итатель. -  К  нам  едет
Атаман.
   - Какой атаман? - не понял Ефим. Он  решил,  что  речь  идет  о  каких-то
проверках.
   - Самый неприятный из всех, которые бывают, - объяснил Француз. -  Сейчас
он в детприемнике, но его подвезут.
   - Уже подвезли, Француз! -  Голос  за  спиной  преподавателя  был  совсем
детский,  а  когда  Береславский  увидел  его  обладателя,  то  окончательно
поразился. Пацану было  от  силы  лет  десять,  у  него  отсутствовали  один
передний зуб сверху и один  снизу.  Не  нужно  было  быть  дантистом,  чтобы
понять, что это не имеет отношения к смене молочных зубов.  Курносый  нос  и
оттопыренные большие уши выглядели бы умилительно. Но вот глаза все портили.
   Этим глазам было лет сто двадцать.  И  кроме  лукавства  и  неподдельного
оптимизма в них  читались  опыт  и  жестокость.  Ефим  вздрогнул,  почему-то
вспомнив мальчишку из запретного двора.
   - Вот и он, - со вздохом констатировал педагог.
   - Вы хотите его  в  первый  отряд?  -  удивился  Береславский.  -  Он  же
маленький!
   - Это у тебя маленький!  -  заявил  Атаман.  Окружающие  заржали,  оценив
шутку.
   - Не такой уж он маленький, - безрадостно сказал  Француз.  -  Тринадцать
лет. Еще бы годок - и сейчас бы он не досаждал обществу. А так -  мы  должны
перевоспитывать.
   - Понял, студент? - строго спросил Атаман. Он был  неплохо  информирован:
Ефим прежде появлялся здесь лишь дважды, когда договаривался с  Французом  о
работе и проходил инструктаж.
   - Понял, - Ефим принял вызов и внимательно осмотрел  парня.  -  Будешь  в
моем отряде.
   - А ты в моем, - хохотнул Атаман.
   На том и порешили.
   Вообще  спецлагерь  "Радуга"  имел  забавное  устройство.  Как   объяснил
Француз: "Мы здесь работаем с теми, кого пока нельзя посадить". Поэтому стен
и "колючки" по периметру не было. Но курить -  разрешалось,  свежие  наколки
наказывались, мат рассматривался как малое зло.
   Атаман в то лето попортил Береславскому немало крови. В первый  же  вечер
он заговорщицки предложил вожатому "трахнуть Маню", то есть, Марию  Бочкину,
унылую девицу лет пятнадцати, у которой приводов было больше, чем пальцев на
руках и ногах. Разговор состоялся в спальне 1-го отряда.
   Ефим в первую секунду не нашелся с ответом. Атаман счел это  согласием  и
крикнул:
   - Маня, заходи!
   Маня вошла. И, тупо  глядя  под  ноги,  остановилась  у  двери.  Ефим  не
придумал ничего лучше, как с досады метнуть в нее подушкой. Маня вышла.
   Атаман ничуть не смутился. Но  жизнь  у  Береславского  настала  сложная.
Отрядом явно рулил не он. И  уж  точно  не  воспитательница  предпенсионного
возраста. И даже не Француз, сильно загруженный общелагерными  делами.  Ефим
понял, что "погоняло"* у пацана появилось не случайно.
   В  отряде,  кстати,  был  единственный  мальчик,  который   каждое   утро
здоровался со взрослыми, не сквернословил и даже не курил. Ефим еще подумал,
что не все они такие конченные.  Но  через  пару  дней  подъехал  к  воротам
милицейский ярко-желтый "луноход" и вежливого мальчика  забрали.  Оказалось,
он был под следствием, и теперь ему светило от трех  лет  и  выше  по  117-й
статье*.
   Атмосферка  сгущалась.  Ефим  не  любил  проигрывать,  и   Атаман   любил
побеждать. Причем все делал так, что не придерешься. Скажем,  утром  исчезли
туфли Береславского (он спал тут  же,  в  спальне  воспитанников).  Дурацкая
ситуация - полдня ходить по лагерю босиком.
   Потом туфли нашлись. На крыше. Когда Ефим лез за ними, детишки разве  что
не улюлюкали.
   Но уже через неделю ситуация  изменилась.  Она  менялась  постепенно,  но
радикально. Береславский не совершил никаких педагогических открытий. Он  не
подлаживался под ребят. Не жаловался Французу. Не искал компромиссов. Просто
во всех случаях поступал так, как считал нужным. Но самым страшным оружием в
борьбе за сердца пацанов оказалась... его собственная любовь к чтению!
   Интуитивно Береславский понял, что  подавляющее  большинство  ребят  были
страшно обделены не  только  любовью  близких,  но  и  нормальной  жизненной
информацией. Они ничего не читали, мало у кого был телевизор. Разговоры друг
с другом тоже не прибавляли много  нового.  "Информационный  вакуум"  -  так
нетривиально  определил  Ефим  причину   подросткового   неблагополучия.   И
постарался этот вакуум заполнить.
   Его рот буквально не закрывался. Он говорил по двенадцать часов в  сутки,
аж горло пересыхало. Он постоянно кому-то чего-то рассказывал,  пересказывал
и досказывал. В ход пошло все прочитанное: от  "Библиотеки  приключений"  до
научных трактатов. Ребята просто поглощали  информацию,  ведь  она  не  была
школьно-занудной. Все, что говорилось, было привязано к конкретным ситуациям
и примеривалось на себя.
   Например, Береславский полностью вывел  моду  на  наколки.  Причем  самым
иезуитским  образом.  Мама,  врач-хирург,  по  его  просьбе   подвезла   ему
медицинский атлас с цветными фотографиями некрозных  поражений  конечностей.
Ефим давал разглядывать это всем желающим, бессовестно манипулируя фактами и
связывая в одну цепочку иголку-наколку-микробов-сепсис-гангрену-ампутацию.
   Абсолютным властелином душ Береславский становился после отбоя, в  10.00.
По правилам лагеря, вожатый мужского пола ночевал в спальне мальчиков, чтобы
бдить круглосуточно. И как только выключался свет, кто-то  из  ребят  просил
Ефима что-нибудь рассказать. Старик Буссенар удерживал воображение две ночи,
Джек Лондон - следующие три. Чаще же Ефим  варганил  невообразимую  кашу  из
множества произведений разных авторов, стараясь приводить (или  придумывать)
ситуации, отдаленно похожие на реально прожитое днем.
   Ребята слушали, затаив дыхание, обещая жуткие кары тем, кто чихал или  не
мог сдержать кашель. В начале второй  недели  Ефим  рискнул  пустить  в  бой
"Преступление и наказание". Тема  была  родной,  и  действие  сопровождалось
искренними комментариями. Эффект был не вполне тот, на  который  рассчитывал
вожатый, но ему казалось, что он все же  сумел  заронить  сомнение  в  праве
насилия одного человека над другим.
   Когда же речь пошла о Сонечке Мармеладовой, то  по  внезапной  ассоциации
один из отрядных авторитетов  объявил,  что  "Бочкину  больше  не  трогаем".
Береславский  не  ожидал  столь  прямого  воздействия  искусства.  Но  и  не
обольщался его долговечностью. Он просто делал все, что мог.
   Вторым страшным орудием Ефима были  ночные  походы.  Француз  пуще  всего
пугал его половыми отношениями воспитанников.
   - Лагерь живет два месяца, - объяснял он молодому вожатому.  -  Если  они
быстро спроворятся - проблем будет выше крыши.
   - А если спроворятся перед отъездом, проблем не будет?
   - Будут, но не наши, - отрезал ветеран.
   Ефим решил половой вопрос просто и жестко. Он пудрил мозги  бедным  детям
до двух часов  ночи,  после  чего  поднимал  их  встречать  рассвет.  Первые
несколько ночей все шло "на ура": гитара, костер, печеная картошка, страшные
истории. Днем Береславский сдавал  их  физкультурнику  и  педагогам,  а  сам
бессовестно дрых в комнате  Француза.  Дети  же  и  после  обеда  не  спали:
считалось "западло".
   И очень скоро трудновоспитуемый народ стал сдавать. Честно  говоря,  даже
железное здоровье Ефима слегка покачивалось. Что уж тут говорить про  слабые
подростковые организмы!
   Но Ефиму-то  было  легче.  Француз  весьма  одобрил  его  антисексуальную
политику, и в последующем они чередовались на ночных вылазках.
   Короче, где-то на исходе первой половины смены, дети, с  трудом  дослушав
очередную повесть (но не прервав  ее!),  сказали,  что  гулять  сегодня  уже
как-то неохота...
   Авторитет Береславского рос стремительно. Что  было  справедливо:  он  не
жалел сирых. Он им сочувствовал и пытался восполнить дефицит того, чего  они
все были лишены: внимания. И они ценили это. Кстати, Ефим вынес из  лагерной
жизни еще одно наблюдение. Подростки, которых общество почти "списало", были
в среднем более смелыми (что не удивительно) и более  законопослушными  (что
очень удивило вожатого), чем домашние дети. Конечно, если  называть  законом
ту дикую смесь "понятий" и суеверий, которые они свято чтили.
   Но  в  природе  закон  сохранения  -  главный.  Поэтому  если  у  кого-то
(Береславского) прибывало, то у кого-то (Атамана) - наоборот. Ведь пацан  не
силой подчинял окружающих, в том числе - гораздо более старших и мощных.  Он
был  умнее  большинства  и  несравненно  целеустремленнее.  А   Ефим   своей
дьявольской политикой "опустил" его.
   Для кого-то - это смешно, для кого-то -  несерьезно.  Но  только  не  для
мальчика, у которого из жизни забирали самое дорогое, потому что  другого  у
него просто не было.
   И начались шекспировские страсти.
   Береславский увидел Атамана плачущим. У него  душа  перевернулась.  Снова
всплыл пацан-зверек в порванной им, Ефимом,  одежде.  Кто  он  такой,  чтобы
вершить справедливость?
   Ефим подошел к  мальчишке,  положил  руку  на  плечо.  И  содрогнулся  от
холодной ненависти, шедшей из глаз ребенка.
   - Уезжай, или убью, - прохрипел Атаман.
   Береславский поверил. И устроил тайную  вахту  троих  преданных  пацанов.
Тайную от всех, кроме Ефима.  Они  должны  были  подать  знак,  если  кто-то
(вожатый не выдал - кто) встанет ночью по каким-нибудь своим делам.
   Конечно, вахтенный заснул. И Ефим  перехватил  финку  буквально  у  самой
своей шеи. Игрушки кончились. Песталоцци мог отдыхать.
   Ефим не удержался и, легко выкрутив  тонкую  руку,  врезал  пару  раз  по
морде. Атаман молчал. Вахтенные спали, как сволочи. Вожатый отобрал финку  и
отпустил пацана.
   - Все равно убью, - сквозь слезы прошептал Атаман. Но вот теперь Ефим был
спокоен. Вряд ли.
 
   ...А за неделю до конца смены пришли убивать  Атамана.  Чем  щенок  столь
серьезно рассердил взрослых, двадцатилетних, уже  отсидевших  парней,  никто
так и не узнал. Они пришли ночью, протяжно свистнули. Атаман, видимо, был  в
курсе, потому что сразу встал и через окно бесшумно покинул комнату.
   На этот раз вахтенные не подвели, и Ефим вышел тем же маршрутом. Он знал,
где искать Атамана, хотя  агентурная  разведка  в  отряде  не  оплачивалась:
работала из энтузиазма.
   В укромном месте у озера (пятачок три на пять метров,  закрытый  высокими
ивовыми кустами) шла разборка.
   Ефим издали услышал феню* и глухие удары. Тонким  голоском  Атаман  то  в
чем-то клялся, то молил, то угрожал.  Когда  вожатый  выскочил  на  пятачок,
Атамана всерьез собрались "мочить". В  свете  луны,  как  в  приключенческом
фильме, сверкнул тесак. Все было  неестественно  и  фальшиво,  только  страх
настоящий. Ефим набрал в грудь воздуха и атаковал подонков.
   Потом,  пока  ждали  "скорую",  Атаман  рассказал  ему,  как  круто  Ефим
расправился с бандитами. Береславский не верил: суперменом он точно не  был.
А зря: все так и было. Страх за  себя  и  мальчишку  сотворил  чудо:  первый
парень, с  ножом,  с  одного  удара  был  отправлен  в  глубокий  нокаут.  К
сожалению, у второго тоже был нож, в результате чего Ефим поимел проникающее
ранение правого легкого.
   Атаман получил полную возможность смыться, но  не  воспользовался  ею.  И
даже  наоборот:   вытащил   из   петли   в   брючине   припасенный   обрезок
арматурины-"двадцатки" и очень сильно опустил его на голову второго бандита.
   Интересная деталь: когда на крики  мальчишки  подоспел  военный  патруль,
выискивавший самовольщиков с девицами, бандиты еще не очухались. У патруля -
лейтенант да два курсантика со штык-ножами, - не было рации, поэтому  Атаман
совершил второй подвиг: избитый и окровавленный,  он  с  безумной  скоростью
пробежал километр до лагеря, откуда по телефону вызвал "скорую". После  чего
опять-таки не остался в медпункте зализывать раны, а  вновь  вернулся  своим
ходом к озеру.
 
   ...Ефима на носилках несли в машину: она  не  смогла  подъехать  к  воде.
Атаман шел рядом, держа вожатого за руку.
   - Не умрешь? - почему-то шепотом спросил он.
   - Не должен, - подумав, ответил Ефим.
   Носилки запихнули в длинную "Волгу".
   - Атаман! - позвал Береславский из глубины.
   Атаман просунул голову внутрь. Он плакал. Второй раз за месяц.  А  может,
за жизнь.
   - Не будь злым, Атаман, - попросил Ефим.
   - Не буду, - пообещал Атаман.
   Больше они не встречались.
 
   "Ауди" степенно ползла в потоке машин, не пытаясь лавировать и  обгонять.
Ефим не спешил. Это был его стиль: сначала - сделать, потом  -  обдумать.  В
зеркальце заднего обзора он разглядывал Атамана. Сколько ж ему? Лет тридцать
семь-тридцать восемь. Такой же тщедушный и злющий, как прежде.  Только  лицо
морщинистое, да редкие короткие волосы в седине.
   Все в нем не удалось. Даже седина не благородная, а какая-то сивая.  Чего
с ним теперь делать? Если б не мгновенно пронзившая сердце жалость  -  не  к
этому опустившемуся урке, а к тому одинокому пацану, -  их  сложно  было  бы
представить вместе.
   - Нагляделся? - зло спросил Атаман.
   Тон ничего хорошего не предвещал, но  Ефиму  вдруг  стало  легче.  Атаман
никогда не был подарком. И тогда, и сейчас. Значит, судьба.
   - Ты откуда такой красавец?
   Атамана передернуло:
   - Останови, я вылезу.
   - Бедный, но гордый...
   - Останови, сука!
   Ефим ударил по  тормозам,  прижал  машину  к  бордюру.  Резко  развернул,
насколько позволяло спортивное сиденье, свое грузное тело.
   - Меня нельзя так называть! Ты забыл?
   - Ударишь инвалида?
   - Легко! Ты такая же дрянь, как и в детстве.
   - А что ты обо мне знаешь? - зашелся Атаман. - Ты  вылечился  и  пошел  в
институт. А я - в зону. С четырнадцати лет!
   - Ты тоже мог в институт.
   - Не мог! Там другие институты!
   - В лагерь случайно не попадают.
   - Вы суки! Все суки! Суки! - С  ним  случилась  истерика.  Он  забился  в
судороге.  Слезы  потекли,  почему-то  из  одного   глаза.   Сведенный   рот
полуоткрылся, оттуда исходило то ли шипение, то ли стон.
   Ефим  изловчился  и  с  левой  врезал  старому  другу  по  морде.  Голова
дернулась, глаза остекленели, но через несколько секунд приступ прошел, и он
начал приходить в себя.
   - Успокоился? Я тебя в зону не загонял. Свинья грязь ищет сама.
   - У нас на поселке подломили ларек. И порезали  ларечника,  -  неожиданно
спокойно сказал Атаман.
   - Ну и что?
   - Участковый пришел, спросил, когда у меня день рожденья. Я еще удивился.
Ты за меня на нож полез. Этот днем рожденья интересуется. У меня мать  и  то
не помнила.
   - Ну и что?
   - Исполнилось четырнадцать, и загребли. Надо  же  было  по  ларьку  палку
ставить*. Ларечник меня опознал. Я, когда первый раз откинулся**,  пришел  к
нему. Он испугался, говорит, нажали.
   - А ты что, не при делах был?
   - Нет. Не был я у ларька. Меня вообще в поселке не было. Не веришь?
   Возраст и жизненный  опыт  Ефима  не  позволяли  верить  уголовникам.  Он
внимательно посмотрел Атаману в лицо.
   У Атамана от напряжения свело челюсти.
   - Ты веришь? - Он облизал пересохшие губы.
   - Не знаю. Похоже, верю... - задумчиво произнес Ефим. - А где ж  ты  был,
когда ломали ларек?
   -  У  тебя,  -  осипшим  голосом  сказал  Атаман.  -  В  больнице.   Тебя
выписывали...
   Некоторое время они сидели молча.
   - Тебя встречали родители. На  белых  "Жигулях".  А  до  этого  приезжала
девчонка, совсем рыжая.
   - Анька, - машинально подтвердил Ефим.
   - А с самого утра приходил твой друг длинный, который  к  тебе  в  лагерь
приезжал. А до того вечером - Француз...
   - Ты что, всю ночь там околачивался?
   - А куда ж мне было деться? Три часа до дома. Я в подвале спал.
   - Что ж не подошел, почему потом не написал? Хоть кто-то тебя там  видел,
могли подтвердить.
   - Я - волк, Ефим. Волкам адвокаты не нужны.
   - Дурак ты, а не волк. - Береславский включил левый поворотник и въехал в
поток. - Где ногу оставил?
   - Там же, где и руку. На Северном Урале. Там и так  холодно,  а  в  горах
особенно.
   - Побег?
   - Третий. Четыре "ходки". Сейчас вышел. Справка есть. Что еще интересует?
   - Почему наколок нет?
   - На той руке были, - усмехнулся Атаман. - Мне "партаки" ни к чему.  Я  и
так в авторитете.
   - А почему тогда на перекрестке стоишь?
   - Слишком много спрашиваешь, - помрачнел Атаман.
   - Ладно, отложим. Чем дальше займешься?
   - Есть план, Ефим.
   - Какой же?
   Атаман молчал.
   - Так какой же?
   - Умирать собираюсь. Рак у меня. Потому и отпустили.
   ГЛАВА 6
   Вот я и в тюрьме. Лежу на нарах, как король на именинах. Кроме  меня  тут
таких королей трое. Воздух спертый, а запах - тюремный. Я в тюрьме в  первый
раз, но запах понял сразу - тюремный.
   Плохо помню все, что было после стрельбы на Тополевой.
   Омоновцы сначала меня крепко прижали. Потом разобрались,  втихую  снимали
наручники, носили сигареты и еду. Потом привезли сюда.
   Будущие соседи встретили индифферентно. Один поначалу гонорился. Но весть
о моих подвигах разнеслась очень быстро, так что никаких  притеснений  я  не
почувствовал. Больше всего я сейчас себе напоминаю Леонова из  "Джентльменов
удачи". Пасть порву, моргала выколю!
   Господи, попал в тюрьму, а такой веселый! У меня  действительно  отличное
настроение. Мои дети и жена живы. Благодаря мне. Что ж мне, плакать, что ли?
   Конечно, завтра мне будет хуже. А послезавтра - еще хуже. А уж как  плохо
мне будет через десять лет...
   Что я леплю? Я не собираюсь сидеть  десять  лет!  И  Ефим  не  собирается
работать без меня десять
   лет.
   Давай, Ефим, давай! Ты - моя главная надежда!
   ГЛАВА 7
   - Не похож ты на умирающего, -  задумчиво  произнес  Ефим,  когда  прошел
первый шок.
   - Справку показать? - снова вызверился Ата-ман.
   - Я все равно не разберусь.  Но  на  умирающего  ты  точно  не  похож.  Я
умирающих видел. Знаешь что, поедем к Сашке, моему бухгалтеру. У него жена -
врач. И как раз по твоей части.
   - Мне в больничке сказали, что полгода от силы.
   - Где полгода, там и год. А где год, там и десять. - Ефим ни  в  грош  не
ставил лагерную медицину. Да, впрочем, и нелагерную тоже. Кроме того, он был
фаталистом. С одной только добавочкой: прежде чем погибнуть  по  определению
судьбы, предпочитал помахаться до упора. Жизненный опыт показал,  что  такая
тактика иногда способна менять определения судьбы. - А даже если полгода, их
все равно надо прожить. Перекресток - не дело.
   - У меня своя голова есть.
   - Я невысокого мнения о твоей голове, Атаман.
   На этот раз Атаман стерпел молча.  Его,  конечно,  бесило  высокомерие  и
отстраненность Ефима. Еще с тех, "пионерских" времен. За такой ответ  другой
и "перо"  в  живот  мог  схлопотать.  Это  случалось  в  богатой  Атамановой
биографии - своего рода плата за сохранность авторитета. Но Ефим  -  другой.
Он всегда говорит, что хочет.  И  делает,  как  считает  нужным.  Он  всегда
адекватен, определил бы Атаман, если бы знал это слово. И место  Атамана  по
сравнению с Ефимом - всегда второе.
   А самое удивительное, что Атамана это никак не угнетало. После неудачного
ночного визита  с  финкой  он  принимал  все  как  должное.  Вот  и  сейчас,
неожиданно для себя, он смирился с тем, что его судьбой,  может,  впервые  в
жизни, руководят другие.
   * * *
   Автомобиль свернул с шоссе  во  дворы  и  подъехал  к  отдельно  стоящему
старому  девятиэтажному  дому.  Ефим  намерился  парковаться,   как   Атаман
дернулся:
   - Там менты!
   - Где?
   У подъезда стоял высокий парень в штатском. Метрах  в  двадцати,  у  угла
дома облокотился на стену второй. Оба внимательно осматривали приехавших.
   Ефим вынужден был согласиться с Атаманом. На бандюков  не  похожи.  А  по
деловитости  и  цепкости  взгляда  их   сразу   можно   было   отличить   от
праздношатающихся. Да они и не маскировались.
   - У тебя справка настоящая? - уточнил Береславский.
   - Да.
   - А чего дергаешься? Мы ж не убивать приехали.
   - По привычке, - смутился Атаман. - Мне хоть с десятью настоящими лучш