прощание
всегда устраивает чаепитие. Типа ритуала. Чтоб на новом месте жилось хорошо.
   Он заварил "Дилму" - никак не кончается, проклятая,  придется  остатки  с
собой забирать. Отрезал себе хлеба от принесенного батона.
   И в этот момент в дверь постучали.
   Беланов никого не ждал. Включив монитор, он увидел за дверью  маленького,
но очень целеустремленного человека. Несмотря на свои размеры, человек  явно
ничего не боялся.  И  пришел  он  по  Андрееву  душу,  Беланов  мог  в  этом
поклясться.
   Андрей вскочил, бесшумно на цыпочках пробежал к двери,  на  ходу  вынимая
"Глок-17".
   Он сам распределял их среди наиболее способных подчиненных: пришло  всего
три "ствола". Пистолет был замечательный, не сравнить с "ПМ".  Во-первых,  в
полтора   раза   легче:    многие    детали    из    пластика.    Удлиненные
девятнадцатимиллиметровые  гильзы  от  "Парабеллума"  обладали   увеличенной
мощностью. Правда, не автомат. Да и не надо: профессионалы  не  стреляют  из
пистолетов   очередями.   Зато   магазин,   как   у   пулемета:   семнадцать
девятимиллиметровых патронов плюс восемнадцатый в патроннике.
   Сене  Митрошкину  хватило  и   одного.   Восемнадцатого.   Пуля   пробила
камеру-"глазок", Сенину бедовую голову и, прошив дерматин да вату  на  двери
расположенной напротив квартиры, застряла в деревянном массиве.
   Сеня не успел что-либо почувствовать. Он так и умер в состоянии радости и
эйфории. Еще немножко, и он станет  капитаном.  Подлых  заказчиков  и  убийц
осудят и отправят куда подальше. А Зойка, которую столько добивался, родит.
   Светлая ему память...
   ГЛАВА 17
   Ефим и Василий Федорович подошли к машине.
   -  Ну,  ты  буржуй!  -  восхитился  Ивлиев.  Он  еще  не   видел   "Ауди"
Береславского.  Машина  стояла  перед  подъездом,  поблескивая   выверенными
мускулистыми формами. - Когда отхватил?
   - Месяца три уже. Я ж вам рассказывал.
   - Мать честная. - Василий Федорович ощупывал кнопки и рычажки  роскошного
салона. Он, конечно, не первый раз ехал в хорошем автомобиле,  просто  любил
немного повыступать. - Вот куда деньги-то народные уходят!
   - Ладно трепаться, коммунист нашелся! - с пол-оборота завелся Ефим. -  Ты
посмотри, на чем твои лидеры ездят,  защитники  трудового  народа!  -  Когда
Береславский злился на старика, то переходил на "ты". В отличие от  Ивлиева,
который в хорошем расположении духа "тыкал", а в плохом - был  принципиально
вежлив.
   Ивлиев еще немного позлил Ефима, а потом неожиданно спросил:
   - А куда мог деться разноглазый?
   - Кто? - сразу не врубился Ефим.
   - Сосед Сашки Орлова. У него глаза разные. Из-за которого весь сыр-бор.
   - А ты откуда  про  соседа  знаешь?  Я  тебе  не  рассказывал.  -  И  тут
Береславского озарило. - Так вот почему ты из  отпуска  сорвался!  Партийное
поручение? За нас что, твоя КГБ взялась?
   - Не КГБ, а ФСБ, дурень. И не за вас, а за убийц.
   - Один черт, не хочу с КГБ иметь дел.
   - Тебя не спросят, Ефим Аркадьевич. Хочешь, не хочешь - какая разница?
   - Есть разница. Если и узнаю чего, ни с кем делиться не стану.  Они  там,
уж прости, такие же продажные, как и везде.
   - Это ты зря, пацан. - Старик насупился. - Ты, между прочим,  против  них
ничего не имел, когда я твою фирму от чеченов прикрывал. Ты же знал,  откуда
ветер.
   - Ладно, Василий Федорович, - решил мириться Ефим. - Я  не  лезу  в  твои
дела, ты - в мои. И мы с тобой хорошо ладим, ладно?  Для  тебя  КГБ  -  твои
друзья боевые, а для меня - очко играющее, когда я от них стихи  прятал.  Не
могу любить тех, кого боялся.
   - А сейчас не боишься?
   - Сейчас я об этом не думаю.
   - Значит, что-то изменилось. А ты все дудишь свое.
   Они некоторое время ехали молча. Потом старик опять задал вопрос:
   - А ты этого Кенгуренко знаешь, что ли?
   - Кунгуренко, - поправил Ефим. - Знаю.
   - Я смотрю, ты чегой-то больно многих знаешь. Коррупционер, что ли?
   - Опять заводишь? Не выйдет.
   - Нет, ну, смотри сам. Генерал  милиции  тебе  звонит,  справки  дает.  К
полковнику милиции посылает.
   - Причем не одного, а в обществе подполковника КГБ. Они вам  хоть  платят
за внештатную работу?
   - А мне моей зарплаты в фирме хватает. - "Это  точно",  -  подумал  Ефим.
Больше старика в "Беоре" получали  только  они  с  Сашкой.  -  На  родину  я
бесплатно работаю. - Василий Федорович достал расческу и  начал  старательно
причесываться.
   Это  зрелище  всегда  радовало   Береславского   необычайно.   Аккуратное
небыстрое причесывание пяти раздельно растущих волосинок - и  все  без  тени
иронии.
   - Что ты ржешь,  как  конь?  -  недовольно  заметил  Ивлиев.  -  Никакого
уважения к старшим. Мало тебя отец порол!
   Оба они знали, что отец никогда ни при  каких  обстоятельствах  не  порол
Ефима. Но если Береславский считал такой  подход  педагогически  единственно
верным, то Василий Федорович объяснял большинство  неприятных  ему  Ефиминых
свойств характера именно этим досадным упущением.
   А Ефим уже рассказывал Ивлиеву про полковника Кунгуренко.  Правда,  тогда
он был старлеем.
 
   17 лет назад
   - Вот это - один  из  лучших  наших  оперов.  -  Майор  представил  Ефиму
крепкого  парня  в  модном  по   тем   временам   прикиде:   рубашка-батник,
расклешенные брюки. - Старший лейтенант Кунгуренко.
   - А это, - теперь он обращался к  оперу,  -  один  из  лучших  репортеров
"молодежки" Ефим Береславский. Его, - он печально вздохнул, - прислали к нам
по разнарядке горкома. Освещать и популяризировать. -  Мог  бы  -  обоих  бы
убил, - читалось в интонациях. Журналиста -  за  то,  что  везде  сует  свой
обширный нос. А за что опера - Ефиму еще предстояло выяснить.
   Уже уходя, майор опять повернулся к оперу:
   - Только без глупостей, Кунгуренко.
   - О чем это он? - поинтересовался Береславский.
   - А бог его знает, - задумчиво ответил опер, ковыряя  в  зубах  стильной,
явно импортной зубочисткой, извлеченной им  из  специального  чехольчика.  -
Что-то, видно, его тревожит. Геморрой, наверное.
   Оперу  геморрой  явно  не  грозил.  Высокий,  подтянутый,  спортивный,  с
щегольскими тонкими усиками на крупном скуластом лице, он совсем не  походил
на милиционера в привычном представлении Ефима.
   - Меня, кстати, Володей зовут.
   - Ефим. - Володино рукопожатие, на  взгляд  Береславского,  было  излишне
крепким. - Пошли смотреть жизнь?
   - А не обоссышься? - придирчиво оглядел журналиста Кунгуренко.
   - Не должен, - подумав, ответил  Ефим.  Ответ,  а  главное,  пауза  перед
ответом Кунгуренко понравились.
   - Ладно, сработаемся.
   И они пошли смотреть жизнь.
 
   Береславский действительно увидел много необычного. Например, позвонив  в
квартиру, где жил недавно освобожденный  малый,  Кунгуренко  повел  себя  не
совсем так, как его коллеги из мосфильмовских детективов.
   Заяц (так звали парня),  увидев,  кто  к  нему  пришел,  попытался  сразу
закрыть дверь. Но нет тут-то было! Опер врезал по ней ногой! А  потом  очень
эффектно, с правой, заехал Зайцу по морде. Тот грохнулся  прямо  в  узеньком
квартирном коридорчике.
   Ефим почувствовал себя крайне неловко. То, что  он  наблюдал,  называлось
предельно просто: полное беззаконие.
   -  Что  ж  так  гостей  встречаешь?  -  улыбаясь,  спросил  Кунгуренко  у
поверженного. - Или ты мне не рад?
   - Рад, Владимир Степаныч. Очень рад, - выпучив глаза и  приподнявшись  на
локте, ответил Заяц.
   - Видишь, какая сволочь? - обратился Кунгуренко к Ефиму. - Ему по  морде,
а он очень рад. Разве с такими можно ходить в разведку?
   Из комнаты на шум выбежала заспанная и непричесанная, но все равно  очень
красивая девчонка. Если Зайцу было лет двадцать пять, то ей вряд  ли  больше
двадцати.
   - Ой, что ж вы делаете, Владимир Степаныч? - запричитала  она.  -  Лешик,
Лешенька, - присев около Зайца, девушка обхватила его  голову,  закрывая  от
любых возможных превратностей судьбы.
   - Так нельзя, - наконец решился Ефим. - Его не за что бить. Ты же власть.
   Глаза Кунгуренко стали бешеными.
   - Выйдем, поговорим. -  Он  дернул  журналиста  за  рукав  и  потащил  на
лестничную клетку. - Двери не закрывать! - бросил на ходу обитателям. - Мы с
тобой одна команда? - свистящим шепотом спросил он у Береславского.
   - Нет, - тихо ответил  Ефим,  мысленно  представляя,  как  и  ему  сейчас
врежут.
   Кунгуренко неожиданно успокоился и расхохотался:
   - Ты, наверное, диссидент. Борец за права человека.  -  Потом,  помолчав,
неожиданно для Береславского, продолжил: - Это, кстати, не худший случай.  А
Зайца ненавижу. Как взгляну на эту заячью морду, хочу задавить.
   - Что он тебе такого сделал?
   - Мне - ничего. К сожалению. Если бы мне сделал -  больше  бы  никому  не
сделал.
   - Так чего ты взъелся?
   - Он шел по групповому изнасилованию. Он единственный совершеннолетний. С
ним - три малолетки. Девчонку совсем измордовали.  Сплошные  разрывы.  После
танцев, прямо за Дворцом культуры, на снегу. Пацана ее избили сильно. А  как
суд - все твердят, что Заяц ее не трогал. Все трогали, а Заяц  -  нет.  Даже
пытался других отговорить. Но не послушали. Прямо орден надо давать.
   - А девушка?
   - Подтвердила.
   - Так может...
   - Не может! - Опер с силой шарахнул кулаком по перилам. - Он все устроил.
Хитрая падаль! И девчонку запугал. А дядька его отмазывал.
   - Крупная шишка?
   - Не очень. Но из капитанов в старлеи перевел.
   - За что?
   - За зубы Заячьи. Я тогда прямо на суде сказал, что он у  меня  сядет.  И
подловил через полгода.
   - На чем?
   - Неинтересно. Интересно то, что эта сволочь по полсроку вышла. Так что я
обязан контролировать условно-досрочников. По должности.
   - Все равно, Володь, так далеко зайти  можно.  Ты  за  справедливость,  а
кто-то может ее по-другому понимать. Все равно закон нужен.
   - Скучный ты, Ефим, - вздохнул опер. - Ладно, пойдем с Зайцем пообщаемся.
   Они вошли в прикрытую, незапертую дверь,  застав  на  кухне  трогательную
картину. Заяц сидел на табуретке,  прижав  к  губе  мокрое  полотенце  (Ефим
отметил, что губа даже не  разбита:  удар  Кунгуренко  рассчитал  точно).  А
девушка обняла его, прижавшись губами к нерасчесанным зайцевым волосам.
   - Заяц, поговорим? - предложил опер.
   - А у меня есть выбор? - огрызнулся тот.
   - Конечно. Ты же свободный гражданин. Можешь написать на меня жалобу. Или
рассказать товарищу журналисту историю своей паскудной жизни.
   - Зачем вы так, Владимир Степанович? - заступилась за любимого девушка.
   - Молчи, Ксюшка, - неожиданно беззлобно оборвал ее  Кунгуренко.  -  Пусть
твой ублюдок сам вещает.
   -  А  что  говорить?  Сижу  дома,  никого  не  трогаю.  Вы   через   день
заглядываете.
   - Правильно, сука. Не могу чаще. Дел много. А то б каждый  день  заходил.
Так мне твоя рожа интересна. Расскажи журналисту,  откуда  деньги  на  жизнь
черпаешь?
   - Я ничего незаконного не делаю.
   - Опять верно. Он, Ефим, свою Ксюшку под любого подкладывает, у  кого  25
рублей есть. Так, Заяц?
   Заяц молчал.
   - Я сама! - вступилась девчонка. - Он меня никогда не заставляет!
   - Не дергайся, Ксюш, - остановил ее опер. - За сутенерство этого урода не
притянуть. Но я его все равно посажу. Нужно только  выждать,  пока  он  свою
подлую натуру проявит. Слушай. - Он с неожиданным  интересом  развернулся  к
Ксюше. - А ты-то что в нем нашла? Ведь падаль! Всегда  был  падаль  и  будет
падаль! Ни деловой, ни мужик, ни мент. Никто. Что ты в нем  видишь,  Ксюшка?
Ты же не дура! И красивая такая.
   - Я его люблю, - тихо ответила девушка.
   Опер вздохнул и встал.
   - Ладно, девочка. Ты его, конечно, еще разлюбишь. Но  как  бы  поздно  не
было. И не ходи больше к "Березке". Увижу - привлеку.
 
   Ефим бродил с Кунгуренко по подвалам, ресторанам и блатхатам  еще  недели
две. Береславский увидел много интересного, но ничего - сверхъестественного.
Кое о чем догадывался, кое-что видел раньше. Когда опер  попытался  попугать
его предстоящим визитом к "крутым", он рассказал  ему  об  одном  из  первых
своих детских воспоминаний. Никому не рассказывал, а тут вот захотелось.
   Главным визуальным центром у них была здоровенная  "заточка":  напильник,
обработанный до почти полного исчезновения насечки, и острый, как бритва.  А
длинный, как обычный напильник.
   Вот такая заточка торчала из спины Олежки, его  старшего  товарища,  если
так можно сказать про друзей четырех и двадцати лет. Но они и в  самом  деле
дружили.
   Олежка катал пацана на раме "взрослого" велосипеда и сделал  ему  автомат
из доски. А Ефим хвастался своим другом  в  дитячьей  компании,  и  все  ему
по-черному завидовали.
   Олежка был веселый и смешливый.
   Теперь он лежал  на  траве,  лицом  вниз,  а  из  спины  у  него  торчала
"заточка".
   Когда во дворе крикнули "Убили!", все ломанулись к месту  события.  Ефим,
понятно, среди первых. На пути был узкий прогон между  двумя  заборами.  Вот
здесь Ефим впервые понял, что взрослые умеют не только улыбаться  детям.  Но
еще и придавливать их с такой силой, что маленький Береславский аж взвыл  от
боли. Его прижали к серым некрашенным штакетинам, и он буквально всем нутром
ощутил свою ничтожность. Он ясно понимал, что если толпа еще раз качнется  в
его сторону, то курячьи косточки треснут, и его  не  станет.  Это  было  так
страшно, что он совершенно дико заорал.  Давление  сразу  ослабло:  детей  в
России убивают только по  недомыслию,  ненарочно.  Еще  через  пару  секунд,
пробивая дорогу, как ледокол "Ленин" во льдах (только не атомной энергией, а
отборным матом и кулаками: научилась за семь лет отсидки), к  нему  пролезла
няня - баба Дуня. С ней предпочитали не связываться даже те, кто и в  "зоне"
мало кого боялся.
   - Б...и ср...е, чуть детку не  задавили!  -  вскричала  она,  прижимая  к
могучей груди перепуганного Ефима. Он облегченно уткнулся  в  родное  тепло,
куда частенько выплакивал свои мелкие обиды (надо признаться,  мальчиком  он
был рефлексивным).  Баба  Дуня,  ощутив  рядом  ребенка,  мгновенно  сменила
лексику:
   - Что, зайчик, напугали тебя? Зайчик мой черненький.
   Но унять теперь уже своего любопытства  не  смогла  и  подалась  к  месту
происшествия. Вот там и увидел Ефим Олежку. Хоть и ребенком  был,  но  сразу
понял: это насовсем. Слишком странной виделась торчащая из  спины  железина.
Взрослый Ефим подумал бы "несовместимо с жизнью". Маленький  таких  слов  не
знал. Но от этого вовсе не было легче.
   Рядом суетился Ефимин папа, командуя своим рабочим (Олежка тоже работал в
его цехе, или, как все говорили - цеху), как ловчее положить Олежку в папину
машину - "Москвич-407" (в городе их было три). Но Ефим уже все понял.  Олега
больше не будет никогда.
   Баба Дуня весь  вечер  успокаивала  мальца  и,  исчерпав  запас  песен  и
приговорок, полезла за бутылочкой красного.
   - Господь простит, а Ольга не узнает, - пробормотала она. Ольга,  Ефимина
мама,  как,  впрочем,  и  папа,   в   это   время   пребывала   на   заводе.
Береславский-старший командовал цехом, а она  работала  врачом  в  заводской
санчасти: нормальная итээровская семья с неудачным распределением.
   Нянька налила себе стакан, а пацану - полрюмочки, долив до краев чаем.
   - Прости меня, грешную, - сказала она и выпила содержимое. Ефим  тоже  не
заставил себя упрашивать.  Ночь  проспал  хорошо,  и  наутро  жизнь  уже  не
казалась ему столь отвратительной.
   Вспоминая этот случай, Береславский понимал, почему он ни  разу  в  жизни
так  и  не  смог  извлечь  из  своего  сердца  гневных  филиппик  по  поводу
отечественного пьянства. Жуткая жизнь и сладостный сон - притягательная сила
алкоголя была прочувствована Ефимом с раннего детства.
 
   Кунгуренко внимательно выслушал Ефима. Ничего не сказал, не выдал в ответ
никаких своих страшных душевных тайн.  Но  понимать  друг  друга  они  стали
лучше.
   Он даже привел  Ефима  в  секцию  карате,  что  было  доступно  не  всем.
Береславский, откровенно говоря, так  ничему  и  не  научился.  Лениво  было
бегать, прыгать. Но поучительный  случай  видел,  причем  опять  при  помощи
неугомонного опера.
   Сенсэй у них был тоненький, худенький. Как говорил  Кунгуренко  -  струей
перешибу! На спарринги аккуратно надевал щитки.  Нелишняя  предосторожность:
тот  же  опер  никак  не  мог  поверить,  что   перед   ним   не   враг,   а
спарринг-партнер. И махал своими кувалдами по-настоящему.
   В тот день сенсэй щитки забыл. А Володя был не в духе и сражался особенно
рьяно.
   Если считать очки, то Кунгуренко не  набрал  ни  одного.  Все  его  удары
купировались блоками сенсэя. Но уж больно мощны  были  удары!  Один  из  них
причинил сэнсэю нешуточную боль, и обычно терпеливый наставник на  этот  раз
сорвался.
   Щелчок кимоно хлопнул, как выстрел из "мелкашки". Кимоно щелкает  -  удар
хороший. Маленький кулачок легонько коснулся могучей Володиной груди и...  у
колосса оказались глиняные ноги! Кунгуренко покачался и рухнул.
   Сенсэй подошел, пощупал пульс, заглянул под веко, и, объявив, что  ничего
страшного  не  случилось,  попросил  оттащить  тело  на   скамейку.   Группа
восхищенно молчала. Состояла  она  наполовину  из  ментов,  на  треть  -  из
комсомольцев-активистов (для приема необходима была рекомендация из  горкома
ВЛКСМ) и на остаток - из людей, по жизни увлеченных рукопашным боем. Там,  в
частности, занимался Флер и многие его будущие бойцы. Удар никто  не  видел,
тем он был и прекрасен.
   Занятие продолжилось, а Ефим присел на скамейку рядом с оживающим опером.
Это было,  с  одной  стороны,  гуманно,  с  другой  -  оправдывало  высокими
соображениями его нечеловеческую лень.
   - Что это было? - спросил Кунгуренко.
   - Тебя отымели, - по-доброму объяснил Береславский.
   - Умеешь, сволочь, утешить, - усмехнулся опер. До конца занятий он так  и
не вышел в зал.
   А воображение Ефима навечно запечатлело этот римейк истории про Давида  и
Голиафа. В мечтах Береславский не раз ловко расправлялся с врагами  примерно
таким же образом. Но в жизни просачковал большую часть даже тех занятий,  на
которых присутствовал.
 
   Кстати, из репортажа, написанного  тогда  после  двух  недель  работы,  в
печать  не  пошло  ничего.  Куцую  заметку  об  активном  опере  Ефим   даже
подписывать не стал. Да он и не надеялся.  О  чем  писать?  О  менте,  ногой
открывающем двери частной квартиры? О сволочи, ушедшей  от  суда  с  помощью
дяди? О том, как они бесплатно обедали в  ресторане  "Березка"?  Ефим  очень
переживал, но деньги у него отказались брать  просто  категорически!  Или  о
том, что печень Кунгуренко прострелили потому,  что  после  работы  положено
сдавать оружие? Причем,  только  ментам.  Блатные  после  работы  "ствол"  в
оружейную не сдают. Это, конечно, не остановило отчаянного опера, но сколько
можно с саблями на танки?
   С Кунгуренко же Ефим общался довольно долго. И до, и после ранения.  Пока
не потерял интерес к тематике. Но и потом встречались, перезванивались.
   Кстати, опер оказался на восемь лет  старше  Ефима,  что  сильно  удивило
Береславского. Значит, сейчас ему, - Ефим наморщил лоб, подсчитывая, -  либо
под пятьдесят, либо даже чуть за.
 
   "Ауди" мягко подъехала к недавно построенному зданию ОВД.
   - Смотри, какая ментовка шикарная! - восторгался Василий Федорович.
   - А в КГБ хуже, что ли?
   - В ФСБ, - поправил Ивлиев.
   - Один хрен, - сделал вывод Ефим.
   Старик махнул на бестолкового рукой, и они прошли к начальнику.
   Располневший,  но  все  еще   крепкий   Кунгуренко   встретил   Ефима   с
распростертыми объятиями.
   - Сколько лет, сколько зим! Все пописываешь?
   - Пописывают при простатите, - поправил Ефим. - А я пишу.
   Ивлиев за спиной возмущенно крякнул: он-то знал, как  мучительно  полночи
простоять над унитазом, так и не сумев опорожнить мочевой пузырь. И никак не
мог привыкнуть к манере Ефима смеяться над всем, даже самым несмешным.
   С другой стороны, именно неуважительный  Ефим  отвел