иями  миллионов   и
миллионов, и если его  конструкция  даст трещину -- эта энергия
начнет высвобождаться, но уже в иной  форме,  в  форме  энергии
распада.  Это   страшно.   С   другой   стороны,  такой  распад
противоречил бы общим законам природы, в  которой развитие идет
от простого к сложному,  от  малого к большому. Живые организмы
развивались  от  одноклеточных  к  многоклеточным,  к   высшим,
наконец,  к  человеку.  Так  же и в обществе:  от  разрозненных
племен к государству,  к союзам и блокам государств, наконец, к
современым  империям;  в  исторической  перспективе  нас  ждет,
возможно,   слияние   империй...   Можно   ли   вмешиваться   в
естественный исторический процесс? Наш век показал, что можно и
что  вмешательство  такое может привести к успеху  --  но  этот
успех временный,  реакция  неизбежна,  и  общество  вернется  в
лучшем случае в ту  точку  на линии исторического развития, где
начались безответственные  эксперименты. Но кровь  бесчисленных
жертв уже не вернется в  тела...  Сепаратисты  выдвигают  идеи,
которые  кажутся  и здравыми, и справедливыми -- хотя,  знаете,
"восстановление справедливости"  похоже на оживление  мертвеца:
вроде  бы  и  ходит, и говорит, а не живой; но все эти идеи так
или иначе  сводятся к разрушению  империи, а я уже упоминал про
энергию распада... Да и что  мы  получим  в результате? Десятки
враждующих между собой национальных государств --  как это было
сто лет назад?  Это  все уже  было  и отвергнуто историей,  как
нежизнеспособное. Разрушить Рейх чрезвычайно  легко:  завтра же
издать  указ   о  праве  народов  на  создание  самостоятельных
государств. Но никакими  силами и никакими указами мы не сможем
воскресить  тех,  кто погибнет, не дожив до воссоздания  нового
Рейха...
     Вернулась  Клавдия   Павловна  с  кофейником,   расставила
чашечки, вазочки с печеньем, конфетами, фруктовыми палочками.
     -- Я не  спросила  --  ты в отпуске или  по  делам?--  она
подвинула мне  чашечку,  до  краев  полную  черным, как деготь,
напитком. Себе она налила молока и чуть-чуть закрасила его.
     -- Какой у нас отпуск,-- махнул я рукой.-- Дела, конечно.
     -- К деду не заедешь? Он был недавно, про тебя спрашивал.
     -- На обратном пути если...
     Дедом и она, и я звали  ее бывшего мужа. Мы с ним дружили.
У него была ферма не доезжая Ржева.
     В телевизоре Паша и  какой-то  лысый, бородатый и в темных
очках хмырь строили прогнозы на  недалекое  будущее.  Кофе  был
чуть  пережарен.  Из открытого окна доносились детские крики  и
веселый собачий лай. Тянуло накопившимся зноем.  Все было таким
настоящим, знакомым, прочным, а  казалось  почему-то: повернись
неловко -- и все исчезнет.

        11.06.1991. 23 час. Красная площадь.

     Несколько раз я себя буквально  за  шкирку  оттаскивал  от
таксофонов: подмывало позвонить Якову и сказать, что я вовсе не
арестован и вообще все замечательно. Режим консервации суров: я
не имел права выходить на связь до окончания  операции, то есть
до  трех  часов  ночи.  В операциях типа этой  всегда  один-два
человека  остаются  в  резерве,  на  случай,  если  потребуется
подчистка; ну,  а запрет связи --  это понятно... И  все-таки я
смог удержаться и не позвонил.  Главным  образом,  потому,  что
мной овладело отвратительное самокопательное настроение.
     Я топал себе по Деникина Федор  Федырча  улице  к  центру,
обходя на  хрен никому  не нужные посты и патрули  -- ни разу у
меня не  спросили документы и  ни разу не обшарили; похоже, фон
Вайль   и   фон  Босков,  друг  его,  переборщили  все-таки   с
гражданскими  правами,  я представил  себе  Томск  в  такой  же
ситуации:  да  меня  бы  раз  пять   уже  вывернули  наизнанку,
просветили рентгеном,  а мощнейший раухер, занимающий два этажа
в  помещении  ведомства  Гейко,  отмечал  бы,   где,  на  каких
перекрестках, у меня проверяли документы,  и  чесал  бы в своем
электронном затылке:  какого  дьявола  этот парень ходит такими
кругами? Терроризм -- это довесок к  свободе, говорил Тарантул,
желаете  свободы  --  вот,  получите вместе с  терроризмом;  не
желаете  терроризма  --  гоните  свободу. С другой  стороны,  у
Сибири большой  опыт в такого рода  делах, а главное,  никто не
боится государства; здесь же - -  да и вообще в Рейхе -- до сих
пор больше опасаются собственных солдат и сотрудников гепо, чем
бандитов с бомбами. Это пройдет.
     Я шел и старательно думал об этом, а потом будто выключили
звук, и другой голос сказал во мне: а ведь ты  настоящий зомби,
Игорек. Труп, оживленный -- причем  дважды  --  для  выполнения
каких-то особых, неизвестных  тебе самому задач... Ну и что? Да
нет, ничего, пожалуйста. Но вот попробуй  просто вспомнить себя
самого --  до "Трио". Можешь? М-м...  Вот. Что в  тебе осталось
твоим, что не  изменено, не усилено или не вытравлено тренажем,
гормонами, гипнозом и прочей сволочью? Ну? Да черт его знает...
наверное,  ничего.  Гад  ты,  доктор  Морита,  хоть и спас  мне
жизнь...  все  равно  --  гад.  Все  вы  --  гады... подонки...
трусливые скоты... и что мне теперь делать? Да,  что мне теперь
с собой делать?
     Или -- методом Фила Кропачека?..
     Слишком просто, слишком надежно...
     Нет. Фил подождет. Ждал столько лет, подождет еще...
     Фил, тебе не скучно там так: в парадном мундире и при всех
орденах?
     "Березин" бьет больно...
     ...А  вот  "Садовое  кольцо"! Экстренный выпуск  "Садового
кольца"!  Мой  господин,  всего  за  полмарки  --  все  о новом
министре внутренних дел! Мальчишка лет двенадцати  подпрыгивал,
размахивая газетным  листом,  как  флагом.  Я купил, развернул.
Так... Фон Босков  подал в отставку, отставка принята... на его
место назначен... что?!!  Чушь  собачья! Не бывает! Однако вот,
черным  по  белому,  русскими  буквами:  Василий   Полицеймако.
Интересно получается, господа:  то  вы смешиваете его с говном,
то делаете рейхсминистром. С говном  --  лет  пять назад, когда
он, начальник следственного  управления Российской прокуратуры,
раскопал "черный  банк"  с миллиардным оборотом: туда стекались
доходы с  тотализаторов,  игорных  домов  и крупных сутенерских
сот, --  и  обнаружил,  что  главными  пайщиками банка являются
центральная   канцелярия   Российской   НСП   и   хозяйственное
управление Кабинета  министров.  Его мгновенно скинули за якобы
-- а может, и правда  --  применяемые при допросах пытки, и  до
последних  дней  он  кантовался  на  каких-то   третьестепенных
должностях  где-то  в  Трансильвании.  Так,  и  что  же  он сам
говорит?..  "...намерен  положить  конец (велик русский  язык!)
насилию  и  беззаконию..."  --   "...восстановление   закона  и
порядка, гарантирующего  безопасность мирных обывателей..."  --
"...готовы на  переговоры без предварительных условий со всеми,
подчеркиваю,  со  всеми  политическими  группами,  партиями   и
движениями, готовыми  к  таким  переговорам  --  но вооруженное
сопротивление будет  подавляться  всей  мощью наших вооруженных
сил..." -- "склоняюсь к тому, что введение режима чрезвычайного
положения уже  запоздало  и  не  даст  необходимого эффекта, но
отказ от этого  эффект  даст --  к  сожалению, не тот,  который
хотелось бы получить..." -- "...находить новые,  нетрадиционные
формы и методы  работы и в  этих целях использовать  как  можно
шире накопленный  уже  зарубежный  опыт..."  Ну,  дай тебе Бог,
старый ты  сыщик  Василий  Тимофеевич...  "...Нахожу  нелепым и
постыдным площадное  поношение  полиции  и прикомандированных к
ней  войсковых   частей,   которым   занялась  вдруг  печать  и
телевидение,  но   любую  критику  готов  выслушать  и  принять
необходимые меры для устранения действительных недостатков..."
     Так вот, читая, я вышел к Манежу. Здесь освещение было уже
не то,  читать  стало  нельзя.  Время  подходило к одиннадцати.
Никакой конкретной цели я не имел,  ноги  сами  перенесли  меня
через площадь, по Триумфальному проезду и дальше -- на Красную.
Здесь  было   людно   и   декоративно-красиво.  В  свете  сотен
прожекторов    белые    стены    и   башни   Кремля    казались
опалово-прозрачными.  Толстомясенькая крылатая  дева  с  мечом,
венчающая монумент освобождения, парила себе в  ночном эфире, а
кучка   пацанов,   сгрудившись   на  известном  всем   пятачке,
разглядывала  ее,  отчаянно  веселясь  при этом: с  того  места
ночной   ангел   выглядел   крайне   своеобразно,   комично   и
непристойно. За хорошо рассчитанное тонкое унижение Вера Мухина
расквиталась не менее тонко.
     Видишь, идут, сказал по-немецки  высокий  старик мальчику,
наверное,  внуку.  Они стояли рядом со мной,  чем-то  до  ужаса
похожие  на   крыс:  покатые  лобики,  острые  носы,  срезанные
подбородки. Слева  к  монументу приближалась смена караула: два
солдата и  офицер  в  форме  рейхсгренадер  сорок первого года,
солдаты  с  карабинами, офицер с обнаженной шашкой в  вытянутой
руке. Под  медные  удары курантов начались сложные многоходовые
маневры  у  Вечного огня. С последним ударом смененные  часовые
начали было свой церемониальный марш в  казарму: вытянули левую
ногу  горизонтально   --   и  тут  раздались  выстрелы.  Первым
опрокинулся навзничь офицер, шашка сверкающей полоской отлетела
далеко в сторону -- а солдаты,  пригнувшись  и  выставив  перед
собой штыки, бросились  пости прямо на  меня -- я  оглянулся  и
увидел человека с длинноствольным пистолетом --  маузером? -- в
руках,  он  выстрелил  еще  дважды  подряд,  и  один  из солдат
покатился по брусчатке, громыхая каской и  карабином, но второй
все еще бежал, и стрелок выпустил в него пять или шесть пуль...
сунул питолет  за  борт  пиджака,  броского,  яркого клетчатого
пиджака, и  небыстро  побежал  прочь.  Все  стояли, пораженные.
Вдруг  шевельнулся  и застонал  солдат,  упавший  первым,  и  я
неожиданно оказался рядом с ним --  пули попали ему в живот и в
бедро, под  ним растекалась лужа  крови, а когда я разорвал его
суконные  штаны,  кровь  ударила  струей,  фонтаном:   хреновое
ранение, прямо в "корону  смерти",  ну, чуть пониже... Я просто
пережал артерию пальцами -- ничего другого нельзя было сделать.
Солдат хрипел  и  слабо вырывался. Завыла, приближаясь, сирена.
Больно, громко и отчетливо сказал солдат,  мамочка, как больно!
За что он меня?
     Первой  подлетела  полиция,  меня  тут же взяли  в  кольцо
револьверных стволов и попробовали поставить в  позу для обыска
--  кретины,  не вставая  сказал  я, вы  охренели,  я же  кровь
останавливаю! Давайте  врача!  Дубинкой вдоль хребта я все-таки
получил, -- тогда, не убирая пальцев с пробитой артерии, сделал
"кокон": голову к коленям, свободная рука  прикрывает затылок и
шею,  мышцы  в эластичном напряге... Но больше  меня  не  били:
подбежал офицер,  подлетела  скорая,  парня  взяли  на носилки,
артерию  перенял  здоровенный  усатый  санитар...  солдат   все
пытался что-то  сказать,  я  разобрал только: "...никогда..." и
"...очень старые..."
     О,  сказал  я, это  опять  вы.  Лейтенант  Шмидт  выглядел
скверно:  лицо  почернело, глаза  ввалились  и  горели,  как  у
тифозного.  Я  еле  отмылся;  я был, оказывается, в  кровище  с
головы  до  ног.  Да, сказал он,  опять  я  и  опять вы. Курить
будете? Если  есть что. Есть  -- он достал слегка помятую пачку
"Герцоговины флор". О,  сказал я, оказывается, вы еще и скрытый
сталинист. Что?!-- брови лейтенанта вопросительно приподнялись.
А вы не знали? Все почитатели Сталина курят "Герцоговину флор".
Он тоже  ее курил. Правда,  тогда это были папиросы. Он набивал
ими трубку. Папиросами -- трубку? Так гласит легенда. Но зачем?
Я пожал  плечами.  Глупость  какая-то,  сказал  лейтенант Шмидт
после паузы. Почему было не купить трубочного табака?..
     Как  будем  говорить:   по-русски,  по-немецки?--  спросил
лейтенант,  когда  мы докурили  и  задавили  бычки  в  казенной
алюминиевой пепельнице. Мне  все равно, сказал я. Но скажите --
это что, допрос? Ни в коем случае, сказал  лейтенант Шмидт. Это
беседа без  протокола.  Без  протокола,  повторил  я, подходя к
окну.  Отсюда,  с третьего этажа участка, Красная площадь  была
как на ладони. Место происшествия все  еще  было  оцеплено.  О,
смотрите   --   поймали!   Слева,   от   Москворецкого   моста,
приближалась  процессия:  четверо в  военной  форме  и  с  ними
полицейский  вели   того  --  в  клетчатом  пиджаке.  Смотрите,
лейтенант:   поймали...   Ну,    поймали,   сказал   лейтенант,
проблема...
     Я сох на  подоконнике,  слушая, что говорит мне лейтенант.
Иногда  он  как  бы  задавал  вопросы,  но ответов  не  ждал  и
продолжал говорить сам. Вот что я узнал: сегодня в три часа дня
был тяжело ранен следователь Зайферт. Его нашли лежащим рядом с
собственным      автомобилем      на     полосе      отчуждения
Санкт-Петербургской железной дороги,  неподалеку от пересечения
ее с Дмитровским шоссе -- то есть в районе ночного происшествия
со мной  и  Валерием  Кононыхиным.  Следователь  Зайферт, очень
пунктуальный  человек,  оставил  запись,   что   получил  новые
оперативные данные  по  налету  на  редакцию "Садового кольца";
придя же на несколько секунд  в  сознание, он назвал мое имя  и
добавил еще несколько  не совсем связных слов, из которых можно
было  понять,  что  мне  угрожает  серьезная  опасность.  После
операции он несколько суток пробудет без  сознания, так говорят
врачи, и узнать  что-нибудь  конкретное у него пока невозможно.
Однако он,  лейтенант  Шмидт,  входивший  в  оперативную группу
Зайферта, считает  своим  долгом, во-первых, передать мне лично
слова своего шефа, во-вторых, попытаться  выяснить,  чем  же  я
интересен моим врагам. Может быть, свойством притягивать к себе
различные криминальные ситуации? Мое имя фигурирует  уже в трех
делах крипо  --  везде,  правда,  как  свидетеля или случайного
участника. Но,  посудите  сами,  такой  кровавый след: дорожное
происшествие  с  моим участием обошлось, правда, без жертв,  но
три часа спустя второй участник  происшествия  погиб  вместе  с
пятью  своими  сотрудниками,  а  через сутки тягач  со  следами
столкновения  был  обнаружен,  если  можно  так  выразиться,  в
обрамлении трупов:  девять  покойников,  среди  них  женщина со
следами нечеловеческих  пыток,  убитая,  впрочем,  из  того  же
оружия,  что  и  остальные.  Я  же  участвую  в  обезвреживании
зашкалившего хинкера, только что убившего девушку из провинции.
Связывают эти  два случая не  только мое участие, но и личность
хинкера:  охранник  того самого  гаража,  которому  принадлежал
тягач. Ну  и,  наконец,  последний  случай:  расстрел почетного
караула... Итого восемнадцать убитых, один тяжелораненый и один
с  ног  до  головы  в  переломах  и  вывихах.  Не  смогу  ли  я
прокомментировать это? Чего  ж  не смочь, подумал я... особенно
если приплюсовать два полицейских патруля по  четыре человека в
каждом,   двух  мальчиков-грузин,   генерала   Шонеберга,   его
сотрудников,  случайных  жертв  большого  взрыва  на   Лубянке,
наконец, пятимартовцев, уже убитых и тех, которым эта процедура
еще предстоит... и, возможно, Сашу... Понятно, что ничего этого
я  не  сказал,  а,  сделав  долгую  паузу, которая должна  была
проиллюстрировать глубокое душевное  потрясение, сказал: нет...
какие  тут   комментарии...   это   ужасно...  Лейтенант  Шмидт
внимательно смотрел на меня. Герр  инженер,  сказал  он, как вы
понимаете, никакого обвинения вам пока не пред'явлено. Однако я
обязан предупредить вас, что вы являетесь об'ектом полицейского
расследования. Завтра... вернее, уже сегодня утром мы обратимся
к  консулу  за  разрешением  на  ваш  допрос. Вы можете  нанять
адвоката, либо поручить свою защиту государственной юридической
коллегии, либо защищать себя  сами.  Понятно, сказал я. Когда и
куда  я  должен  прибыть?  В  двенадцать  часов  дня  вы должны
обратиться  в  приемную  городского полицейского управления.  В
случае неявки против вас  автоматически  возбуждается уголовное
дело по  статье двести девятой, часть седьмая: "Препятствование
ходу следствия", что влечет за собой немедленный арест...
     Герр лейтенант, сказал я, помолчав приличествующее  время,
не могли  бы и вы ответить  мне на один-два  вопроса? Попробую,
кивнул лейтенант. Возросло ли число насильственных преступлений
в Москве за последние, скажем, полмесяца? Да, сказал лейтенант,
во много раз. Присутствие военных помогает  или мешает полиции?
Лейтенант  не  ответил,  но  сделал такое лицо --  может  быть,
непроизвольно,  --  что ответа и не требовалось.  Тогда  --  до
встречи, сказал я, направляясь к двери.  Стрелять, выдохнул мне
в след лейтенант  Шмидт,  просто стрелять, стрелять на месте...
зачем мы нянчимся с ними? Точно, подумал я, собственно, этим мы
и заниаемся все эти годы...

        12.06.1991. 03 часа. Черемисовская, 40. Фирма "ЮП".

     Из такса я позвонил Якову.  Яков  сказал  условную фразу и
положил трубку. Голос у него был усталый -- выдохся за  эти дни
Яков,  выжал из себя  все,  что  мог  и чего  не  мог...  Смысл
сказанного  и   был   такой:  все  ребята  отметились,  задание
выполнено  полностью,  потерь нет. Так что операция вступала  в
последний, формально несуществующий этап. План эвакуации у меня
был старый, успешно обкатанный  в  Кабуле и Фергане. На военной
базе в  Нарьян-Маре в полной готовности дежурит "Лавочкин-317";
в его  бомбоотсеке  и  специальных капсулах, подвешенных вместо
ракетных кассет,  помещаются  -- без всякого комфорта, конечно,
но полтора часа  вытерпеть можно -- двенадцать человек. Если не
пороть   такую   горячку,   как   в   Фергане   --  а  там   мы
забаррикадировались в верхнем этаже "Дома Азии",  и снимали нас
с крыши -- то можно рассчитывать на полную незаметность отхода:
"Лавочкин" этой модели не  засекается  радарами. На этот раз он
уйдет не с полной загрузкой:  остаюсь  я,  остается Командор и,
возможно, Саша: мы попытаемся через княжну  внедриться в "Пятое
марта" -- в базовую его часть. Надо будет тонко имитировать наш
разгром... впрочем, об этом чуть позже.
     Над входом  в  подвальчик  ярко  переливался наш рекламный
щит: "ЮП --  это безупречно!" В радужном треугольнике под щитом
менялись буквы: В -- Х -- О -- Д -- E -- I -- N -- G --  A -- N
-- G -- B -- X -- O... Окна в доме были темны сплошь, только на
первом этаже горел свет в кабинете управляющего. За углом вдруг
раздался характерный  звук  набирающего  скорость автомобиля --
через  мгновение  этот   автомобиль,  полыхнув  стоп-сигналами,
выскочил на перекресток передо мной, с визгом свернул направо и
скрылся  за  следующим  поворотом.  Похоже было на то,  что  он
от'ехал  от  парадного входа нашего дома. Я  метнулся  вниз  по
лестнице.  Дверь  была приоткрыта, за дверью горел яркий  свет,
тянуло какой-то  химической вонью --  я не сразу понял, что это
за вонь, потому что увидел  лежащего  поперек  пути Мальцева. В
него в упор стреляли из чего-то скорострельного: правое плечо и
голова  почти  отделились  от  тела.  Слева,   вбитый  в  угол,
скорчился Говоруха.  Дверь  в  заднее помещение была распахнута
настежь,  оттуда  валил  светящийся  дым.  Я  перешагнул  через
Мальцева и остановился, прислонясь к косяку двери.
     Посреди разгрома догорала военная осветительная ракета.  В
первые секунды такая ракета  горит  настолько ярко, что свет ее
вызывает болевой шок. Мы не используем их -- у нас на такой вот
случай есть американские гранаты "Оверлайт". А здесь, значит...
Я стоял и смотрел. А может,  мне только казалось, что я стоял и
смотрел,  потому  что  иначе  откуда  на  моих руках и  коленях
столько  крови?  Откуда я знаю, что Командор, которому  срезало
полчерепа,  умер  не  сразу,  а  ползал  по полу, собирая  свои
разлетевшиеся мозги? Откуда я знаю, что увидел, повернув к себе
голову княжны... пуля попала ей в затылок, и вместо лица  у нее
была  глубокая  воронка,  из  которой  вытекала,  смешиваясь  и
пузырясь,  алая  и черная кровь... и вдруг  в