тии.
     -- Я тебе и раньше говорила, что журналистам верить нельзя.
     -- И  все же я  хотел  бы знать,  в честь чего состоялся  столь высокий
визит? -- Саша с подозрением относился к чиновникам.
     -- Пустяки, хочет, чтобы  именно я снимала Генсека ООН.  Он  нас  скоро
посетит!  -- Лизавета  придумала отговорку на  ходу,  Кофи  Аннан  вовсе  не
намеревался осчастливить берега Невы своим присутствием.
     Лизавета копалась  в нижнем  ящике стола, искала  косметичку  и  щетку.
После встречи с заведующим смольнинским этикетом ей  захотелось подкраситься
и причесаться, чтобы  хоть пудрой стереть  липкую паутину не совсем понятных
интриг.
     -- А домой журналисты хоть иногда заглядывают? Двенадцатый час!
     -- Не понимаю твоих претензий, такую домоседку, как я, еще поискать. --
Она щелкнула замком заколки, и по плечам рассыпались рыжие кудри.
     -- Разбойница! -- Саша  Байков поцеловал  Лизаветин затылок. -- Знаешь,
как задеть за живое умученного рабочей рутиной телеоператора.  И как вернуть
ему чувство прекрасного. Идем?
     -- Сейчас, еще минута, я позвоню в гримерку.
     -- А что такое? -- немедленно напрягся Саша.
     -- Хочу узнать, когда работает Маринка.
     -- Зачем? -- Сашины глаза стали холодными, безжалостными, как об®ектив.
-- Ты что  опять придумала? Мне Маневич рассказал,  вы Леночу  Кац  ищете, а
заодно расследуете причины смерти этого помощника депутата. Так?
     Он смотрел на нее глазами майора Пронина, который внезапно выяснил, что
соратник по следственной работе в уголовном розыске переметнулся к бандитам.
Смотрел требовательно и молча вопрошал: "Как, как ты могла?"
     Лизавета засуетилась, задергалась, запереживала. Она не знала ответа на
его  справедливый  вопрос.  Судорожно  запихнула  в  клетчатую  сумочку  для
косметики только что извлеченные из нее тушь, блеск для губ и пудру.
     -- Ладно, идем.
     --   Нет,  ты  ответь,  тебе  мало  этой  истории  с  Балашовым?   Мало
приключений? Ищешь  новых на свою  и на  мою  голову?  --  Саша,  человек до
крайности спокойный,  умеющий  на  с®емках невозмутимо  разгребать  бушующую
толпу демонстрантов и хладнокровно нацеливать  камеру на человека с  ружьем,
сейчас даже не кричал, а вопил.
     --  Ты  прав  даже не на  сто,  а на двести  процентов.  Пойдем же.  --
Лизавета  тянула Сашу к дверям. В  этом была  вся она -- живущая по принципу
"не знаешь,  что  сказать,  -- действуй".  --  Идем,  нам  ничто  не  мешает
поговорить на свежем воздухе.
     Последнее замечание прозвучало  вполне  убедительно,  и оператор Байков
сдался.
     К  прежней теме он вернулся,  когда они добрели до  сквера возле  метро
"Петроградская".  В  хорошую погоду  именно  в  этом  садике  отдыхали после
трудового дня жители близлежащих домов, работники  окрестных  предприятий, в
том  числе и труженики Петербургского телевидения.  Сверхтерпеливый фанат во
времена оны мог повстречать в этом скверике "самого" Невзорова, или не менее
"самого" Медведева, или  "самих" Сорокину и Куркову. Хоть раз в жизни,  хоть
раз за  время  работы на  Чапыгина  каждый  сотрудник усаживался на  зеленую
скамейку -- чтобы передохнуть перед дальней дорогой домой, обсудить новейшие
сплетни или просто покурить.
     Сквер  менялся со всей  страной -- неизменной  оставалась эта  невинная
телевизионная традиция. Поэтому и в наши дни  на изрядно обшарпанных, уже не
зеленых,  а бурых  парковых  лавках можно увидеть ту или  иную телевизионную
звезду или звездочку.
     Жизнь в скверике шла  по своим  законам.  Несмотря  на  холод, в  самом
темном углу парка на сдвинутых дружеским квадратом  скамьях пировали испитые
разновозрастные  личности.  Поодаль валялись  следы их жизнедеятельности  --
пакеты,  в которые  ловкие  ливанцы укладывают  горячую  "шаверму",  обертки
из-под печенья  и шоколадок и бутылки, бутылки, бутылки  --  по преимуществу
импортные   и  некондиционные,  прочую   пустую  тару   скоренько  подбирают
беспризорники и бабки-охотницы.
     Саша  и  Лизавета  походили  от скамейки к скамейке  в тщетной  надежде
отыскать  не  то  чтобы  чистую,  а  "почище".  Наконец  оператор Байков  не
выдержал. Он мужественно скинул куртку и галантно  усадил на нее  свою даму.
На этом его галантность и закончилась.
     -- Так как же ты об®яснишь свое странное поведение?
     -- Не уверена, что обязана что-либо об®яснять. --  Лизавета  холодно, с
молчаливым упреком протянула Саше неоткрытую банку джин-тоника.
     --  Независимость -- мое ремесло.  -- Саша  картинно  поставил банку на
ладонь и грациозным жестом профессионального бармена  откупорил ее,  оторвав
металлический   язычок.   В  свое  время  он   окончил   режиссерский   курс
Ленинградского   института  театра,  музыки   и  кинематографии  и  блестяще
разыгрывал  этюды  вроде  этого  -- "мы  такие независимые и свободолюбивые,
только вот обслужить себя сами не умеем".
     --  Спасибо.   --  Лизавета,   как  человек,  не  имеющий  театрального
образования, ответила с академической сухостью и замолчала.
     Саша не сумел выдержать паузу.
     -- Ты  ведешь  себя как  распоследняя  дурочка  -- опять поиски,  опять
политические игры, не нужные никому, а особенно тебе!
     -- Да я в них и не играю, -- покачала головой Лизавета.
     -- Кого ты хочешь обмануть!  -- Обычно выдержанный, Саша повысил голос.
Лизавета  порой  действовала на него, как валерьянка на кота -- и вкусно,  и
бесишься  ни  с  того  ни с  сего.  -- Разводишь  шуры-муры  с  деятелем  из
Смольного,  носишься с этим  Маневичем!  Причем у вас обоих такие загадочные
лица, что даже  ребенку ясно: роете компромат на кого-то важного-преважного.
Зачем?
     --  По  большому  счету,  рыть  компромат  --  это  моя профессия... --
Лизавета меланхолично отпила  глоток  из банки, грустно подрожала ресницами,
заметила, что Саша  готов  ринуться в  бой,  и поспешила засмеяться:  все же
вселенская грусть  не  ее  амплуа.  --  Да  знаю, все  знаю.  Никакой  я  не
журналист-расследователь. И самое забавное, я даже не хочу им стать. Я люблю
новости.  Люблю  из  тысячи происшествий выбирать главные  события  дня. Мне
нравится  выискивать связь между сенсацией сегодняшней и сенсацией вчерашней
-- ведь ничего не случается на пустом месте. Нравится держать в голове сотни
имен, дат и названий. Я люблю и умею делать "Новости". И я абсолютно не умею
подглядывать в  замочную скважину, устанавливать  подслушивающие устройства,
покупать секретные договоры  у обиженных секретарш  и  референтов и  сутками
дежурить  у дверей разоблачаемого. Кажется, именно это входит  в обязанности
журналиста-расследователя?
     -- На Западе!
     --  А  у  нас следует пить  водку с теми, кто приближен  к  телу  или к
секрету,   с  апломбом  подмигивать,  ставить  многоточия  там,  где  нечего
написать, и беззастенчиво использовать сослагательное наклонение, вставляя в
статью или книгу явную  ложь  или  недоказанную  правду!  У  нас я  не стану
журналистом-расследователем даже под дулом пистолета!
     -- Не надо зарекаться. -- Саша допил пиво.  Он не изменял своей любимой
"Балтике".
     -- Ты прав...
     -- Тогда в чем дело? Зачем вместо того, чтобы жить личной жизнью...
     -- Ты еще скажи "со мной", -- перебила его Лизавета.
     Оператор Байков не смутился:
     -- Да, со  мной.  Зачем вместо этого ты  живешь общественной  жизнью  с
коллегами?
     Лизавета секунду подумала и ответила предельно честно:
     -- Не знаю.
     -- А коли так, кончай эту дурь раз и навсегда!
     -- Я  не могу так вот все  взять и бросить. По  правде, это  я втравила
Маневича в историю с умершим помощником депутата.
     -- Еще не родился человек, который  заставит вашего Маневича делать то,
что не интересно или не нужно самому Маневичу. Его пламенное сердце бьется в
прочной груди и отлично защищено ребрами прагматика.
     Саша опять был прав, уже не  на двести, а на триста процентов. Лизавета
промолчала.  Почувствовав,  что  она готова капитулировать,  Байков  тут  же
выдвинул ультиматум:
     -- Сейчас  же  дай  честное слово, что  больше не будешь участвовать  в
дикарских плясках вокруг сенсаций. Цивилизованный человек стремится к  тихой
мирной жизни. Великие свершения, то есть катаклизмы, нравятся  исключительно
варварам.
     -- Я, скорее всего, именно варвар  и есть... И взгляды  мои варварские,
но, может, верные.
     -- Не  увиливай!  И не  козыряй цитатами!  --  Саша  моментально  узнал
парафраз из Бродского.
     --  Ладно.  --  Лизавета  приложила  правую  руку  к   груди  и  начала
декламировать чуть нараспев: -- Перед  лицом  своих  товарищей  торжественно
обещаю: всегда быть...
     -- Прекрати ерничать!
     --  Ты  так распереживался, можно подумать, что тоскуешь по пионерскому
детству!
     --  В  моем пионерском  детстве не  было ничего предосудительного.  Это
только в воображении  передовых  кинорежиссеров пионеры ходили исключительно
строем  и выкрикивали  речевки. Я  снимал в  скаутском лагере.  Там,  на мой
взгляд,  с муштрой похлеще,  чем было у нас во время "Зарницы". Но  ты опять
крутишь... Давай!
     Лизавета  опять прижала  руку  к  сердцу  -- яркими  искорками блеснула
гроздь аквамаринов.  Лизавета всегда  носила на  среднем  пальце правой руки
старинное  кольцо  --  двенадцатиконечную  звезду из  аквамаринов в  золоте.
Кольцо  ей подарила бабушка на двадцать первый  день рождения. Оставался год
до  окончания университета,  и  бабушка, со  свойственной ей категоричностью
ученицы  Смольного  --  их  там  научили  "как надо"  и "что  правильно", --
сказала:  "Придумали  же  глупость,  будто  совершеннолетними  становятся  в
шестнадцать или в  восемнадцать. Дай Бог, чтобы люди к двадцати одному  году
подавали  признаки вхождения в разум".  С той поры прошло десять лет, из них
пять  Лизавета проработала  на телевидении. Теперь  бабушка  утверждала, что
внучка  явно не торопится поумнеть  и остепениться. Остепениться  в прямом и
переносном  смысле  этого   слова  --  Лизаветин  уход  из  аспирантуры  она
восприняла как личную трагедию. Теперь бабушка говорила: "В тридцать лет ума
нет -- и не будет, но у тебя, Лизавета, еще есть надежда".
     --  ...Торжественно обещаю,  что больше не  буду...  Нет, не  могу, это
нечестно. И что я скажу Маневичу? -- Лизавета поймала хмурый Сашин взгляд  и
опять постаралась поумнеть. --  Не буду влезать в дела, непосредственно меня
не  касающиеся... Слушай, давай  так, я буду только помогать  Маневичу... --
Взор  оператора Байкова из хмурого стал  сумрачным. Так мог смотреть  на мир
Малюта  Скуратов, пытошных  дел мастер. -- ...Советами, дружескими  советами
буду помогать. Советами можно? -- Лизавета лукаво ухмыльнулась и сразу стала
похожа на расшалившегося ангелочка.
     --  Советчица!  Интеллигентная  барышня,  а  торгуешься,  как  торговка
рыбой...
     -- Сказал бы, девушка с креветками, как у Тернера, а то просто грубишь,
и без всяких аллюзий!
     -- Ладно, советуй, ведь с тобой не сладишь... Хочешь еще джин-тоника?
     -- Угу, -- кивнула Лизавета.
     --  Только  давай  не здесь.  Лучше  пройдемся,  пусть подзаработают  и
"охотники" в парке у Петропавловки.
     Прогулка была долгой, беззаботной и  приятной. Лизавета вернулась домой
глубокой ночью, замерзшая и счастливая.
     И   только  черная   кошка  сомнений  скребла   когтем  краешек  некоей
эфемерности,  именуемой  совестью.  Лизавета  и  сама  не  знала,  что  есть
обещание, данное Саше Байкову, --  такая же эфемерность  или слово, единое и
нерушимое?


        ОЦЕНКИ ЗА ЧЕТВЕРТЬ

     Эфирная  студия "Новостей" -- это  большая  или  маленькая  комната,  в
которой  очень много прожекторов  и  прочих лампочек и  в которую  поставили
минимум  две  камеры (одну основную  и одну резервную), несколько мониторов,
стол и  кресло для  ведущего.  Также  необходимы хоть  какой-нибудь  фон или
задник, обозначающий, какая, собственно,  программа идет в эфир, -- для того
чтобы ведущий не выглядел сиротой, родства  не помнящим.  Еще нужен  телефон
или наушник для связи с аппаратной.
     Студия "Петербургских новостей" была по мировым меркам огромной. Жадные
капиталисты  обычно  экономят  дорогостоящие квадратные метры --  все  равно
зрители на  экранах не  видят,  в какого  размера комнате  сидит обаятельный
мужчина в строгом костюме  или миловидная улыбчивая женщина и рассказывает о
событиях  в  мире.  А вот  обстановку  петербургской студии,  по мировым  же
стандартам,  следовало  бы  назвать  убогой. На  обстановке  капиталисты  не
экономят, потому что  она  -- хоть  и стоит так  же  дорого, как  квадратные
метры, -- куда существеннее влияет на  лицо эфира. От камер и света  зависит
качество  картинки;  от  того, насколько удобны  стол  и  стул  и  насколько
привлекателен задник, зависит поведение ведущего и цвет его лица.
     В Петербурге экономили  деньги, а не пространство. Камеры, смотрящие  в
глаза  ведущим   "Петербургских  новостей",  были  настоящими   тружениками,
ударниками и ветеранами. Они давно отработали положенный срок и вполне могли
рассчитывать на хорошую пенсию и  прочие  льготы, предусмотренные законом  о
ветеранах. Но, как известно, закон о ветеранах не работает ни для людей,  ни
для техники. Старушки камеры были вынуждены трудиться по мере сил. Сил у них
оставалось  немного, что  пагубным  образом влияло на качество картинки. Она
превратилась  в  блекло-серо-желтую.  Ведущий же  выглядел  так,  словно  он
недавно переболел желтухой  и оспой, толком не оправился и все же героически
вышел на работу.
     Зато прожектора и прочие осветительные приборы, стоявшие в студии, были
прирожденными  тунеядцами. Они никогда  не работали как положено. Во времена
оны их наказали бы, как вредителей, потому что они светили то чересчур ярко,
то  недостаточно сильно, то вбок,  то вверх, но никогда не  светили так, как
надо.
     Стол и кресло в студии были шикарными, роскошными, дорогущими. От такой
мебели не отказался бы самый помпезный офис. Стол и кресло приобрели в эпоху
расцвета  бартера,  в  обмен на рекламу  некой фирмы, торговавшей мебелью  и
оргтехникой.  Тогда  же в  редакции появились телефонные аппараты  "Сименс",
факсимильные аппараты "Коника" и  несколько принтеров. Руководство гордилось
мебелью,  это  был самый  дорогой офисный комплект,  и  эта же  самая мебель
превратилась  в пыточный  инструмент  для ведущих.  Потому что студия  -- не
офис,  для  студии мебель делают  на заказ.  Потому  что  колесики на ножках
кресла,  высокая   спинка  с  изменяющимся  углом   "отброса"  и  широченные
подлокотники хороши  для закоренелого бюрократа или чрезмерно  трудолюбивого
клерка, они проводят на рабочем месте по многу часов. Ведущий занимает  свое
рабочее место недолго, максимум сорок  минут, но он  сидит у всех на виду. И
бюрократический комфорт  превращается в сплошное неудобство:  высокая спинка
торчит  за  спиной, подобно  черному  горбику;  широкие подлокотники  мешают
развернуться чуть  боком; из-за колесиков  ведущий лишен твердой  почвы  под
ногами и вынужден цепляться за край стола. Обширный стол с изящным изгибом в
виде   буквы  "S"   тоже  неудобен   --  место  ведущего  получается  строго
фиксированным,  а  если  задник  сделан   неточно,  оператору  очень  трудно
скомпоновать гармоничный  кадр,  чтобы надпись с названием программы в левом
верхнем  углу  экрана  была  не  большой  и не маленькой,  чтобы  ведущий не
проваливался вниз и не уплывал куда-то вбок.
     Задник  в  Петербургской  студии  новостей  был  сделан  неточно  и  из
подручных  материалов.  Если  глядеть  на   него  с   близкого   расстояния,
создавалось   впечатление,  что   когда-то  неподалеку  валялись  картон  из
школьного набора "Сделай сам", стандартный трафарет  для написания небольших
лозунгов  и  узенькие  деревянные  реечки  для  уроков  труда  и  торопливый
художник-оформитель  с  благословения   режиссера  пустил  в  ход  доступные
неликвиды. На самом деле студию оформляли долго  и мучительно --  утверждали
эскиз,  искали   сторонних  талантливых   исполнителей.  Утвердили,   нашли,
заказали. И теперь страдали. Все страдали, в том числе и те, кто ставил свою
подпись на  договоры. Не  проходило дня, чтобы кто-нибудь не вздохнул:  "Да,
студия неудачная, такое вот дело". Будто ее построили залетные инопланетяне.
     В очередной понедельник в этой многострадальной студии сидела Лизавета,
смотрела  очередной сюжет и злобно постукивала  каблучком. При этом говорила
отчасти оператору, отчасти в пространство:
     -- Боже, что он сделал, да за такое морду бьют до крови! Так испоганить
выпуск...
     Оператор хихикал и помалкивал. Лизавета ярилась.
     Шел репортаж, привезенный из Москвы  Саввой Савельевым. Савва  ездил  в
столицу вместе с  представителями  правительства Петербурга, там,  в Кремле,
высочайше  утверждали  программу  реконструкции  центра   города.  Программу
утвердили,  сюжет  об  этом радостном событии Савва выдал  еще в  субботу. А
теперь вот пропихнул попутный репортаж.
     По  его словам, он  умудрился  снять  классный  материал  об  одном  из
претендентов в  президенты.  Звучном  и  тучном капиталисте. Савва уверял  и
Лизавету и выпускающего, что сюжет иронический. Лизавета поверила  на слово.
Однако  теперь убедилась, что доверчивость пагубно  сказывается на  качестве
программы. Савва  сделал сусальный  святочный рассказ о том, как  процветает
очень  нужное  стране  предприятие,  владельцем  коего  является  тот  самый
претендент,  какие  высокие  заработки  у  рабочих,  как   передовой  хозяин
заботится об их здоровье, отдыхе и детях.
     После просмотра репортажа следовало смахнуть слезу  и с тяжким  вздохом
сказать:  "Да,  есть  еще  добрые  мужчины-капиталисты в  русских  городах".
Лизавета плакать и вздыхать не  стала. Не ее  стиль. Но по окончании  сюжета
она сверкнула глазами и ласково произнесла:
     -- Напомню,  до  президентских  выборов осталось  менее  двух  месяцев.
Избирательные пропагандистские кампании в разгаре. В хозяйственных магазинах
Москвы  появились   практичные   мешки  для   мусора,  украшенные   надписью
"ЛДПР-Жириновский".  По  оценке  экспертов,  в  агитационных   мешках  мусор
сохраняется лучше и дольше, чем в обыкновенных.
     От  студии  до "выпуска",  той  комнаты,  где  сидят  все работающие на
текущий выпуск, бежать минуты три. Лизавета справилась за две. В комнату она
ворвалась, как фурия или как гарпия. Рыжие локоны  развевались, узкие ноздри
гневно  дрожали,  прелестные  губы  изрыгали  проклятия.  Лизавета сразу  же
бросилась к выпускающему, робкому и безответному мужчине в очках:
     -- Вы читали сюжет?
     -- Нет, Савва долго писал текст, пошел на монтаж так. Ну да он  человек
проверенный.
     -- Гад он проверенный, а не человек! Где он?
     -- Был здесь, -- оглянулся выпускающий  и миролюбиво добавил: -- Пойдем
лучше кофе попьем.
     -- Кофе подождет. Я сначала хочу спросить -- сколько.
     -- Что "сколько"? -- нервно  переспросил  выпускающий  редактор. Он  до
дрожи в коленках боялся бурных сцен. -- Что "сколько"?
     -- Сколько ему заплатили, чтобы он испачкал наш эфир этим дерьмом?
     -- Да каким, каким?!
     -- Вы что, выпуск не смотрели?
     -- Нет, -- затряс головой выпускающий.
     Он, скорее всего,  врал, чтобы предотвратить скандал. Лизавета не стала
его разоблачать. Выпускающий -- дело третье, сначала змей Савва.
     Главное, какими  голубыми глазами он на нее смотрел,  расхваливая  свою
подгнившую продукцию!
     -- Где он? -- Лизавета побежала по редакционным комнатам.
     Савва нашелся в кабинете у Маневича.
     -- Прячешься?
     -- Почему это? -- Савва обиженно вытянул губы трубочкой. -- Ни  от кого
я не прячусь!
     -- Значит, ты не только продажный, но и бесстыжий. Хуже голого короля!
     -- Это еще почему?  --  оживился Савва. Он любил парадоксы, поэтому  на
время забыл об обиде.
     -- Голый король был  уверен,