дымка
рассеивалась,  воздух  -  свежайший!  Дышать  -  само  по  себе   становится
удовольствием!
   И вдруг - прямо по  полю,  чернея  на  фоне  встающего  солнца,  на  меня
двинулась "ракета"! Я, конечно, не боюсь судов на подводных крыльях - они  у
нас вместо автобусов. Но чтобы утром, по полю - и на меня!
   Я похолодел, не в силах  двинуться.  В  голове  -  мысли  идиотские.  Про
летучих голландцев. Даже лицо рулевого в рубке вижу. С сигаретой в зубах.
   Я чуть не спятил, ей-богу! Но метрах в десяти от меня  "ракета"  довольно
резко повернула направо, подставив под обзор свой бок. Пассажиров на  палубе
не было. Капитан, видно, решал личные проблемы, гуляя  по  ерику  лишь  чуть
шире судна.
   Я расхохотался, спустился к воде и умылся. Потом вернулся  к  Анюте.  Она
спала на боку, подложив под голову руку.  Юбка  здорово  задралась,  обнажив
красивые и крепкие Анькины ноги.  И  не  только  ноги:  я  же  сам  ночью  и
отшвырнул, что мешало.
   Я встал на колени, приблизился к ее лицу  и  поцеловал  в  губы.  От  нее
смешно, как от ребенка, пахло молоком. Мне в ней нравилось все! Я обнял  ее,
теплую, доверчивую, перевернул на спину. Она  капризно  поворчала,  но  сама
помогла мне, и через минуту мы с ней уже летали в облаках.
 
   Мы не успели пожениться по чистой случайности. Никто  не  верит,  но  мой
паспорт сжевала корова. Было невтерпеж, и мы с ней устроились ночью в  стоге
прямо за моим домом. Все было здорово, но из кармана рубашки выпал  паспорт.
Утром я побежал искать, однако сено, умятое  нашими  разгоряченными  телами,
дед уже скормил корове. Дед у меня полуслепой, что с него взять! Еще  меньше
претензий к Милке. Короче, я нашел только обрывок красной обложки. И ушел  в
армию холостым.
   После "учебки" в вагонзаках сопровождал  заключенных.  Вот  почему,  едва
попав за ворота тюрьмы, узнал запах. Он един для всех тюрем, хоть  каменных,
хоть на колесах. Приехав из очередного рейса, получил письмо из Каменки.  Не
от мамы. И  не  от  Аньки.  От  Анькиной  мамы,  Юлии  Александровны,  нашей
учительницы. В нем она с  нескрываемым  удовлетворением  сообщала,  что  Аня
вышла замуж за городского парня и вместе с ним  учится  в  педагогическом  в
Волгограде. Перевелась с зачного на очный.
   Я даже похудел с горя. Однако  Ромео  из  меня  не  получился.  Я  твердо
помнил, что любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Короче, мысль
о том, чтоб повеситься, была изгнана  уже  секунд  через  тридцать.  Правда,
потом я долго опасался женщин. И - нет худа  без  добра  -  из-за  Анькиного
финта я получил высшее образование. Раньше у  меня  были  другие  планы:  на
судоводительский, в речной техникум. Чтоб потом - по волжским просторам...
   Но домой не  хотелось,  не  желал  лицезреть  счастливую  Анюту.  Поэтому
воспользовался льготой для поступления в московский вуз.
   Вот там я  впервые  встретил  Ефима.  Эта  встреча,  мне  порой  кажется,
определила все остальное.
 
   Мы только приехали с "картошки", на которой Ефима не было.  Он,  как  нам
объяснили, где-то в пионерлагере груши околачивал.  Стояли  втроем:  я,  еще
один Саша и Витя Дударев. Ефим появился внезапно и заполонил собой  все.  Он
что-то рассказывал, с кем-то договаривался, чего-то требовал.
   Я  не  любил  таких,  сам-то  -  негромкий.  Потом  он  подошел  к   нам,
поздоровался с ребятами по имени. А моего  имени  не  знал.  И  не  придумал
ничего лучше, как хлопнуть меня по животу и сказать:
   - Привет, толстый! Тебя как звать?
   Я здорово разозлился. Несмотря  на  мой  рост  и  "шарообразность",  я  -
серьезный мужчина. Единственно, что смутило,  -  неподдельное  дружелюбие  в
голосе. Только поэтому он тогда не схлопотал. Я что-то  пробурчал  в  ответ,
вот и все общение. Но он особо-то в моем обществе и не  нуждался.  Летал  по
этажам, воздействуя на окружающих, как объемный взрыв.
   Я ему понадобился только через четыре часа. Но - сильно.
   Он лежал на полу в раздевалке, забившись в дальний угол. Я  его  случайно
заметил, внимания у меня всегда хватало. Сразу понял, что там  кто-то  есть.
Подбежал - Ефим. Он уже приходил в сознание, видно, обморок кончался. Я  еще
подумал - припадочный. Но потом увидел кровь на свитере и в  уголке  губ.  И
испугался всерьез. Хотел звать на помощь, но  эта  сволочь...  показала  мне
кулак! И еще - неприличный жест.
   Я присел около. Пятно было небольшое, но растекалось довольно  быстро.  Я
видел такое, когда у нас в вагоне проткнули зека.
   - Тебе надо в больницу!
   - Толстый, тебя Бог прислал!
   - Я не толстый!
   - Ладно, черт с тобой! Ты - пухлый. Найди машину,  мне  надо  в  36-ю  на
Измайловском парке. Тут рядом.
   - Тебе "скорая" нужна!
   - Я лучше знаю, что мне нужно. Если меня на "скорой" привезут, человека с
работы выгонят.
   Это для него характерно, я потом понял. На  него  работают  все.  И,  как
правило, - не за деньги. Особенно девицы. Но, надо отдать  ему  должное,  он
никогда никого не подставит. Выпустила его сестра из палаты, вернула одежду,
провела по подземному ходу (мне Ефим его потом показал) - теперь он  не  мог
приехать на "скорой", чтоб ее не репрессировали.
   Никогда бы не подумал, что кто-то так легко может меня  использовать.  Но
вместо лекции я побежал ловить машину. Благо это не было сложно: рядом полно
министерств, и черные "Волги" в отсутствие  начальства  вовсю  халтурили  по
улицам.
   Я почти на себе допер Береславского до машины, предварительно  перевязав:
этому нас обучили добротно, а бинты продавались здесь же, в аптечном киоске.
   Ефим явно повеселел, у него вообще от грусти до восторга один шаг.
   - Вези меня, извозчик! - хрипло воскликнул он.
   - Куда? - подозрительно покосился водитель.
   - В юдоль скорби...
   - В 36-ю, я же сказал, - уточнил я.
   Въехав  на  территорию  (у  водителя  на  стекле  висел  какой-то  важный
пропуск), мы направились к "травме", где, как выяснилось, в настоящее  время
лежал  Ефим.  Но  тот   опять   взбодрился   и   приказал   остановиться   у
челюстно-лицевого отделения. Вышел своими ногами, и мы двинулись по длинному
коридору.
   У отвилка, плавно, без ступенек ведущего вниз, Береславский остановился и
сказал мне:
   - Бери!
   - Что? - не понял я.
   - Тележку. Пойдешь обратно - поставишь на место.
   Действительно, здесь стояло тележек десять. Ефим достал из  сумки  слегка
мятый, но все же белый халат. И даже белый колпак на голову.
   - А мне? - спросил я.
   - Ты грузчик. Не положено, - высокомерно ответил Береславский.
   Вообще, он меня уже достал! Убил бы! Хорошо хоть толстым не зовет. Забыл,
наверное. Вряд ли из деликатности. Самое обидное, что я, как идиот, выполняю
все его требования. Но не бросить же его с дырой в легком!
   (Причину ранения он так и не назвал. Наплел какую-то чушь про падение  на
металлический штырь.)
   Мы без приключений добрались по  длинному  подземелью  до  "травмы".  Нас
никто не заподозрил. По дороге попадались и врачи в халатах,  и  разномастно
одетые люди с тележками. Ефим, как всегда, все просчитал точно.
   У отвилка, ведущего вверх, в "травму", нас уже ждала сестра.
   - Ефимчик, ты опоздал на полчаса!
   - У нас вся жизнь впереди, дорогая!
   Крашеная кукла с восторгом смотрела на своего героя. Видно, ей  не  часто
встречались болтуны.
   Мы поднялись в процедурную и закрылись изнутри.
   - Спирта хочешь? - спросила сестра, оценивающе меня осматривая.
   - Не откажусь.
   Она разлила в три мензурки, и в этот момент Береславский, облачавшийся  в
пижаму, потерял сознание. А  красное  пятно  на  бинтах  начало  расширяться
толчками.
   - Зови врачей! - крикнул я.
   Но сестра сначала позаботилась о своих интересах, доодев Ефима и  спрятав
его сумку, а уж потом позвала хирурга.
   Я просидел там три часа, пока Береславского не вывезли  из  перевязочной.
Врач объяснил, что ничего особо страшного, но ране нужен покой.
   Я сел у его кровати.
   - Устал, толстый? - заботливо спросил Ефим.
   - Собака ты очкастая, - ответил я. - Так себя ведут только идиоты.
   - Действительно, это была не лучшая идея, - неожиданно  легко  согласился
он. - Зато я нашел своего Санчо Пансу.
   - Я тебе не Санчо Панса! Если б ты был здоров, я б тебе так врезал!
   - Не горячись, толстый! Может, и я когда-нибудь вынесу тебя с поля боя...
   Как всегда, Береславский попал в точку. Теперь его очередь.
   Давай, Ефим, выноси меня с поля боя.
 
   "Кормушка" со стуком откинулась. Я подумал, что принесли еду. Но ошибся.
   - Орлов, на выход! С вещами.
   Это что-то новенькое. "Уж не освобождают ли?" - мелькнула безумная мысль.
Оказалось, переводят в другую камеру. После дотошного обыска  конвоир  повел
меня к новому месту жительства.
   Оно мне сразу не понравилось. В камере было человек сорок. Дышать  нечем.
Гомон, трудно сосредоточиться. Правда, пока и сосредотачиваться особо не  на
чем. На допрос еще ни разу не дернули. А об адвокате Ефим позаботится.
   Я стоял у входа, ища глазами свободное место, когда ко мне подошел парень
лет тридцати, весь в наколках. Одна была необычной. Что-то, прятавшееся  под
футболкой, - может, осьминог, может,  еще  какое  чудо-юдо,  -  тянуло  свои
щупальца к могучей шее, подбородку и даже низу щек.
   - Пошли к нам, брат, - приветливо показал он на угол камеры.
   Но  свободных  мест  там  не  было.  Варан,  так  его   кликали,   согнал
бедолагу-мужика  и  указал  освободившуюся  шконку.  Я  не  стал  изображать
благородство, но все это мне не понравилось.  Мне  не  нравится,  когда  мне
симпатизирует первый встречный уголовник. Я не Софи Лорен.  Меня  больше  бы
устроило, если бы мое появление осталось незамеченным.
   Я поблагодарил и приземлился. Варан явно был настроен поболтать.
   - Как звать тебя?
   - Александр Петрович.
   - За что повязали?
   - Пустяки, - улыбнулся я. - Пятерых замочил.
   Вокруг замолчали.
   - Ну да? - охнул Варан. - Не болтаешь?
   Вот теперь мне не понравилось всерьез! Не удивился  Варан,  даю  руку  на
отсечение! Перевод в другую камеру  стал  понятен.  Меня  решили  добить?  А
зачем? Они же ошиблись квартирой! Ничего не понимаю. А  может,  у  меня  уже
мания преследования?
   - Зачем мне болтать?
   - А работал кем?
   - Бухгалтером.
   - Бухгалтер - и замочил  пятерых?  -  Варан  говорил  громко,  чтобы  все
слышали. Ошибки быть не могло, он готовит пакость.
   - Разные бывают бухгалтеры.
   - Наверное, ты в армии в спецназе был?
   Зря он так быстро. Предупрежден - значит вооружен.
   - А ты, Варан, похоже, и сейчас на службе.
   Это и называется "мертвая тишина". Зал замер. Варан изменился в лице:
   - Что ты, падла, сказал?
   - А что мне еще сказать? Человек пришел в дом,  отдохнуть  хочет.  А  ему
допрос с пристрастием. Что можно подумать? Что ты на службе, уж извини.
   Я ждал броска и был к нему готов. Главное, что удалось  не  сделать  меня
общей мишенью. А в драке один на один достаточно шансов. Если на шум  придут
надзиратели - еще лучше, выломаюсь из камеры. Еще раз  скажу  про  конвойные
войска. Хотя я уже говорил, они не должны были сажать меня с блатными.
   Варан встал, я приготовился к его броску. Но Варан сел. Потому что на его
плечо легла крепкая рука.
   - Бухгалтер прав, - негромко произнес  хорошо,  не  по-тюремному  одетый,
парень. - Больно ты быстро напираешь.
   Варан явно струхнул. Речь теперь шла о его собственной безопасности.
   - Вы что, разве можно такое?  Просто  мне  "маляву"  прислали,  что  мент
придет на хату. Маленький, толстый, зовут Сашей. Вот я и прикинул.
   Общественное мнение опять переменилось. Ментов по камерам  не  любят.  Не
зря они сидят отдельно.
   - Если бы я был мент, я бы сидел в ментовской камере, а не в общей.
   - Логично, Бухгалтер. Подсадным ты быть тоже не можешь. Слишком жирно для
ментов дать пятерых завалить, чтобы подсадить  слухача.  В  общем,  перевели
Бухгалтера менты, и предупредить тебя, Варан, могли тоже только менты.
   - Да ты что, Антон? - буквально взмолился Варан. - Псих "маляву" прислал,
говорит, человек в ВВ служил, нашего брата охранял.
   - Мент и солдат-срочник - разные вещи, - сказал я. - Меня не  спрашивали,
когда в армию призывали. Тогда за отказ сажали.
   - Псих - человек авторитетный, - задумчиво сказал  Антон.  -  Но  срочная
служба двадцать лет назад - и из-за этого "малявы"  писать?  А  ты  общество
обманываешь, солдата ментом представляешь. А этому человеку еще лет двадцать
париться. Нехорошо все это, Варан.
   Я понял, что раунд закончился вничью. Что уже неплохо.
   Антон, потеряв ко мне всякий интерес, пошел на свое  место.  Варан  сидел
молча. А я задумался.
   Схлестнулись непонятные мне  силы.  И  если  предположить,  что  Антон  -
следствие усилий Ефима (это не напрягало мою логику: у него везде кореша;  а
чего бы иначе "авторитет" вступался  за  незнакомого  мужика  -  из  чувства
справедливости, что ли?), то почему от меня не отстанут нападавшие?  Неужели
мстят за убитых?
   Тут меня вызвали на допрос.
 
   Я ожидал вопросов, уже обдумывал ответы. Но майор улыбнулся зеку, посадил
его за стол и... выложил хорошей еды. Опять пакость?
   Приду, они спросят, кто тебя сервелатом пахучим кормил?
   Майор понял проблему.
   - Не волнуйтесь, Александр Петрович. Ешьте спокойно. В этом пакете, -  он
потряс увесистым свертком, - ваша передача. Там все это есть.  Просто  хочу,
чтоб пожевали в человеческих условиях. Силы вам еще понадобятся.
   С ума сойти можно! Даже в американских тюрьмах офицеры так не  переживают
за своих подопечных.
   - Да, и еще, - педалируя, произнес он. - По имеющимся данным,  вы  любите
ананасы. Так что в посылке - банка с ананасами.
   Ну, этот ребус я  быстро  разгадал.  К  Ефиму  на  день  рожденья  всегда
приходит генерал милиции, Юрий. Мужичок моей комплекции, страшно  смешливый.
Он  очень  радостно  хохотал,  когда  Береславский,  как  всегда  наполовину
привирая, рассказывал о моей любви к ананасам: как я,  съев  на  собственной
свадьбе испорченный ананас (не выкидывать же в эпоху  тотального  дефицита),
первую брачную ночь провел наполовину в ванной, где новобрачная через трубку
промывала мне желудок, наполовину в сортире.
   Значит, Ефим привлек Юрия, а тот не отказал  в  помощи  и  даже,  хоть  и
косвенно, сообщил об этом. А моральная поддержка  в  моем  положении  дороже
самого лучшего ананаса.
   На прощание я рассказал майору о "маляве" Психа и  попросил  передать  об
этом "всем заинтересованным лицам". Он озаботился, предложил  меня  еще  раз
перевести, но я побоялся, что в новой камере не окажется  своего  Антона,  и
отказался.
   Через десять минут после возвращения  в  камеру  меня  опять  вызвали  на
допрос. Приветливого майора и в помине не было, а по ряду признаков я понял,
что передо мной не милиционер и не следователь прокураторы. Более  всего  он
интересовался не стрельбой, а моим исчезнувшим соседом. Хотя он был суров  и
неприветлив, я остался очень доволен беседой. Товарищ  в  штатском  явно  не
принадлежал к клану любителей доставать документы, отстреливая детей.  Пусть
он хоть сто раз меня не любит, но объективно  -  он  мой  союзник.  Или,  по
крайней мере, не враг.
   Похоже, мы еще поборемся. А главное, я не чувствую себя узником замка Иф.
Конечно, ему не приходилось оправдываться перед зеками за  невольные  ошибки
юности, но он был один. И всеми предан.
   Я же - не один. И никто меня не предавал. Вот такая большая разница!
 
   Начальник оперчасти СИЗО матерился всеми  известными  матерными  словами.
Как это все понимать? Сначала перевели бывшего  "почти  мента"  в  воровскую
камеру. Потом  приказали  во  что  бы  то  ни  стало  уберечь  его  от  всех
неприятностей.
   Что за дебильное время?
   Подполковник вздохнул и  сгреб  бумаги.  Решение  принято:  зек  будет  в
безопасности. Как минимум по двум  причинам.  Первая:  если  его  убьют,  то
приказ  о  "сбережении"  выполнить  будет  невозможно.  В   то   время   как
официального приказа о ликвидации  не  было  и  быть  не  могло.  И  вторая:
подполковник был  нормальным  человеком.  А  нормальному  человеку  приятнее
сберечь, чем ликвидировать.
   ГЛАВА 12
   Утром Ефим поехал на работу. Из-за ночных "бегов"  он  не  выспался  и  в
обычный день наверняка пришел бы на пару часов позже.
   Но день был необычный.
   Поставив  "Ауди"  на  законное  место,  Ефим  пошел  к  административному
корпусу, где они уже много лет снимали офис. Он поймал себя на том, что пару
раз оглянулся  по  сторонам.  Скрытая  пружина,  раскрутившая  эту  историю,
беспокоила его всерьез. Он не верил в "наезд"  на  фирму  -  не  те  деньги.
Никакими тайнами они с Сашкой тоже не владели. Непонятно! А разбираться надо
срочно, иначе Сашка сгниет в тюрьме. Или чего похуже произойдет. В смысле  -
побыстрее.
   Референт, Марина Ивановна, встретила  его  немым  вопросом.  Ефим  всегда
поражался ее умению определить присутствие проблемы.
   - Зайди ко мне, - сказал он.
   - Срочно?
   - Не горит, но и не тяни.
   - Хорошо.
   Через десять минут она сидела напротив.  Ровно  столько  времени,  по  ее
мнению, понадобилось, чтобы хмурый вид шефа и ее  срочный  вызов  не  вызвал
тревожных умозаключений персонала.
   "Умница", - оценил маневр Ефим. Она и была умницей. И отличницей. Хотя  в
свое время попортила ему немало крови.
   Береславский никогда не считал  своей  обязанностью  посещать  лекции,  а
Марина, бессменный староста их группы и курса одновременно,  считала  именно
так. Как же нудно она пилила прогульщика! Как же тоскливо было ее слушать!
   Ефим бы и не слушал, но именно Маринка давала ему перед  экзаменами  свои
подробнейшие конспекты, написанные к тому  же  самым  разборчивым  на  курсе
почерком! Все политэкономии, марксистско-ленинские философии,  а  главное  -
страшные в своей толщине "первоисточники" он постиг посредством  Маринкиных,
в зеленой клеенчатой обложке, "общих" тетрадок по 44 коп.  Десять  таких  он
однажды подарил ей на день рожденья, вызвав полное понимание у собравшихся.
   И именно Маринка, долбавшая его на каждом собрании, - а уж в ее-то группе
они проводились регулярно! - отстояла Ефима, когда у того случились проблемы
с КГБ. Нет, он никогда  не  был  диссидентом  -  слишком  отстранен  был  от
происходящих в обществе событий. Просто не смог выкинуть случайно попавшую к
нему книжку стихов. "Поэзия в лагерях", нью-йоркское издание 1973  года.  Ну
не смог - и все!
   Сейчас уже непонятно, почему прежняя власть так боролась с поэзией. Да  и
авторы того сборника - теперь не лишенцы  и  изгнанники,  а  добропорядочные
граждане со славным прошлым. Некоторые  нынче  даже  проклинают  демократию,
оказавшуюся не совсем той, о которой мечталось на кухнях и в лагерях.
   Но в то время за такую любовь к поэзии легко можно было  схлопотать  семь
лет. Тем более что Береславский не просто хранил эту "ужасную" литературу, а
еще и давал ее почитать. Как оказалось, не тому...
   Все  могло  кончиться  сильно  плохо,  если  бы  не   Маринкина   бешеная
активность. Имея по своей общественной деятельности во всех сферах, как  она
говорила,  "дружочков",  староста  сумела  замять  скандал,   объяснив   все
чудаковатостью  (она  применяла  другое  слово)  персонажа.  Все   кончилось
комсомольским выговором с занесением в учетную  карточку,  что  было  просто
смешно по сравнению с величиной проступка.
   Ефим же, сволочь, даже не оценил подвига. В то время он уже  сам  активно
писал стихи. И, считая себя великим поэтом, не слишком вникал в происходящую
вокруг себя суету. Это  качество  в  значительной  степени  осталось