да ему сказали, что это  я.  Тем  не  менее  он
поздравил меня и протянул мне  руку.  Не  думаю,  что  он  мне  когда-либо
нравился, но в тот момент я его почти любил.
   - Я останусь с тобой, - сказал я ему,  -  пусть  они  пойдут  вперед  с
кабаном. Может быть, кто-нибудь приведет для тебя лошадь.
   - Вовсе ничего этого не нужно, - тут же заявил  Пасикрат.  -  Я  и  сам
прекрасно доберусь, я знаю дорогу.
   Тогда чернокожий  на  пальцах  объяснил  мне,  чтобы  я  шел  вместе  с
остальными, которые понесут кабана,  а  потом  постарался  подогнать  сюда
повозку Фемистокла, если удастся.
   Я согласился и поспешил вперед.  И  тут  я  успел  увидеть,  как  среди
деревьев мелькнул Полос - я видел его не во весь рост, а лишь до пояса.



34. ПИР ЗАКОНЧЕН

   Ели и пили очень много - по-моему, даже  слишком.  Сколько-то  я  потом
проспал и, проснувшись, обнаружил, что валяюсь прямо посреди двора  вместе
со многими другими людьми. Мне стало стыдно, я встал и  пошел  от  дома  к
шумевшей неподалеку реке, туда где брод. Там меня сперва вырвало, потом  я
умылся, снял свой хитон,  выстирал  его  в  холодной  горной  реке,  отжал
хорошенько и повесил на ветку, чтобы немного подсох на ветру.
   Солнце уже почти село, и я подумал, что лучше все же вернуться в дом. Я
надел свой влажный хитон  и  пошел  поговорить  с  хозяином  -  его  зовут
Ортиген; потом я зажег лампу и перечитал вчерашнюю запись в дневнике.  Как
же мне теперь жаль, что я прямо не написал о том, кого видел!  Кто  такой,
например, "козлоногий человек"? Козопас?  Но  ведь  я  знаю  и  нормальное
слово, которым обозначают тех, кто пасет коз!
   Этот день был посвящен погребальному ритуалу,  хоронили  Ликаона,  сына
Ортигена. Ио помогала остальным женщинам обмывать  тело  и  умащивать  его
благовониями. Женщин там было по  крайней  мере  тридцать,  хотя  со  всей
работой легко могли бы справиться три, однако  каждая  женщина  в  селении
хотела как-то поучаствовать в обряде - и  поучаствовала.  Когда  все  было
готово, Ликаона обрядили в лучшие одежды и красивый  зеленый  плащ,  а  на
ноги надели новые сандалии с ремешками.
   Между тем рабы Ортигена срубили  старую  оливу,  очень  большую  и  уже
наполовину засохшую. Они  распилили  ее  и  накололи  дров.  Пока  мужчины
занимались этим, дети собрали полные корзины ветвей оливы и сплели Ликаону
венок из них, украшенных листьями.
   Ортиген и его сыновья с помощью  Фемистокла,  Симонида,  чернокожего  и
меня, а также других мужчин приготовили  Ликаону  ложе:  сперва  аккуратно
положили слой сосновой щепы, потом - дрова из оливы, а в середине оставили
углубление, куда насыпали кучу листьев. (Пасикрат  ни  в  чем  участия  не
принимал из-за раненой ноги.) Ио, которая оставила других  женщин,  теперь
руководила изготовлением венка и вскоре принесла его. И только когда венок
надели Ликаону на голову, в рот ему вложили монету; по словам  Ио,  монета
была маленькая, потертая, но зато из чистого золота.
   Когда все было готово, братья Ликаона подняли его и  понесли,  а  отец,
сестры и все остальные женщины пошли следом. Его отец и братья мужественно
хранили молчание; однако женщины  плакали,  вопили,  а  Ио  с  Биттусилмой
вторили им.
   Каждый брат по  очереди  выступил  с  речью,  рассказывая  какой-нибудь
эпизод  из  жизни  Ликаона,  где   покойный   проявил   особую   смелость,
находчивость, доброту и тому подобные качества; в  основном  они  говорили
кратко, только двое оказались многословными. Затем отец  описал  знамения,
которые сопровождали рождение его сына на свет, пересказал все  полученные
Ликаоном пророчества и пояснил, как именно сбылось каждое из них.
   Симонид прочитал стихи, специально написанные им по  этому  поводу.  Он
описал горе благородных предков Ликаона, когда они встречают его и ведут в
Страну мертвых. (Потом я спросил Ио, понравились  ли  ей  эти  стихи.  Она
сказала, что понравились, но она все же находит  их  слабее  тех,  которые
слышала однажды на похоронах знакомого моряка.)
   Ортиген снова взял слово и объяснил всем, что Симонид - известный  поэт
с острова Кеос. Он также искренне поблагодарил Пасикрата и  Фемистокла  за
желание проводить его сына в последний путь.
   Пасикрат говорил очень кратко; он  заверил  жителей  Аркадии  в  дружбе
Спарты  и  объяснил,  что  полез  в  волчье  логово,  где   засел   кабан,
исключительно из желания отомстить за гибель Ликаона.
   Фемистокл начал с дружбы между Афинами,  Аркадией  и  Спартой.  Лишь  в
таких вот местах, сказал он, и соблюдаются еще старинные традиции эллинов.
Именно здешние жители должны  стать  учителями  остальной  Эллады,  должны
напомнить людям о высоких идеалах их предков, и примером  соблюдения  этих
идеалов является лежащий перед нами юноша. Затем он сказал, что здесь есть
человек, который каждый день забывает абсолютно все, что произошло  с  ним
накануне, однако он не забыл тех уроков, которые были преподнесены  ему  в
юности, а потому - хотя он еще и не успел стать мудрым  -  он  благороден,
справедлив и смел. (Я не знал, что он говорит обо мне, пока не увидел, что
ко мне повернулось сразу столько лиц, а Ио стала подталкивать меня  в  бок
своим остреньким локотком. Вся кровь бросилась мне в лицо от  смущения,  я
даже чуть было не  совершил  какое-нибудь  непотребство,  чтобы  Фемистокл
никогда больше так не хвалил меня. Честно говоря, ощущение у  меня  такое,
что всяких непотребств я и так совершил великое множество.)  Таков  был  и
Ликаон - продолжал  между  тем  Фемистокл.  Он  тоже  испил  из  источника
забвения - вкусив последний благодатный  дар  добрых  богов,  которые  так
заботливы к своим мертвым; однако те уроки,  которые  он  получил  в  этом
доме, остались в его памяти навечно,  а  потому  средь  мертвых  он  будет
принят как герой.
   Людям не дано избежать смерти,  бессмертие  даровано  лишь  богам;  для
человека же главное в том, что принесет его смерть близким: добро или зло.
Сегодня Аттика, Лакония и Острова вместе с Аркадией оплакивают  гибель  ее
сына. Если варваров и покорили - возможно, навсегда, - то именно благодаря
этому союзу.
   После речи Фемистокла Ортиген  велел  принести  факел,  и  тут  женщины
завыли вовсю. Они вопили, плакали, рвали на себе волосы, они царапали себе
лица, пока кровь не потекла ручьями, - они оплакивали не  только  Ликаона,
но и всех умерших, вкладывая в его уши послания любви, утешения  и  тоски,
чтобы он повторил все это их дорогим покойникам, когда окажется среди  них
в царстве теней. Ортиген, Фемистокл  и  даже  моя  маленькая  Ио  написали
письма и вложили их в складки пеплоса юноши.
   Потом к сосновой щепе поднесли факел. Огонь занялся сразу,  с  треском,
вскоре перешедшим в рев. Последнее ложе Ликаона окуталось языками красного
пламени. День был жаркий, ясный и почти безветренный. Дым  ровным  столбом
подымался в голубое небо. Мы  все  отступили  от  костра;  но  даже  и  на
расстоянии то у одного, то у другого оказывались опалены волосы. В ревущем
пламени мне привиделся лик  самой  Смерти;  я  быстро  отвернулся  и  стал
смотреть на зеленую траву луга, где пасся скот,  и  на  прекрасные  гибкие
оливы, которые пока что считаются моими - хотя на самом  деле  принадлежат
они Ортигену. Скоро и ко мне придет смерть, только,  наверное,  оплакивать
меня будут не так бурно, а вскоре и вовсе забудут  -  помнить  будет  лишь
кое-кто, да и то благодаря этим свиткам.
   Жертвенными животными были молодой бычок,  три  барашка  и  три  черных
козла. Они посвящались  хтоническим  богам  и  были  частично  сожжены  на
погребальном костре Ликаона. Зажарен был  и  тот  кабан,  на  которого  мы
охотились вчера; для всех угощения было более чем  достаточно.  Чернокожий
сказал, что это я убил кабана, о чем я, разумеется, уже успел позабыть. Он
также говорит, что во Фракии мы тоже видели какого-то кабана, который  был
значительно крупнее этого. Только того так никто убить и не сумел.


   Аглаус остановился, чтобы поговорить со мной, и я спросил, сколько  ему
лет. Ему пошел тридцать второй год, хотя выглядит он значительно старше  -
наверное, потому что волосы у него уже начали седеть, да и зубов  маловато
осталось. Он спросил, не являются ли те буквы, которыми  я  пользуюсь  при
письме, чем-то вроде рисунков. Я  объяснил,  что  так  оно  и  есть.  "А",
например, обозначается головой быка и так далее. Однако  же  я  совсем  не
быка имею в виду, когда пишу букву "А". Я показал ему, как пишется его имя
на моем языке, выводя буквы на земле.
   Он считает, что тот козлоногий человек - это бог, который живет в горах
Аркадии. Его зовут Бог всего (*67). Я  спросил,  почему  его  так  странно
назвали, и Аглаус сказал, что это четвертый сын Времени и Земли, хотя  его
братья не признают его притязаний на власть в четвертом мире,  то  есть  в
нашем. Остальные три мира - это небо, море и Страна мертвых, что лежит под
нами. Это божество наводит ужас на тех, кто потревожит его полуденный сон.
Я спросил, видел ли его когда-нибудь сам Аглаус. Он сказал, что видел. Ио,
которая прислушивалась к нашей  беседе,  сказала,  что  этот  бог  помогал
афинянам во время битвы при Марафоне.
   Когда Аглаус ушел, я спросил Ио о том письме, которое она  положила  на
грудь Ликаону. Сперва она мне  ничего  говорить  не  хотела,  но  когда  я
пообещал, что больше никому не скажу,  она  сказала,  что  это  письмо  ее
родителям. Она так и не знает, умерли  они  или  нет,  но  полагает,  что,
должно быть, умерли. Она написала им, что  живет  хорошо  и  счастливо,  а
также - что у нее есть хороший муж, но она все равно очень по ним скучает.
Я спросил, кто этот "муж", но она заплакала, и я принялся ее утешать.
   Теперь осталось записать только то, что я сказал Ортигену.
   Я нашел его у потухшего погребального костра. Он  сидел  и  смотрел  на
угли. Вокруг было полно народу, но все спали.  У  него  был  целый  бурдюк
вина, и он предложил мне выпить, но я отказался. Он спросил,  видел  ли  я
когда-нибудь его сына живым. Я не помнил, так что покачал головой.
   - Он был не такой огромный, как ты, - сказал Ортиген.  -  У  нас  здесь
редко встречаются такие великаны. Но благородная кровь  нашего  старинного
рода в нем чувствовалась.
   Я сказал, что мне все говорили, какой это был замечательный юноша.
   -  Ты  что  же,  из  будинов?  (*68)  -  спросил  Ортиген.  -  Или   из
какого-нибудь гетского племени?
   Я что-то пробормотал, но, по-моему, он моего ответа не расслышал.
   - Наш род участвовал в битвах на ветреных  равнинах  Илиона,  -  сказал
Ортиген. - А вот мой бедный мальчик  никогда  в  жизни,  кроме  этих  гор,
ничего не видел!

   Я сыну почести сегодня воздаю.
   Достойной жизнью долг сполна он отдал
   Богам, что ему славу обещали.
   Увы! И жизнь была кратка, и славы он лишен -
   Ведь гордый царь ахейцев, как и весь его народ,
   В изгнании таится, себя бесчестя и детей позоря.

   - Вот какова наша тайна! - воскликнул с горечью Ортиген. - Теперь ты ее
знаешь. Впрочем, ты же все равно все забываешь. Знаешь, кто такие  ахейцы?
(*69)
   Я признался, что не знаю этого.
   - Это мы, - сказал Ортиген. - А я и есть тот царь ахейцев, что вынужден
скрываться. Думаешь, мы сможем когда-нибудь отвоевать свои  земли?  Ничего
подобного! Народ - он  ведь  как  человек:  только  стареет,  а  молодости
вернуть не  в  силах.  Мой  сын  имел  несчастье  родиться  молодым  среди
одряхлевшего народа. Таким же, как я когда-то. Благодари богов за то,  что
твой народ еще молод! Каков бы он ни был.


   Утром мы пересекли пределы Лаконии. Фемистокл отдал  Аглаусу  обещанные
деньги и сказал, что более  в  его  услугах  не  нуждается;  но  когда  мы
остановились, чтобы позавтракать, то обнаружили, что Аглаус все это  время
тащился за нами следом, что ужасно разозлило нашего  спартанца.  Фемистокл
позволил Аглаусу поесть с нами, однако велел ему  возвращаться  домой,  но
тот стал униженно просить, чтобы ему позволили служить нам просто так, без
платы, подобно рабу; он сказал, что согласен делать любую работу,  которую
Тиллон и Диаллос  сочтут  слишком  тяжелой  для  себя.  Фемистокл  покачал
головой и отвернулся.
   Тогда Биттусилма  с  Ио  отозвали  меня  и  чернокожего  в  сторонку  и
предложили  нам  самим  нанять  Аглауса  в  слуги.  Оказалось,  что  и   у
чернокожего, и у меня есть деньги (мои хранятся у Ио и в настоящий  момент
едут на повозке), и мы могли бы платить ему по оболу в  день  по  очереди.
Чернокожий засомневался, но я сказал, что если он не хочет, то я сам найму
Аглауса, чтобы он прислуживал мне, Ио  и  Полосу.  Тогда  чернокожий  тоже
согласился с предложением Ио и Биттусилмы. Аглаус очень обрадовался, когда
я ему об этом сказал, и, по-моему, даже Фемистокл  и  Симонид  были  рады,
хоть и притворялись, что им  это  безразлично.  Тиллон  и  Диаллос  теперь
приветствовали Аглауса как своего товарища.
   Я ничего не говорил, только кивал, пока Ио объясняла Аглаусу его  новые
обязанности; я был рад, что он остается с нами. Когда он подсел к  нам  за
трапезой, я вспомнил серебряную колесницу и то, как стоял в ней  и  держал
вожжи, хотя в колесницу не было впряжено ни одного коня. Возможно, все это
я просто выдумал - когда создавал тот  дворец  моей  памяти,  -  но  я  не
уверен; мне кажется, что дворец по-прежнему стоит там, окруженный скалами.
Если присутствие Аглауса поможет мне еще что-то вспомнить, я стану платить
ему гораздо больше, чем один обол.


   Нынче вечером я читал о кремации  Ликаона  и  о  том,  что  мне  сказал
Ортиген. А потом спросил Пасикрата, называли ли жителей Аркадии  ахейцами.
Он сказал, что нет и что ахейцы давно все уничтожены  дорийцами  (то  есть
его предками), которые перерезали всех ахейских мужчин, а женщин забрали в
плен. Аглаус подтвердил его слова - однако вид у него при этом  (а  может,
мне это только показалось) был, пожалуй, чересчур серьезный.



35. СПАРТАНЕЦ КИКЛОС

   Тот спартанский архонт, для которого у  меня  было  письмо  от  Кимона,
пригласил меня вместе с Ио и Полосом в свой дом. Я совсем позабыл о письме
(как позабыл и о человеке по имени Кимон), но Ио  напомнила  мне  об  этом
письме и сказала, что я закатал  его  в  свой  свиток.  Киклос  -  человек
среднего роста, с сильной проседью в волосах, но  не  всякий  юноша  может
держаться так прямо, как он. Я ни разу не видел, чтобы он улыбался.
   Следует отметить, что тот раненый спартанец, что все время шел с  нами,
побежал вперед, стоило нам подойти ближе к Спарте. Бежать  ему  явно  было
очень трудно, что, впрочем, никак не отразилось на его физиономии, да и на
раненую правую ногу он опирался с той же силой, что и на левую.  Но  когда
он оглянулся, чтобы махнуть нам  на  прощанье  рукой,  лицо  у  него  было
совершенно белым от боли. Присмотревшись, я увидел, с каким напряжением он
бежит и как он два раза даже чуть не упал. Фемистокл  и  Симонид  пытались
отговорить его, но он  сказал,  что  это  его  долг  -  объявить  о  нашем
прибытии, и, пока он будет в состоянии выполнять свой долг, он  будет  это
делать. Я предложил послать  вместо  него  Полоса,  который  бегает  очень
быстро, но он даже и слышать об этом не захотел.
   Он, должно быть, добежал до Спарты гораздо раньше, чем туда прибыли мы,
потому что прием нам был устроен просто великолепный. Все пять спартанских
Судей-архонтов вышли из городских ворот нам навстречу в  сопровождении  по
крайней мере двух сотен спартанцев в полном военном снаряжении. Их доспехи
блестели на ярком солнце, как золотые. Вместе  с  ними  шел  женский  хор,
который, как  говорят,  славится  не  только  своим  умением  петь,  но  и
исполнением самых различных музыкальных произведений,  а  вместе  с  хором
явилась большая группа очаровательных юных танцовщиц.
   Особенно горячий прием был  оказан  Фемистоклу,  которого  обнимали  по
очереди  все  Судьи,  и  каждый  выражал  свое  восхищение  его  воинскими
талантами, особенно проявившимися  во  время  какой-то  крупной  битвы  (в
которой, по словам Ио, принимали участие и мы  с  чернокожим).  Потом  они
стали спрашивать обо мне  и  также  очень  тепло  меня  приветствовали.  Я
сказал, что, насколько мне известно, я ничем особым не заслужил  подобного
расположения, однако постараюсь заслужить его в будущем,  и  они,  похоже,
остались очень довольны моими словами. Вот тут-то Ио  и  передала  мне  то
письмо, и, поскольку Киклос уже представился мне,  письмо  я  отдал  прямо
ему.
   В Спарте нас для начала отвели во дворец Агисов, это старинный  царский
род. Павсания мы, правда, не видели - а он,  по  слухам,  считается  здесь
самым главным - но Симонид сказал, что завтра мы наверняка увидим  его  во
время предстоящей церемонии. Вместо Павсания нас приняла седовласая царица
Горго (*70) и ее сын, царь Плейстарх, мальчик одних лет с  Полосом.  Горго
сказала, что помнит Ио и меня с тех пор, как  мы  впервые  побывали  в  ее
городе, и спросила Ио, что случилось с той красавицей, которая была вместе
с нами. Ио сказала, что ее убили при осаде Сеста. Горго кивнула и сказала,
что  предвидела  эту  смерть,  внезапную  и  жестокую.  Надо   не   забыть
расспросить Ио об этой женщине;  эту  мысль  я  поместил  среди  различных
украшений на лестнице во дворце моей памяти.
   Надо отметить, что дворец Агисов  ничуть  не  похож  на  величественный
дворец моей памяти, где я пробую хранить все то, что хотел бы помнить. Это
самый обыкновенный каменный дом. Адом  Киклоса,  в  котором  мы  находимся
сейчас, даже и не каменный, а сделан из глиняных  кирпичей  и  к  тому  же
вовсе невелик.
   Нужно непременно записать все, что мне  сказали  по  поводу  завтрашней
торжественной церемонии. Прежде чем лечь спать, я положу  этот  свиток  на
видное место и утром все перечитаю, чтобы правильно вести  себя  во  время
торжеств, даже если Ио в какой-то момент рядом не окажется.
   Во-первых, все начнется с восходом полной луны -  здесь  это  считается
весьма существенным. Мы с Симонидом  довольно  долго  беседовали  нынче  с
Киклосом, и он рассказал, что здесь все очень беспокоились, не опоздаем ли
мы к полнолунию, потому что если  бы  мы  опоздали,  многие  важные  части
церемонии пришлось бы опустить. Я лежу между лап пантеры:  "Каждый  должен
быть на своем месте еще до восхода луны" - таково правило.
   Во-вторых, вместе со мной две  тысячи  людей  будут  удостоены  великой
чести стать жителями Спарты, хотя именно я  считаюсь  среди  них  главным.
Чтобы не возникло ошибок, способных оскорбить Триодиту (*71),  каждого  из
нас должен сопровождать помощник-поручитель,  молодой  спартанец,  который
уже  несколько  раз  репетировал  всю  церемонию.  Моим  помощником  будет
Гиппоклис, он работает под началом Киклоса; он такой же молодой и высокий,
как я, и я бы назвал его красивым (хотя, пожалуй, челюсть у него несколько
тяжеловата), но Ио он не нравится. Она сказала, что он из того  же  теста,
что и Пасикрат, тот однорукий  спартанец,  который  бежал  впереди,  чтобы
сообщить  о  нашем  прибытии.  Я  решил,  что   они,   возможно,   близкие
родственники, и спросил Гиппоклиса, не  братья  ли  они.  Он  улыбнулся  и
сказал, что они очень-очень дальние родственники, но добрые друзья.
   - У тебя будет самая трудная задача, - предупредил  я  его,  -  если  я
здесь считаюсь главным - ведь я  все  забываю,  как  тебе,  наверное,  уже
сказал Симонид.
   Он дружески положил руку мне на плечо и улыбнулся:
   - Вовсе нет, Латро. Нет, это остальным будет трудно. - И действительно,
из всех молодых людей, которые находятся при  Киклосе,  только  Гиппоклис,
похоже, и беспокоится как-то о предстоящих завтрашней ночью торжествах.  Я
"положил" его имя - Гиппоклис - во дворце своей памяти слева  от  главного
входа, у порога.
   В-третьих, подготовка участников  начнется  задолго  до  заката.  После
завтрака все мы должны собраться на  берегу  Эврота,  с  северной  стороны
храма. Там мы и наши помощни