что ходит одетым.  То есть  он знал,  что
бродить в  неглиже  --  неприлично,  его просто ввели в  заблуждение.  А  ты
знаешь,  что торговать  журналистской  совестью  нехорошо,  и тем  не  менее
настаиваешь на своем праве делать это.
     -- Ну Лизавета, ну теоретик, -- не выдержал Саша Маневич. От восхищения
он даже оторвался от игры в "Империю" -- познавательной компьютерной игрушки
для американских  школьников  среднего  возраста,  завоевавшей умы  и сердца
сотрудников  "Петербургских   новостей".   Корреспонденты  и  редакторы,   в
большинстве своем  люди с  университетским  образованием, увлеченно  строили
империю  и  за  зулуса  Чаку, и  за  Джорджа  Вашингтона,  попутно  небрежно
пролистывали  незамысловатые рассказики об изобретении колеса  или алфавита.
Саша  слыл  "имперским"  асом,  он  как-то умудрился  обустроить  гигантскую
империю,  причем довел свое государство  до  атомного оружия,  не  обременяя
подданных письменностью. Впрочем,  ради интересного разговора  он был  готов
пожертвовать  игрой.  Савва  заметил  интерес, проявленный  публикой в  лице
Маневича к их с Лизаветой дискуссии, и решил дать отпор:
     --  Теория  суха  и  бесплодна.  --  Савва постарался улыбнуться;  так,
наверное,  улыбался  Савонарола.  --  А  если  практически... Какие  у  тебя
претензии к репортажу? По-моему, вполне пристойная продукция.
     --  То есть ты даже знаешь, о каком сюжете идет речь? Похвально. Я тебе
подскажу -- этот сюжет подходит для борделя, в который  ты хочешь превратить
выпуск!
     -- Почему для борделя?
     --  Потому что  только  продажные  женщины,  а теперь  еще  и продажные
журналисты  появляются  перед массами с ценником  в руках. Сколько  он  тебе
заплатил?
     -- Обидно  слушать твои слова,  да... --  Савва,  когда  не  знал,  что
сказать,  часто переходил на кавказский акцент. -- Репортаж, да... Ты видел?
-- Он повернулся к Саше, тот дипломатично промолчал.
     Маневич  смотрел программу.  Он, как человек увлеченный, всегда смотрел
выпуски, если не был занят на с®емках. Потом все же ответил, но уклончиво:
     -- Савва, ты мне друг... -- Саша спрятал глаза -- уставился на экран.
     --  И  что  же  с  истиной?  -- встрепенулся Савельев,  который ждал от
товарища  сочувствия и поддержки, а наткнулся на цитату. -- Что ты имеешь  в
виду?! -- возмущенно вскричал он. --  На  носу президентские выборы, зрители
должны побольше узнать о кандидатах! Вот я и сделал репортаж!
     -- Этот жанр называется иначе! -- взвилась  Лизавета. -- Это панегирик!
Касыда! Если бы  твой наниматель  был восточным сатрапом, за такую оду он бы
набил тебе рот золотом.
     --  Достойная  форма  оплаты,  -- опять отвлекся от  "Империи" Саша. --
Только не  самая  выгодная для  Саввы.  У него  рот  маленький,  и  защечное
пространство невместительное.
     -- Ничего,  лиха беда начало, аппетит приходит во время еды, а  мускулы
лица тянутся легко и быстро.
     Савва надулся и  сразу  стал похож на  младенца первого  года  жизни --
серьезного и сосредоточенного.
     -- Может, он мне и не платил.
     -- Тогда ты клинический идиот!
     Савва  секунду подумал,  пришел к выводу, что лучше быть подлецом,  чем
дураком, и решился на полупризнание:
     -- Ты сама говорила, что понимаешь тех, кто подхалтуривает, что нам так
мало платят... И...
     --  Говорила и еще  раз  повторю. Только я не говорила, что надо выпуск
поганить.
     -- Да у нас таких сюжетов выходит по две штуки в день!
     -- Не в мою смену, Савва. А ведь я тебе доверяла. Не думала, что семена
журналистского  цинизма, брошенные в  твою  душу не очень давно,  попадут на
такую унавоженную почву...
     Савва   --  вероятно,   по  молодости  --  слегка  балдел   от  красиво
составленных  фраз. Было  видно,  что  он  судорожно  ищет  достойный  ответ
Чемберлену в юбке.
     -- Как излагает, как излагает!  -- Саша Маневич всегда выбирал простоту
и  не  боялся  избитых  слов  и  оборотов,  поэтому  изящные  фразы  его  не
травмировали.
     -- А ты-то... Катастрофа-неизбежна! Играешь  -- и играй,  -- огрызнулся
Савва.
     Он  вспомнил   старое  Сашино  прозвище.  Его  несколько  лет  называли
"Катастрофа-неизбежна",   потому   что  каждый   второй  репортаж   Маневича
заканчивался именно этим словосочетанием. Саша,  хотя и улыбался в ответ, не
любил прозвище,  полученное  на заре журналистской карьеры. Особенно сейчас,
когда он успешно переболел детской болезнью репортерского максимализма.
     -- Ах, вот как ты заговорил! То лепил мне горбатого про сотрудничество,
про то, что  вместе мы  быстрее сделаем  спецрепортаж, хотел выведать, что я
снимаю про Зотова... -- Саша поглядел на Лизавету.  --  Змей коварный! Еще и
соблазнял,  мол,  у него  тоже материал имеется. "Джинсовые"  сюжеты  у тебя
имеются! -- "Джинсой" на телевидении называют левые оплаченные сюжеты. --  А
кроме тухлой "джинсы" -- ни шиша...
     Зазвенел телефон.  Саша тут же забыл о вероломном приятеле и метнулся к
аппарату.
     -- А-а-а,  вот  ты где, мне сказали, что ты меня искала... -- В кабинет
Маневича заглянула гримерша Марина. -- А я тебе названиваю по местному. Если
уж попросила позвонить -- сиди на месте.
     Лизавета  заметила два хищных взгляда  --  Сашин  и Cаввин, -- схватила
гримершу и поволокла в соседнюю комнату, к себе, от греха подальше.  Закрыла
на ключ дверь и затолкала гримершу в гостевое кресло:
     -- Садись, садись...
     Марина  несколько ошалела от такого резкого обращения  и даже несколько
раз порывалась  встать,  потом  поняла, что  со  спортивной Лизаветой ей  не
сладить, смирилась и даже расслабилась в мягком  цветастом кресле.  Это было
самое  удобное  кресло в Лизаветином  кабинете, и стояло оно в дальнем углу.
Рядом висел привезенный из Берлина плакат "Ревность" -- репродукция великого
творения  Босха. Когда  Лизавета приспособила  его к  стенке,  Саша  Маневич
одобрительно сказал: "Ты стала мастером всевозможных знаков. Ревность -- это
как  раз  то  особое чувство,  которое  обуревает многих  приходящих  в  эту
комнату". -- "Ревность -- вообще двигатель прогресса", -- предпочла тогда не
понять странный намек Лизавета.
     Марина тоже  обратила  внимание  на плакат,  она с минуту рассматривала
его, а потом спросила:
     -- Хорошая полиграфия и репродукция редкая, где нашла?
     Старые студийные гримеры и парикмахеры, многие с  высшим художественным
образованием,  зачастую  разбирались в  искусстве  --  будь  то  музыка  или
живопись -- куда  лучше, чем молодая  журналистская  поросль, прорвавшаяся к
микрофону чуть  не  со школьной скамьи и  благополучно путающая  инцидент  с
инцестом. Об одном таком молодом эстете Лизавете совсем недавно рассказывала
именно Марина: "Представляешь, сидит,  я его пудрю, а он  свысока бросает --
мол, сегодня в автобусе видел инцест! У меня чуть  пуховка из рук не выпала!
А он ничего, дальше рассказывает, как пассажир с контролером поссорились..."
     -- Это немецкая работа, -- ответила Лизавета.
     -- Сразу видно. -- Марина вздохнула и поерзала,  устраиваясь поудобнее.
-- Мне рассказали, ты вчера чуть ли не ночью звонила, меня разыскивала. Наша
старшая  от  неожиданности  аршинными  буквами  записку  написала,  чтобы  я
непременно тебя нашла. И днем звонила. Ты даешь, мать! Что стряслось-то?
     Лизавета хотела было  задать вопрос о Леночке Кац, но тут не ко времени
вспомнила о  клятве, вырванной у нее Сашей Байковым. "Ладно, сначала спрошу,
а потом  все перескажу Маневичу, пусть он раскручивает дальше", --  мысленно
утешила  себя Лизавета, села  на диван  и  посмотрела на притихшую  в кресле
гримершу.
     Марина  была  типичным  мастером тона,  пудры  и  кисточки.  Невысокая,
довольно плотная брюнетка, с короткой,  очень хорошей стрижкой -- видно, что
работает  и  дружит  с  парикмахерами,  косметики  почти  никакой  и отлично
выглядит,  сильно моложе  своих  реальных  сорока.  Одета просто и удобно --
джинсы, длинный яркий свитер, кроссовки.
     -- Успокойся, ничего особенного. Просто вот какое дело... Ты с Леночкой
Кац у Новоситцева работала?
     -- Работала... -- удивленно согласилась Марина.
     -- До конца?
     -- Нет, ее забрал продюсер. -- Гримерша криво усмехнулась; вероятно, ее
не очень  радовали  шеренги  людей  в белом, которых  надо  было  все  время
подпудривать и подмазывать.  --  Это  ведь  он  дурь  с  клипом придумал. Он
Леночку и в город взялся подвезти.
     -- В какой город и с чего вдруг?
     --  А  почему  ты  спрашиваешь?  --  неожиданно  побледнела  Маринка  и
запричитала:  -- Ой, да что ты, да не может быть! А я-то, дура, не подумала.
Так ты думаешь, она именно  тогда исчезла? Этот тип мне сразу не понравился,
скользкий такой, глазки бегают, болтает  ерунду всякую. Все время в гримерке
отирался, то к столу подойдет, то пуховки начнет трогать. Я терпеть не могу,
когда над  душой стоят. И вообще, он на  маньяка похож. Значит, ты  думаешь,
это он Леночку...
     -- Погоди,  я еще  ничего не знаю, -- перепугалась Лизавета,  ей только
слухов на студии не хватало, что Леночку похитил этот чертов продюсер.
     Скорость   распространения   слухов   вообще,  а  телевизионных   --  в
особенности,   значительно  превосходит  скорость  звука.  А  раз  продюсер,
заказавший клип, тусуется на телевидении, он  узнает о том, что его записали
в маньяки-убийцы,  задолго  до  того,  как  Лизавета или Маневич сумеют  его
отыскать.
     --  Да,  он мне сразу не  понравился,  главное,  Ленку  увез  непонятно
зачем... -- не унималась Марина.
     -- Что значит --  непонятно? Он ее в  ресторан  пригласил,  за  коленки
трогал или что? Глазки ей  строил? --  Лизавета поняла, что остановить поток
подозрений сможет только конкретный вопрос.
     -- Да Бог с тобой, какой ресторан! Какие глазки! Ленка бы и не пошла. У
нее  один свет  в окошке, ее  Валерочка. Вполне,  между прочим,  бесполезное
существо. Уже год как не  работает, лежит на диване,  размышляет о вечном. А
она все  время: "Валерочка, Валерочка..." Котлетки на пару,  творожок  --  у
него язва, что ли, застарелая...
     --  И почему  она поехала с  этим продюсером? --  осторожно  поторопила
гримера Лизавета.
     -- Да работать, конечно, что еще.  Мы  в тот день  гримировали этого...
кандидата в президенты. У него кожа -- кошмар, красная, шершавая, с  пятнами
какими-то,  мешки  под глазами,  шея морщинистая, лысина,  взгляд мышиный. А
Витька  хотел,  чтобы  он  был  гладенький,  как  Рональд Рейган... Пришлось
повозиться,  особенно  пока шею шпаклевали. А этот  -- он все время рядом  с
кандидатом болтался. Даже с  нами не резвился, как обычно. Ясное дело -- тот
заказчик,  вот  этот  и  проверял,  нравится   --  не  нравится.   И  заодно
демонстрировал  свою солидность. Потом, когда кандидата загримировали, начал
расхваливать: мол, на десять лет помолодел, мол, на это всегда надо внимание
обращать! Клиент, конечно, растаял. Потом продюсер уволок  его  на с®емочную
площадку. Мы только собрались покурить, этот возвращается и...
     -- Кто "этот"? -- Лизавета с трудом продиралась через "тех" и "этих"  в
Маринином рассказе.
     -- Продюсер.  --  Марина  скорчила очаровательную гримаску,  призванную
показать, каким  противным был "этот" продюсер. --  Я думала, он при хозяине
будет, хоть часок от него отдохнем. Нет, явился!
     -- И что?
     -- Опять  начал  говорить  комплименты  -- какой коричневый  и  гладкий
получился его патрон. Он так и сказал -- патрон! Причем без него-то не особо
церемонился.  Так прямо  и  говорит: вы из нашего ворона  -- орла сделали! А
потом  подсел на подлокотник кресла рядом с Ленкой и  опять о  том же самом:
"Как  вы  его отполировали!  Блеск! А на шею  что положили?"  Сам  улыбается
нежно-нежно...  У  меня  даже  скулы  свело.  Ленка  отвечает  --  мол,  это
косметический воск, используется при  создании  портретного  грима  или  для
маскировки явных дефектов. Тот аж взвизгнул  от радости. Как будто всю жизнь
мечтал гримером стать.  И  опять  расспрашивать  начал... -- Марина поискала
глазами пачку с сигаретами.
     -- О чем? -- Лизавета, сидевшая ближе к столу, протянула ей коробочку и
зажигалку. -- О чем он ее расспрашивал?
     -- О работе. --  Марина держала  сигарету очень по-дамски,  элегантно и
непринужденно.  -- О том,  что такое портретный  грим.  Как его  делают. Про
накладки.  Когда  узнал,  опять  затрясся.   Значит,  внешнее  сходство   не
обязательно? Леночка  ему все об®яснила -- про тип  лица,  про губы, про то,
что сходство, вообще говоря, не обязательно. Я тогда еще  вспомнила, как она
сделала из Ролана Быкова толстяка Хрущева и как это классно получилось.
     -- А он что?
     -- Совсем приторный стал, за плечи Леночку приобнял,  говорит: "Это  вы
занимались гримом на  этом  фильме! Я  восхищен!" --  Марина  так произнесла
последнюю фразу, что Лизавете сразу вспомнился большой бал у Воланда и крики
Бегемота:  "Я восхищен, я восхищен!" Ей  подумалось,  что и продюсер, должно
быть, похож на кота -- жирного, ласкового и несимпатичного.
     -- А зачем ему был нужен этот портретный грим?
     --  Бес его  знает, --  пожала плечами  Марина. -- Но он  несколько раз
переспросил: "Вы и портретный грим можете? Любого двойника сделать умеете?"
     -- Двойника? -- машинально переспросила Лизавета. Это редкое в общем-то
слово она  слышала  слишком часто.  И слово теперь казалось ей  зловещим. От
него веяло замогильным холодом.  Лизавета почувствовала, что у нее  леденеют
ладони. -- Он так и сказал -- "двойника"?
     -- Вот, вот...  Ленка молчит, а я и ляпни,  что  Ленка лучший мастер по
портретному гриму в городе, кого хочешь "сделает". Тут продюсер как крыльями
захлопает, как закричит, что Леночка -- именно  тот человек, которого он всю
жизнь ищет...
     Марина замолчала, часто моргая глазами. Потом спросила:
     -- Значит, это он...
     -- Да не знаю я, -- Лизавета старалась говорить как можно убедительнее,
--  и  никто не  знает. Ведь ни милиция, ни кто другой толком Леночку  и  не
искали.  Муж даже не знал, в какую командировку  она уехала, мы только вчера
Новоситцева нашли. Понимаешь? -- с напором спросила Лизавета.
     -- Ага, -- многозначительно согласилась Марина, а Лизавета продолжала:
     --  Я не знаю, но все может  быть. Постарайся вспомнить дословно, о чем
дальше шла  речь.  Только  точно. -- Марина  послушно кивнула.  -- Это очень
важно, для Леночки прежде всего.
     -- Сейчас, погоди. -- Марина смяла окурок в пепельнице и прикрыла рукой
глаза.  -- Он сказал: "Вы тот  самый человек, которого я давно ищу!" Леночка
промолчала, нам этот продюсер вообще не нравился. Тогда он повторил: "У меня
для вас  есть работа, хорошая, денежная". -- Марина остановилась и облизнула
пересохшие губы. -- Я не могу ручаться,  что повторяю дословно, но смысл был
такой.  Леночка ответила,  мол,  денежная  работа  понятие растяжимое и  все
зависит   от  того,  что  надо  делать.   Он  сказал:   "Конечно,   конечно,
договоримся", -- и ушел.
     -- Это все? -- Лизавета пристально смотрела на гримершу.
     -- Все... -- Та опять потянулась к сигаретам. -- Вроде все...
     -- Видишь,  мы не  знаем, что случилось. А  чтобы Леночке не повредить,
надо действовать очень осторожно. И никто ни о чем не должен знать. Тут  все
зависит о тебя... Ты, по сути, видела ее последней.
     -- Я понимаю...
     --  И  еще вопрос. Что он  сказал,  когда уезжал с  Леночкой? Они когда
уехали?
     -- Часа через два после этого разговора.  Что  он говорил? Да ничего, я
его  и не видела. Леночка прибежала, засобиралась, все  повторяла, что такая
халтура бывает раз в жизни. Видно, он ей что-то  пообещал. Я  согласилась ее
отпустить. Там и работы оставалось всего ничего -- актрису попудрить...
     --  Больше  тебе  этот  продюсер не  звонил?  -- Лизавета старалась  не
упустить ни одной подробности. Марина отрицательно покачала головой:
     -- Нет, и  вообще  он "продюсер"  только  по названию,  нас  Новоситцев
нанимал.
     -- Как ты думаешь, сколько он ей заплатил?
     -- Не знаю. -- Марина сделала большие глаза. -- Честно не знаю. Тут как
кто договорится. Я даже не  представляю, сколько  Леночке платил Новоситцев!
-- Лизавета  была  убеждена, что  гримерша  говорит правду: западная  манера
хранить в секрете собственные гонорары прижилась у нас на удивление быстро.
     -- Вроде все. Ты  понимаешь, что если кто-то  узнает о нашем разговоре,
то этот продюсер уйдет в подполье и мы ничего не выясним про Леночку?
     -- Понимаю, что я -- маленькая? -- возмутилась Марина.
     -- Все зависит от тебя -- никому, ни одной живой душе!
     Люди любят, когда от них  зависит  "все",  и Марина  охотно согласилась
хранить тайну, даже от соседок по гримерке.
     -- Ясно. Значит, договорились -- никому...
     -- Да что ты,  как  рыба... -- На том  они и распрощались. Но  Лизавета
знала,  что  о  командировке   в  Выборг  и  от®езде  Леночки  с  продюсером
Новоситцева в гримерке и костюмерной узнают практически немедленно. Иначе на
телевидении  не бывает.  Здесь секрет -- это  то, о чем рассказывают не всем
подряд,  а  только  десятку  особо близких  друзей. Зато была  надежда,  что
каждого посвященного Марина предупредит и до продюсера разговоры не долетят.
А  остальные  --  пусть болтают.  Телевидение  -- это  на  семьдесят  восемь
процентов слухи и сплетни.
     Проводив Марину, Лизавета осталась в кабинете одна -- вернее, наедине с
угрызениями совести.  Не прошло и двадцати четырех часов, как она дала слово
не заниматься всяческими  расследованиями.  Сие  "чудище зубасто" терзало ее
довольно сильно, и она утешила себя в  стиле Скарлетт О'Хара:  "Я подумаю об
этом  позже".  Лизавете нравился  придуманный  героиней  "Унесенных  ветром"
способ вступать  в  сделку с собственной  совестью.  Сама  Скарлетт  ей тоже
нравилась. Чуть ли не первая героиня-одиночка... Эгоистка, умевшая сражаться
за жизнь, свою и  близких, пуская в ход зубы, ногти и кремниевые ружья... Ее
оружием были кокетство и ложь.  Но она же и доказала: отчаянная жажда жизни,
приправленная  не  менее  отчаянным себялюбием, --  вовсе  не  отрицательные
качества.
     Пишущая домохозяйка  Маргарет  Митчелл  нанесла сокрушительный  удар по
ханжеским идеалам: любить жизнь не стыдно. Только те, кто любят жизнь, могут
выжить при любых обстоятельствах. И выживают, и помогают выжить другим.
     Лизавета еще  раз повторила заветные  слова "Я подумаю об этом позже" и
стала собираться домой.


        ДАЙ СПИСАТЬ

     На  столе в кабинете Саши Маневича стоял красивый  новый  диктофон, его
гордость  и  радость.  Мощная машинка,  которая могла ловить звук даже через
карман  куртки.  Лизвета  и Саша  только  что отслушали полную запись весьма
плодотворной беседы.
     Свой  разговор  с  продюсером  Новоситцева  Саша  Маневич   записал  на
диктофон, потому что у него не  было другого  выхода. Он хотел иметь в руках
материальный итог  беседы, которой  добился  с  таким трудом. Сначала  Саша,
позвонив  по  телефону,  попытался  сразу  же  договориться  о  с®емках.  Он
пространно  рассуждал о  технологии предвыборной  борьбы,  о  том, как важно
именно     сейчас     рассказать      зрителям      о      роли     выборных
организаторов-профессионалов, об имиджмейкерах, а  лучший  пример --  именно
его собеседник, Олег Целуев.
     Целуев стойко сопротивлялся. Прямо как боец из маки -- так  французские
партизаны отбивались от вопросов гестаповцев.
     --  Представляешь, изображал из себя  идейного  борца с телевидением  и
притворялся, что не выносит даже вида камеры! -- Саша уже полчаса расписывал
Лизавете,  с каким трудом он пробился к  этому  человеку.  -- Делал вид, что
общение с прессой вызывает у него аллергию.
     Саше это показалось  подозрительным. Лизавете  тоже. Такая камеробоязнь
для  этой  публики вообще-то  не типична. Торговцы воздухом,  а политическая
реклама --  призрачный  товар,  обычно рады-ра