утрь,-- сказал Гера.--  Надо лезть внутрь,
и все. Плутония  там  нет, это  ясно,  а остальное... В  общем,
ребята, вы пока погуляйте, я вас позову.
     Мы  отошли  от  дома  метров на сорок и  остановились.  За
деревьями  играла  музыка и  бродили  цветные  сполохи  --  там
танцевали. Кто-то  громко  смеялся  рядом -- громко, заливисто,
пьяно.
     -- Водочки бы,-- сказал Панин.-- Как твое мнение?
     -- Не возражаю. Вот сейчас с Герой и возьмем на троих.
     -- А девочек?
     -- Не знаю, пьют ли княжны водку.
     -- Спросим. Она настоящая княжна?
     -- Ты уже интересовался.
     -- Ну и что? Я свободный гражданин свободной страны...
     -- Настоящая.
     -- Тогда надо будет найти еще двух девочек.
     -- Подождем,  чем там кончится  у Геры -- может, эта штука
оторвет ему яйца...
     Мы оглянулись  на  дом,  и  мне  вдруг представилось: окна
вспыхивают  магнием,  и все  вокруг  становится  черным,  и  из
черного  пространства  начинают   медленно  выплывать  багровые
клочья...  Но  вместо  этого  открылась дверь, и  возникший  на
желтом фоне истонченный  светом силуэт Геры дал нам понять, что
все в порядке.
     Все  в  порядке... Под  предохранительной  крышкой  имелся
вполне работоспособный подрывной блок тройного действия, но под
блоком не  было  ничего:  колодец,  куда  помещается собственно
заряд,  титановый  стакан  с  плутонием и взрывчаткой  --  этот
колодец был до краев наполнен крупной свинцовой дробью...

        11.06.1991. 02 час. Турбаза "Тушино-Центр".

     -- И что  бы  вы без  меня  делали?-- гордо сказал  Панин,
входя.  В  руках  у  него  была  картонная коробка, из  которой
высовывались красные головки бутылок.-- Как  раз  по  штучке  в
ручки.
     -- Мозель?-- недоверчиво вытянул шею Гера.-- Где взял?
     -- И вовсе  не мозель. Токай.  А где взял...  где  взял...
если все  рассказывать, то как раз  до утра хватит.  Поэтому --
давайте просто тяпнем за любовь.
     Девочки,  которых  все  тот  же Панин подцепил  в  аллеях,
Оксана  и  Грета -- зааплодировали. Гера, как обладатель  самой
точной руки, руки минера, стал  разливать  по  стаканам.  Потом
Командор взялся сказать тост.
     -- Милые дамы  и уважаемые господа! Либен дамен унд вертер
геррен! Шановни панове!  Генацвали!  Только что на наших глазах
человек совершил  поступок,  достойный героя античных времен: в
этом переполненном  людьми  Вавилоне,  в этой обители кошмаров,
где по  наступлении  темноты  спрос  начинает  резко  превышать
предложение и в ночном воздухе повисает  вполне уловимый аромат
совдепии -- он добыл, урвал, оттяпал у судьбы чудесный напиток,
дар благословенной Паннонии, и принес его сюда, нам, для нашего
наслаждения, хотя  вполне мог бы выпить  все это сам,  мы знаем
его  способности.  Но  --  принес. Что подвигло его  на  это?--
спросил  бы  недоуменно какой-нибудь  законопослушный гражданин
республики Иудея.  И был бы в  корне неправ со  своим вопросом,
ибо мы-то с вами знаем заведомо  правильный  ответ:  им  двигал
исконный арийский  коллективизм,  то  есть такое умоположение и
миросозерцание, при котором невозможен иной образ действия, как
тот, что  отражен  в  древней  русско-арийской  пословице:  сам
погибай, а товарища выручай. Отдать другу утром последнюю банку
пива -- кто на  это способен? Вижу ответ ваш на ваших  лицах. И
потому  на  землях, заселенных арийцами, которые волей богов  и
кознями врагов  оказались разбитыми на многочисленные племена и
народности, часто и без нужды враждующие между собой -- на этих
землях возник  Интернационал.  Мы  помним Первый Интернационал,
Второй Интернационал, Третий Интернационал, который позже  стал
именоваться Коминтерном, и, кажется, Четвертый Интернационал...
Но беда всех  деятелей  всех Интернационалов заключалась в том,
что, зря в корень, корня-то  они  и не замечали -- очевидно,  в
силу  благоприобретенной застенчивости.  Это  блестяще  доказал
великий Фрейд, который, хотя и не принадлежал к арийской нации,
понимал в  людях все. Он понимал  и подымал свой  голос, вопия,
что главной движущей силой истории является  не борьба классов,
не национальные претензии  и  не масонская возня, а сексуальная
неудовлетворенность.  Именно  она  заставляет  миллионы  мужчин
сбиваться в армии, брать в руки  винтовки, которые представляют
собой действующие фаллические символы, захватывать чужие города
и  делать  с  побежденными  женщинами то, что они  не  решались
делать с  собственными женами. Вот  в чем корень бед, и поэтому
миротворческая, пацифизирующая роль женщин должна заключаться в
том,  чтобы,  пропуская через себя -- заземляя  на  себя,  если
хотите   --   сексуальную   энергию   мужчин,   не    допускать
использования ее в военных целях.  Поэтому  я  предлагаю  прямо
здесь  и  сейчас, не откладывая дела в  долгий  ящик,  учредить
Пятый Интернационал и назвать его Сексинтерном...
     -- Тогда уж сразу Шестой,-- предложил я.
     -- Гениальная  мысль!-- восхитился Командор.--  Сексинтерн
--  Шестой  Интернационал!  Оставим  номер  пятый  каким-нибудь
политическим пигмеям,  которых  так  много  развелось  на наших
просторах в  наше  беспокойное  время.  Итак, мы, представители
двух, а в ближайшей  перспективе  трех или даже четырех держав,
представители...  так...  русского,   немецкого,   грузинского,
украинского  и  польского  народов,  провозглашаем  свободу   и
равенство  полов  и наций  в  выборе  партнеров  --  во-первых,
ограничение зон боевых действий и межнациональных  столкновений
пределами постелей -- во-вторых...
     -- Тихо!-- выдохнула княжна.
     Командор  замолк,  а остальные  перестали  дышать.  А-а-а,
помогите  же   кто-нибудь!--   донесся   голос  снаружи.  Гера,
останься, велел  я.  Помогите,  сволочи-и-и!!! Кричала женщина,
молодая и,  кажется,  пьяная.  У  Командора  действительно  был
инфракрасный глаз: мы с Паниным еще стояли, озираясь и стараясь
хоть что-то увидеть  после  яркого света, а он  уже  бежал, и я
слышал  его голос:  что,  что случилось? Он  там,  с ножом,  он
заперся! Где? Кто заперся? Мы  с  ним были, а потом он  схватил
нож, я успела, а Верка  с  Олей там остались... Девочка была  в
куцем халатике  и вся дрожала.  Там, там, вот этот дом... Окно,
выходящее на  аллею,  было  занавешено,  за  шторой горел свет.
Серега,  под  окно!  Руки  в  замок!   Командор  пошел  первым:
разбежался,   оттолкнулся   ногой   от   "замка"   Панина    и,
переворачиваясь так, чтобы выбить стекло спиной, влетел в окно.
Я  рванул  следом.  Панин  бросал  сильно,  как  катапульта,  я
приземлился посередине  комнаты и чуть не упал, поскользнувшись
на чем-то жидком, позади Командор выпутывался из штор, а передо
мной, в углу,  сжавшись,  как рысь, готовился прыгнуть огромный
голый парень... прыгнул с места, головой  и  руками  вперед,  в
левой руке нож. Я  сместился  вправо, блокировал опасную руку и
ударил  ногой  в  корпус,  он  отлетел к  стене  и  тут  же как
резиновый, вскочил на ноги. По идее,  он  должен  был  остаться
лежать, потому что  у него сломано  три или четыре  ребра  плюс
неизбежный висцеральный шок, но он вскочил -- а это значит, что
он под хинком. Да, под  хинком  --  термоядерная эрекция... это
плохо, отключить его не удастся, придется  просто грубо ломать.
Он опять прыгнул,  и  теперь я,  нацелившись  на руку с  ножом,
вцепился в нее, грохнулся на пол, но нож  отобрал, а предплечье
сломал. Другой рукой он  лез мне в лицо -- эту руку  я завернул
ему  за  спину и  вывихнул  сначала  в  локте,  потом  в плече.
Подоспел выпутавшийся  из  сетей  Командор,  мы  связали  парня
проводом от настольной лампы. Глаза его  смотрели только прямо,
на  губах  пузырилась желтая пена. Хинк, сказал Командор.  Ага.
Слушай, ты весь в  крови... Ты тоже. Я провел рукой по  щеке --
щека была липкая. Что за... Пол был залит кровью. Игорь, хрипло
сказал  Командор,   смотри  сюда.  Возле  кровати  с  измятыми,
скомканными  простынями  под ковриком  лежало  что-то  длинное,
Командор  приподнял   край,   я   посмотрел  и  отвернулся.  На
подоконнике на коленях стоял Панин. Позвони в полицию, сказал я
ему. Уже позвонили...  слушай, а где третья? Кто третья? Третья
девочка. Их  же три было.  Черт, точно... Я огляделся, вышел на
веранду. Проверил двери. Дверь в душевую  была заперта изнутри.
Эй, откройте, сказал  я, полиция! Молчание. Откройте, уже все в
порядке. Молчание, шорох. Ладно, плевать, сама  девица была мне
неинтересна,  главное,  что она  жива  и  что  она  здесь  -- я
повернулся, чтобы уйти, и тут дверь  будто  взорвалась.  Я  еле
успел перехватить руку -- страшные скрюченные пальцы, но вторая
рука вцепилась  мне в щеку,  глубоко вонзились ногти, и я чудом
спас глаз, но, наконец, завернул этой гарпии локти  за спину и,
с  огромным  напряжением удерживал их так --  она  билась,  как
дикий зверь -- стал наклонять, сгибать ее вперед, чтобы уберечь
лицо от ударов ее головы --  и тут ей сразу -- хинк! -- страшно
захотелось,  она  прогнула  спину  и  стала  втираться  в  меня
задницей: на, на меня, стонала она, ну, где  же ты?.. Командор,
помоги,  крикнул  я.  Вдвоем  мы  ее  кое-как  скрутили.  Козлы
вонючие, орала  она, друг  дружку дерете, а на бабу  у вас и не
встанет! Под'ехала  полиция,  сразу три машины. Теперь надолго,
сказал Командор, ребята основательные...
     -- Криминальная  полиция, лейтенант Шмидт,-- подошел к нам
офицер.  За  спиной его  белой  тенью  моталась  позвавшая  нас
девочка; кто-то  сердобольный одолжил ей купальный халат.-- Что
тут произошло?
     -- Собственной  персоной,--  пробормотал  я,  не  в  силах
одолеть дурацкую усмешку.-- С флота вы ушли?
     -- Простите?..
     -- Нет, это я так, болтаю... Вот, лейтенант, утихомиривали
этого парня. Она нас позвала...
     -- Подробнее, пожалуйста. Вот сюда, в микрофон...
     Комната наполнялась полицейскими -- в форме  и в штатском.
Засверкали  вспышки.   Кто-то   откинул   коврик,  я  не  успел
отвернуться. Длинная  тонкая  девочка  ,  очень  молоденькая, с
короткой стрижкой. Лицо изрезано все,  нос  висит  на  лоскутке
кожи, голова откинута, и зияет огромная, от уха до уха, рана на
горле. Отрезана  грудь,  и  великое  множество  колотых ран: на
груди, на  животе,  на  бедрах.  И  страшно, клочьями, изрезаны
ладони  --  хваталась   за   нож...  Красный  свет  вдруг  стал
нестерпимо ярким, меня повело  в  бок. Сейчас, сказал я. Ощупью
дошел до туалета -- вырвало. Перебрался в душ,  стал пить воду,
потом  сунул  голову под кран. В глазах  плыли  лиловые  круги.
Лейтенант Шмидт ждал. Давайте выйдем на воздух, сказал я, я тут
не могу больше,  я тут сдохну...  Что-то творилось со  мной,  и
надо бы было пойти и отлежаться, но вот -- полиция...
     Девочка Тамара, которая тоже увидела  все  это,  лежала  в
обмороке, и над  ней хлопотал полицейский врач. Потом он вколол
ей что-то  и сказал, что пусть  полчасика полежит, а  там можно
будет  с  ней  побеседовать.  Ладно... Пока что  я  рассказывал
лейтенанту Шмидту  все, что знал,  видел и делал. И вы побежали
на помощь, зная, что преступник вооружен?-- усомнился он. А что
оставалось делать?  В конце концов, учили  же нас чему-то.  А в
каких вы  войсках служили? В  егерских. И давно? Шесть лет, как
списали... вру,  семь. И не  разучились с тех пор? Разучился? А
вы  знаете,  какая у нас система переподготовки? Нет...  слышал
кое-что,  но...  У  нас один месяц в год и один день в месяц --
сборы. Так  что  разучиться  довольно трудно. Разумно, похвалил
он, разумно. А правда, что ваши резервисты все  оружие держат в
доме?  Правда,  сказал  я,  автомат,  патроны,   гранаты  --  в
опечатанном ящике.  После  шестьдесят  шестого года ввели такой
порядок. Значит, ваше правительство доверяет народу,  задумчиво
сказал он. Иногда доверяет, согласился  я.  А  скорее -- просто
платит  за  верность.  Каждый резервист получает  избирательный
коэффициент "3" -- его  голос  считается за три голоса простого
штатского избирателя. Интересно, я и не знал, сказал лейтенант.
Наверное, это разумно...-- он  задумался.  А вот и девочка наша
очнулась...  Глаза  у  девочки  были  слегка  остекленевшие,  а
голосок  слишком  ровный.  Она  с подругой, той  самой  Веркой,
которую... вот...  они  приехали  из  Вятки  на  бек-фестиваль,
должен был  проходить в Лужниках,  но их всех оттуда погнали, и
теперь непонятно что  будет, и вчера познакомились с Лавриком и
Олей, пошли к ним слушать музыку и вообще, и Лаврик сказал, что
мы ему нравимся, а Оля сказала, что он такой, что одной женщины
ему всегда мало, и они остались, и сначала все было очень мило,
а потом стали пить из бутылки, прямо из  горлышка, что-то очень
горькое, она так и не  смогла  это проглотить, а те напились  и
стали сходить с ума, делали такое, что и  сказать невозможно, а
потом стало просто  страшно,  они царапались, резались и сосали
друг у дружки кровь, она  хотела  убежать, а ее не пускали,  но
потом она все-таки убежала...

        11.06.1991. Около 7 час. Турбаза "Тушино-Центр".

     Я  открыл и  тот  час же закрыл  глаза:  княжна стояла  на
коленях в  углу перед крошечным  образком, из тех, что носят на
шее, и шептала что-то, задыхаясь  от  этого  шепота. Мне нельзя
было видеть это.  Никому нельзя было  этого видеть. Вряд  ли  я
проспал  больше  часа, но тело затекло, брючный ремень  глубоко
врезался в кожу.  Изо всех сил  я старался не  шелохнуться,  не
сменить дыхания. Безумная ночь. Самая безумная из всех безумных
ночей...
     Мы  вернулись,  и Командор об'явил, что по случаю  славной
победы   над   случайным    противником   пленарное   заседание
Сексинтерна прерывается для  работы  по секциям и что, согласно
духу и  букве  Манифеста,  провозгласившего  равенство  полов в
выборе партнеров, сегодня такое право предоставляется  женскому
полу, и княжна тут же подошла ко мне, подала руку  и посмотрела
в  глаза  --  так  глубоко, что заныло  несушествующее  сердце.
Только  ничего  не говорите, прошептала она, когда мы  остались
одни и  я запер дверь, ничего...  ничего... Мы стояли  в полной
темноте, взявшись  за  руки,  и  молчали.  Что-то  творилось...
зачем, прошептала она, зачем,  зачем  все так, для чего? Кто-то
играет  нами...  Я  не  плачу,  говорила  она, когда я  пытался
вытереть ее слезы, я не  плачу,  не плачу, не плачу. Мы  сидели
рядом, я обнимал  ее  за плечи,  а  потом оказалось, что  лучше
лечь, и мы  легли,  и я продолжал обнимать  ее  -- просто чтобы
было теплее  и уютнее, и  спокойнее, и надежнее, а она говорила
не умолкая, что-то  давнее,  темное, тяжелое изливалось из нее,
как в  школе учитель немецкого  высмеивал ее акцент, он не смел
наказывать ее, как детей  простых  фамилий, но тем гнуснее были
его  насмешки,  и как  арестовали  отца,  вывесившего  на  доме
национальный флаг с траурной лентой на  Пятое  марта,  и  какой
ужас был  в Телави: женщины  вставали в цепи перед танками, они
думали, что танки не пойдут по живым, а танки пошли,  там погиб
ее жених, бросился на танк  с  канистрой бензина и с факелом  и
сгорел вместе с танком, а сама она там  впервые убила человека,
солдата-немца: дала затащить себя в темный под'езд и застрелила
из револьвера,  из старенького, оставшегося после отца, нагана,
потом   у   них   организовалась   группа:  она  и   еще   одна
девушка-армянка заманивали  солдат  и  офицеров  на квартиру, а
парень, прятавшийся  там,  душил  их  тонким  тросиком, так они
убили одиннадцать человек и провалились на двенадцатом, видимо,
их уже  давно ловили и  этот двенадцатый был подсадным, и тогда
только чудо спасло ее: она спряталась за створкой двери черного
хода,  и  ее  не  заметили... ее друзья отстреливались,  а  она
стояла,  безоружная,  и  ничем  не могла им помочь.  Потом  она
познакомилась с Грифом, и Гриф сделал ее настоящим бойцом.
     Я что-то говорил в  ответ,  а потом неожиданно стал читать
Лермонтова, оказывается,  я  еще многое помнил: Кавказ! далекая
страна! Жилище  вольности  простой!  И  ты  несчастьями полна и
окровавлена  войной!..  --  ...И  ненавидим  мы,   и  любим  мы
случайно, Ничем  не жертвуя ни злобе,  ни любви, И  царствует в
душе какой-то холод тайный, Когда огонь  кипит  в  крови...  --
...И Божья благодать  сошла  на Грузию! она цвела  С  тех пор в
тени  своих  садов,  Не  опасаяся врагов, за  гранью  дружеских
штыков...  --  а  это  прочла  она,  прочла и заплакала  опять,
одиночество,  вы  понимаете, такое  вселенское  одиночество,  а
казалось, что --  братья! Тогда и  было так, наверняка,  так  и
было, но так давно, так  давно,  с тех пор все поменялось,  все
изменилось, и уже  не  братья,  уже каждый сам по  себе,  и  --
одиночество...  Наш   народ  совершенно  одинок  в  этом  мире,
непостижимо одинок,  этого  нельзя  понять, нельзя об'яснить, и
только  иногда,  почувствовав, находишь слова, но эти слова  не
переводятся на другие языки.  Душа  народа не переводится, и не
переводится  боль  души, и одиночество, и разочарование в  тех,
кто называл себя братом, а делался хозяином... или вел себя как
хозяин... Девочка, говорил я, да разве же в этом проклятом мире
есть хоть  один народ, который  был бы счастлив? Который был бы
не обижен? Русские  --  разрезанные по живому, натасканные друг
на друга, и еще  неизвестно,  что будет вот-вот? Немцы, которым
вдруг  забыли  все  хорошее  и припомнили все  плохое,  которых
проклинают на  каждом углу и  скоро начнут резать за то только,
что немцы? Или поляки, извечные анархисты, которым любая власть
хуже  рвотного?  Или  армяне,  которых уже почти  не  осталось?
Французы,  вспомнившие,  что были  когда-то  великой  державой?
Евреи, со всего  света свезенные на несчастный пятачок земли --
фактически,  в  огромное  гетто?  А  чем  им  хуже,  чем нам?--
спросила княжна. Я  знаю, они недовольны,  но -- чем  им  хуже?
Свое государство  со своими законами,  свой дом... не улей и не
небоскреб...  За  гранью  дружеских  штыков,  напомнил  я.  Ах,
это...-- она отмахнулась.  А что, Грузия была бы довольна таким
же статусом,  как у Иудеи?  Как у Иудеи, у государств Турана?..
Довольна?--  переспросила  княжна.  Довольна...  какое  нелепое
слово... Впрочем -- да. Для начала.  Тогда  --  да  здравствует
Грузия!-- провозгласил я.  Я так давно не плакала, сказала она,
вытирая  слезы,  я  думала,  что разучилась, и вдруг  --  такое
наводнение... Мы случайно сведены судьбою, Мы себя нашли один в
другом, И душа  сдружилася  с душою,  Хоть  пути не кончить  им
вдвоем!.. Я рожден, чтоб целый  мир  был  зритель Торжества иль
гибели моей...--  я  читал  и  читал,  передо мной раскрывались
листы  книг, я  не  подозревал, что помню  так  много: По  небу
полуночи ангел летел, И тихую песню он пел; И месяц,  и звезды,
и тучи толпой  Внимали  той песне  святой...  Он душу младую  в
об'ятиях нес  Для мира  печали и слез; И звук  его песни в душе
молодой  Остался  -- без  слов,  но  живой.  И  долго  на свете
томилась она, Желанием чудным полна; И звуков небес заменить не
могли  Ей  скучные  песни  земли... Наверное, так оно  и  есть,
шептала княжна, наверное...  я  чувствую иногда, что такое было
со мной... а вы? Не знаю,  сказал я, если и было, то я чересчур
хорошо научился не помнить этого. Зачем?!  Не знаю... казалось,
будет  легче.  Только казалось? Мне не с  чем  сравнивать...  с
собой -- другим,  каким  был раньше?  Или  мог бы быть...  Есть
другие миры,  убеждала меня  княжна, и в них живем  мы же -- но
иные,  настоящие,  чистые,  --  но  для  того,  чтобы  эти миры
сохранились,  мы  здесь  должны  быть  такими,  какие  мы  есть
сейчас... непонятно? Нет,  все  понятно, все очень понятно, как
мне хотелось  бы, чтобы все было именно так!  Все и есть именно
так, мы выкупаем здесь их безмятежность там... Наверное, я тоже
буду в это верить, сказал я, это очень здорово, это как раз то,
во что я поверить способен. А в Бога? Нет, сказал я, не хочу...
у меня слишком много претензий к нему. Я  верю, с