жеством  карманов  и
широкого покроя  -- под такой  курткой можно спрятать не то что
автомат, а целый егерский "горб". Чуть дальше "зеленого" выхода
из юберлядена был лифт, которым  редко  пользовались:  он  вел,
минуя  поверхность,  в  центральный  холл -- на пятый  этаж  --
"туры", делового  здания,  действительно  похожего на шахматную
ладью. В лифте я ехал один. С пятого этажа на  третий спустился
по лестнице.  Здесь,  на  третьем,  снимало  помещение  частное
сыскное бюро  "Феликс".  С  "Феликсом"  на  почве промышленного
шпионажа завязалось  когда-то  подразделение  "Таймыр"; под эту
марку и мы покупали  у  него кой-какую информацию. Мне повезло:
сам Феликс был на месте,  а  его помощник Давыдов и баба  Катя,
секретарша, отсутствовали.
     -- Привет,--  сказал  Феликс,  усаживая  меня  в  гостевое
кресло и косясь, не виден ли мне экран раухера; экран  виден не
был.-- Что  нового?  Рассказывай.  Об'единением  пахнет, как по
твоему? Или нет?
     -- Продолжаешь лысеть?-- сказал я.-- Я тебе золотой корень
привез, на вот,-- я достал из сумки бутылку.--  Втирай на ночь.
Хотя, говорят, можно и внутрь, эффект тот же, а приятнее.
     --  Ну,  спасибо,-- развел руками Феликс.-- Не думал,  что
вспомишь.
     -- Работа такая -- все в памяти таскаю.
     -- Понятно. Что привело?
     -- Большое дело, Феликс. Фирма "Эйфер" тебе известна?
     -- Н-ну... в общих чертах -- да.
     --  Мне  нужна  вся  ее  подноготная.   Через  них  сейчас
прокачиваются миллиарды марок. Откуда и куда.  Это раз. Второе:
хотя бы  приблизительный список компаний, делающих инвестиции в
Индии. Это два. Потянешь?
     -- Как скоро?
     -- Если прямо сейчас -- это было бы здорово. Так что...
     -- Дня три понадобится,-- Феликс почесал  в затылке.-- Это
все?
     -- Нет, старина, нет. Это половина.  Слушай: сегодня ночью
меня пытались убить. На Дмитровском шоссе, метрах в четырехстах
от переезда через  Питерскую  железку. Тягач "Элефант" -- сзади
-- в  стоящую легковую. Успели  выскочить. Был я там с Валерием
Кононыхиным...
     -- Которого сегодня?..
     -- Да, Феликс. Я думаю, это были те же самые люди.
     -- И что ты хочешь узнать?
     -- Дело  в том, что мы ждали там  его человека. Человек не
пришел, а через двадцать минут появился этот самый грузовик...
     -- Тягач.
     -- Тягач. Предположим, этот человек выложил все, что знал,
сразу, в первую же минуту. Но надо же сориентироваться, решить,
что делать, достать где-то тягач...
     -- Понял,-- сказал Феликс.-- Откуда шел  тягач? Со стороны
центра?
     -- Да. Развернулся и ушел туда же.
     -- Ага... А откуда должен был появиться человек?
     -- Не знаю.
     -- Кто он хоть такой?
     --  Тоже  не   знаю.   Он  должен  был  принести  какие-то
документы.
     -- Понятно,  что  не бутерброды... Ладно, посиди, полистай
вон журналы, я попробую что-нибудь сообразить.
     Я  автоматически  взял  журналы  --  и  отключился.  Умный
многоопытный  организм  не  упустил возможности урвать  кусочек
сна. Иногда в такие вот "сонные хавы" -- хавом у нас называется
брикетик  пищевого  концентрата, размерами с ириску и по  вкусу
напоминающий ореховый  жмых;  схавал  две  таких  ириски, запил
водой -- и сыт, --  так  вот иногда я успеваю посмотреть  целый
кинороман,  почище   "Унесенных   ветром"   или  "Берега  Новой
Надежды". Но на этот раз мне приснилось всего лишь, что  я упал
-- мордой об  асфальт. Вздрогнул и проснулся. Феликс смотрел на
меня. Глаза у него были, как у совы.
     -- А я как раз думал, будить тебя или нет,-- сказал он.
     -- Можно не будить,-- сказал я.
     -- Значит, слушай  меня.  Если учесть все возможные потери
времени,  и  если  не  считать,  что  тягач стоял с  работающим
мотором и шофером в кабине,  то  единственное  место, откуда он
мог выехать, это гараж Скварыгина  в  Бутырском  хуторе. Вот, я
его  пометил  на карте. Все другие варианты требуют  чрезмерных
натяжек. Хотя... я не говорю, что они невозможны в принципе. Но
фирма  Скварыгина  пользуется очень  дурной  славой.  Известно,
например, что они помогают избавляться  от  трупов.  Вот,  если
желаешь,  их  досье,-- он протянул мне кассету.-- Только  верни
потом, я не снимал копии.
     -- Верну. Спасибо, Феликс.
     Я встал, достал конверт с деньгами.
     -- Здесь пять.  Аванс. И --  между нами, ладно?  --  фирма
оплатит любой твой счет. Любой. Можешь не стесняться.
     -- Спасибо, что сказал. Где тебя можно найти?
     -- Вещи лежат на турбазе "Тушино-Центр".
     -- Ясно. Тогда связывайся сам.
     -- И еще, Феликс, на всякий случай... Вдруг я не приду сам
и  никто  не  придет  с  моим паролем  --  помнишь  его?  -- то
переправь информацию,  которую  добудешь,  в наше посольство --
военно-воздушному   атташе.   Это  будет,   наверное,  непросто
сделать...
     -- Вряд ли у меня возникнет желание это делать. Я играю по
правилам,  а  в  этих  правилах сказано, что я  только  добываю
информацию, а  дальнейше использование ее  -- не мое дело. А ты
хочешь, чтобы я эти правила нарушил...
     -- За отдельную плату, Феликс. Ты  можешь обеспечить себя,
детей и внуков. Подумай.
     -- Я подумаю.  Хорошо. Я подумаю.  Но не обещаю.  Ты  меня
понимаешь?

        8.06.1991. 17 час. Турбаза "Тушино-Центр".

     Валечка сидела на полу в углу, вялая, как тряпичная кукла,
и смотрела куда-то мимо нас всех. Панин налил ей стакан молока,
дал выпить. Валечка пила жадно,  молоко  текло  по  подбородку.
Еще? Она кивнула.  Панин  налил еще. Во-от, протянула, наконец,
Валечка, полегча-ало...
     -- Можно работать?-- спросил я.
     -- Валяйте,-- кивнула Валечка,-- я отсюда посмотрю.
     -- Ну, смотри,-- сказал я.
     -- А чего так двусмысленно?-- обиделась  Валечка.-- У меня
как в аптеке.
     -- Я с вас смеюсь.
     -- Смейся, смейся... сейчас посмотрим, как ты сам...
     Грузин Тенгиз сидел на  стуле,  выпрямив спину и сложив на
коленях  руки.  Кисти  рук  были узкие, пальцы тонкие  --  руки
человека, видевшего  лопату  только  в  кино.  На лице блуждала
неопределенная улыбка,  глаза  смотрели ясно, только левый глаз
был красноват, будто соринка попала, а  из  внешнего  уголка  к
виску шел тонкий,  чуть толще волоса, черный проводок; на виске
проводок  скрывался   под  квадратиком  лейкопластыря.   Из-под
пластыря выходил провод потолще, Валечка  подшила  его  к  коже
возле уха, а дальше он тянулся к пульту у меня в руке. Все было
готово. Я медлил -- не знаю, почему. Где-то врем? Вряд  ли. Все
просчитано еще дома. Все просчитано...
     -- Давай,-- сказал я Панину.
     Панин включил ББГ. На экране появилась  дорога, ведущая от
турбазы. В'езд  на  Волоколамское  шоссе...  по шоссе, переезд,
мост за переездом, начинается Щукино: белые  дома уступами, чем
дальше,  тем   выше,   красиво,   особенно  издали...  комплекс
"Цайтальтер"... начало Питерской, первые армейские посты, танки
на  обочинах...  аэропорт имени  Туполева,  взлетает  вертолет,
флаги, огромные, как футбольные поля... танки на разделительных
газонах, солдаты лежат на  траве...  "Спортвельт"... начинается
Тверская, шлагбаумы подняты, пулеметные гнезда, панцервагены...
Пушкинская,  с'езжаем  в  туннель,  направо-направо-направо  --
выежаем  на   Страстной,   дальше,  дальше  --  Петровский,  до
Неглинной, по Неглинной до Охотного ряда, налево --  и вот оно,
гепо, черный слепой зеркальный фасад, минуем  "Детский мир", по
Большой Лубянке, вот  они,  ворота --  в  ворота! Пока все  это
крутилось на  экране, я понемногу усилил  ток, и в  тот момент,
когда ворота  бросились  на  нас,  дал  максимум. Мальчик издал
горловой  звук,  на лице  его  проступили  красные  пятна,  рот
приоткрылся, глаза смотрели внутрь. Еще, еще, задыхаясь, шептал
он. Неземное блаженство. Разумеется, еще. И  не  один  раз.  На
экране  вновь  возникла  дорога,  идущая от турбазы,  вновь  мы
выехали на шоссе -- все повторилось, только в решающий момент я
подержал кнопку  нажатой  секунд десять. Его буквально скрутило
винтом. Еще, еще, пожалуйста, еще! Мы прокатились пять раз. Шел
уже восьмой час вечера. Случается,  что  в  десять Шонеберг уже
выходит из кабинета.
     -- Все, парни,-- сказал я.-- Пошли. Время не ждет.
     -- Пойдем, Тенгиз,-- сказал Панин.-- Сейчас мы переберемся
в другое место и там еще поиграем.
     Мы слегка замаскировали мальчика: сбрили ему усы, нацепили
черные очки.  Вместо  приметной бело-желтой курточки, в которой
он пошел с нашими девочками, взяли для него полицейский мундир.
Был   у    нас   еще   стилизованный   под   полицейский   шлем
шлем-ликвидатор,  его  Панин  нес  в  сумке.  Втроем мы сели  в
"зоннабенд",  поехали  в лесопарк. Там, на хитрой полянке,  нас
ждал Гера  в  "хейнкеле",  уже  полностью  переоборудованном  в
полицейский  автомобиль:  с  мигалкой, сиреной и  прожекторами.
Гера  был  в  бело-желтой  курточке  и  при кавказских усах  --
вылитый наш  Тенгиз.  Настоящего  Тенгиза  переодели  в мундир,
нахлобучили  на  голову шлем. Панин подтолкнул его: ну,  давай.
Тенгиз  сел,  Гера пристегнул  его  ремнем,  подключил  шлем  к
взрывателю. Тенгиз  учащенно  дышал, руки нетерпеливо ерзали по
рулю.  Вперед,  сказал  я.  Тенгиз захлопнул дверцу и  с  места
рванул так,  что  завизжали  покрышки.  Наверное,  он не привык
водить   такие   мощные   машины.  За  уносящимся   "хейнкелем"
потянулась тонкая леска. Вот она  напряглась  и  опала.  Теперь
чека выдернута, цепь замкнута. "Хейнкель" уносил в своем салоне
двести пятьдесят килограммов  "МЦ" -- сила взрыва их равна силе
взрыва  трех  тонн  тротила.  Гера  вылепил  из  "МЦ"  корыто с
толстыми стенками; взрывная волна  пойдет  вперед и вверх и, по
расчетам, достигнет кабинета Шонеберга ослабленной не более чем
наполовину. Взрывателя три: инерционный, деформационный в фаре,
радиовзрыватель. Где-то неподалеку от цели болтается Командор с
передатчиком; его страхует Саша,  сидя  в кафе на третьем этаже
"Детского мира".
     Гера, теперь  уже без маскарада --  усы сунул в  карман, а
курточку -- в салон "хейнкеля", -- сел за руль "зоннабенда", мы
с Паниным -- на заднее сиденье. Вот так-то,  брат Панин, сказал
я.  Так-то,  брат  Пан,  отозвался  Панин.  Я не видел  другого
выхода, неожиданно для себя сказал я. Ты же помнишь, был жуткий
цейтнот. Помню, сказал Панин, все помню. Я даже понимаю, что ты
был прав. Я  просто злюсь. Прости,  сказал я, не  было  времени
просчитывать... да и обстановка не располагала. Это уже потом я
понял, что твой вариант был лучше. Потом. Ничего, сказал Панин,
я-то жив... Да, сазал я. Я тоже жив.
     Крупицыны ждали нас у развилки. На  плече  у  Димы  висела
голубая теннисная сумка. Я вышел из машины, Панин перебрался на
переднее сиденье, Крупицыны сели сзади --  и  вдруг  мне  остро
захотелось наплевать  на  собственный  план  и  поехать с ними,
остро, почти  непреодолимо...  нет, нельзя. Пока, ребята! Пока,
Пан, пока...  Они укатили. Я  пошел напрямик сквозь лес и через
четверть часа  вышел  к  автостоянке.  Здесь  было ярко, шумно,
весело,  взад  и  вперед  сновали разноцветные машины,  из  них
выскакивали  и  в  них  скрывались разноцветные люди,  все  это
шевелилось и  пело -- но мне вдруг померещилось,  что я стою на
пыльной сцене  между  дурными  декорациями,  в окружении кукол,
участвуя в дурном  скучном спектакле --  или что между  мной  и
прочим миром  поставили стекло... что-то подобное бывает, когда
внезапно закладывает  уши... хуже: когда ты вдруг обнаруживаешь
себя в  незнакомом месте, и  все вокруг говорят на чужом языке.
Где я  и  что  я  делаю  здесь?  И кто это -- я? И так далее...
Очаровательная девушка  в  очень символическом наряде подошла и
спросила меня о чем-то, я не понял. Потом оказалось, что я лежу
на траве, а надо мной склоняются лица --  плоские круглые лица,
похожие на луны.  Встаю, встаю, все хорошо... спасибо, не надо,
прошу вас... не беспокойтесь...  До  реки близко, ближе, чем до
дома, иду  к реке, забредаю  по колено, умываюсь, тру лицо, лью
воду  на  затылок -- легче. Легче, легче... Раздеваюсь,  бросаю
все на песок, вхожу в воду, плыву. Плыву.  Темп, старина, темп!
Разгоняюсь, как глиссер.  На  тот берег, хорошо, теперь нырнем,
под водой, пока  есть дыхание, еще,  еще, еще --  вынырнули  --
отлично.  Вдох-выдох,  вдох-выдох.  Темп!  Опять  я   маленький
глиссер... вот, наконец, и тяжесть в  плечах.  Теперь  можно  и
расслабиться. Что плохо -- не могу лежать на  воде, ноги тонут.
Приходится  ими  шевелить,  поэтому  полного  расслабления   не
происходит. Плыву  на  спине,  чуть  шевеля  плавниами. Где мои
штаны?  Возле  штанов  стоят  Валечка  и  Яша и смотрят  вдаль,
приложив  ладошки  ко лбам. Здесь я, здесь! Переворачиваюсь  со
спины  на  грудь  и  оказываюсь   лицом   к   лицу  с  давешней
очаровательной     девушкой,     которая,    как     вспоминаю,
интересовалась, что со мной случилось и почему я такой бледный?
Все в порядке, говорю я и улыбаюсь широко, как только могу, все
в полном порядке...

        8.06.1991. 22 часа. Турбаза "Тушино-Центр".

     В  девять  тридцать  показали  интервью,  данное  Герингом
Московскому телевидению.  Девяностовосьмилетний старец выглядел
еще вполне браво. Вопросы задавал Павлик  Абрамян, человек, для
которого не  существовало  закрытых  дверей.  Сначала  шла дань
вежливости: как  самочувствие герра Геринга, чем он занимается,
как об'яснить его неприязнь  к  журналистской братии -- ведь за
последние семь лет... и так далее. Герр Геринг пишет мемуары --
будет ли пролит,  наконец, свет на события апреля сорок второго
года? Герр Геринг улыбается: да, раздел  мемуаров, где подробно
рассказывается как об апреле, так и о декабре  сорок второго --
а события декабря были куда более значимы для истории Германии,
да и  всего мира -- этот раздел написан  и будет опубликован --
пауза -- через  двадцать пять лет  после моей смерти.  Но  хоть
намекните, просит  Павлик,  мы  поймем:  самолет Гитлера просто
разбился сам -- или?.. Молодой человек, опять улыбается Геринг,
улыбка хитрая-хитрая, разве  же это много -- двадцать пять лет?
Зима-лето, зима-лето...  Павлик  в отчаянии. Геринг доволен: он
опять  всех  провел. А  что  думает герр  Геринг  о ситуации  в
России?  И  в  связи с этим  --  о  политике  фон Вайля? Геринг
задумывается,  молчит,  вздыхает. Я  старый  человек,  говорит,
наконец, он, и я иногда жалею, что живу так долго. И иногда мне
кажется, что  я уже дожил до  краха того дела,  которому честно
служил всю свою  жизнь. В промежутках же между этими приступами
отчаяния -- а может быть, в моменты обострения моего сенильного
оптимизма -- я думаю, что это  не крах, а кризис, и что великая
идея национал-социализма: создание Тысячелетнего Рейха арийской
расы -- возобладает над сепаратистскими устремлениями некоторых
народов... к сожалению,  и  русского народа. Боюсь, однако, что
нам еще предстоит пройти через  многие  испытания,  прежде  чем
Истина предстанет пред всеми  в  великой своей простоте: нам не
выстоять  по  одиночке.  Сейчас,  оглядываясь,  можно   увидеть
множество   ошибок,  злоупотреблений   и   даже   преступлений,
совершенных  нами,  совершенных  партией... увы, так  сложилась
жизнь, история  делается  смертными  людьми, а не непогрешимыми
богами, делается  без черновиков. Многого хотелось бы избежать,
о многом -- просто забыть. А кое о чем и напомнить -- например,
о миллионе  германских  юношей,  погибших  или навек оставшихся
калеками -- о цене, заплаченной за освобождение русского народа
и других народов  России  от кошмара большевизма. Мне хоттелось
бы верить, что страдали и умерли они не  напрасно. Что касается
политики фон Вайля, то мне  кажется,  для  хорошего политика он
слишком порывист и слишком много говорит. В то же время следует
отдать ему должное: ни один рейхсканцлер  не  принимал  дела  у
предшественника в таком  плачевном  состоянии и не встречался с
такими трудностями во  внешней и внутренней политике; и то, что
не  началась  новая мировая  война,  и  то,  что  Рейх  все еще
остается великой  державой,  и  то,  что  есть народы, желающие
войти в  его состав -- я говорю, как  вы понимаете, о Британии,
-- все это вызывает уважение и позволяет сохраняться надежде на
лучшее будущее. Вы довольны  таким  ответом? О да, конечно! Еще
вопрос, если позволите: что вы думаете  о современном состоянии
ближневосточной проблемы?  Геринг развел руками: к сожалению, у
меня нет полной информации о событиях, да и голова уже не та...
я  не  могу,  не  имею  морального  права  предлагать  какие-то
рецепты, давать  советы...  Создавая  Иудею,  мы выполняли волю
народов -- кстати, и еврейсого народа. Если вспомнить погромы в
Польше, в Литве, на Украине, в России... если вспомнить то, что
начинали делать Гитлер и Розенберг... я думаю, мы спасли евреев
от тотального истребления. И я не вижу сегодня  иного выхода из
той ситуации. Другое дело, что  идеального  решения  не  бывает
вообще. Да, евреи теперь говорят, что насильственная депортация
--  это  геноцид,  а  арабы  недовольны  тем,  что  им пришлось
потесниться --  хотя  всем переселенцам была выплачена солидная
по тем временам компенсация, и те, и другие  обвиняют Берлин во
всех смертных грехах, но только представьте, что начнется, если
Берлину,  наонец,  все это надоест и он  умоет  руки...  Павлик
только  открыл   рот,   чтобы   задать  очередной  вопрос,  как
трансляцию прервали и появился фон Босков собственной персоной.
Дамы  и  господа, сказал он по-русски, несмотря на  принимаемые
нами  меры,  террористам удалось  осуществить  кровавую  акцию.
Начиненный  взрывчаткой  автомобиль взорвался  у  ворот  здания
тайной полиции. При  взрыве  погибло девять сотрудников гепо, в
том числе шеф отдела по борьбе  с  наркотиками  генерал  Гюнтер
Шонеберг, и шестнадцать ни  в  чем не повиных граждан, вышедших
на  митинг  перед зданием гепо. Число раненых уточняется,  хотя
уже сейчас ясно, что их более ста человек. Многие из раненых --
дети,  находившиеся  около юберлядена  "Детский  мир":  выбитые
взрывом  стекла...   Что   он  несет,  сказал  Командор,  какой
митинг?..   В   редакцию   газеты  "Москау  цайтунг"   позвонил
неизвестный и заявил, что ответственность  за  взрыв  берет  на
себя организация  "666".  В  телефонной  будке,  из которой был
произведен звонок, полиция обнаружила ББГ-кассету со  следующей
записью... Фон Босков исчез, экран зарябил,  потом появился наш
Тенгиз,  еще  при  усах  и  в   бело-желтой  курточке.  Сначала
по-грузински,  потом   по-русски   он   сказал  (текст  написал
Командор,  Тенгиз  заучил  его  и  перевел):  наша  организация
начинает свои операции  в  Москве. Мы вынесли смертный приговор
генералу Шонебергу, палачу Кахетии. Я иду  приводить приговор в
исполнение. Я  горд и счастлив тем,  что именно мне  выпала эта
честь.  Высочайшее  счастье  --  это умереть за родину,  за  ее
свободу и независимость. Нас много, и все мы полны решимости не
оставить в живых  никого, на чьих  руках кровь грузин.  Вы  все
умрете. Да здравствует свободная независимая Грузия! Победа!
     -- Не  было  там никакого митинга!-- горячился Командор.--
Какие сотни раненых? Они что, совсем?..
     -- Подай протест,-- посоветовал я.
     Командор невесело хохотнул.
     На экране  шел  репортаж  с  места  события: полицейские и
пожарные машины, скорая помощь, носилки, прикрытые  простынями,
резкий свет,  все  мечутся,  кричат,  кто-то  показывает  рукой
вверх, кто-то  гонит оператора -- короче,  как и должно  быть в
таких случаях. Все с'емки только у развороченных ворот, никакой
площади не появляется,  оно и понятно -- там нечего показывать.
Половинка автомобиля, застрявшая  в  окне второго этажа -- ага,
это  здание  напротив. Ладно, ребята, говорю я, начали  хорошо,
теперь бы не сорваться...

        8.06.1991. 23  час.  55  мин.  Автостоянка  при  ремонтной
мастерской "Надежда",  150  метров  до  поворота  на  Можайское