, срастутся  в,  может  быть,  причудливую, но вполне
законченную и логичную картину. В  поезде  он  найдет в кармане
кассету с адресом и вспомнит, что иенно поэтому едет в центр...
и так далее.
     Мы  вышли  на ровную,  хорошо  убитую  грунтовку  и  бодро
потопали вперед.
     Отсюда  было  минут  пятнадцать  ходьбы  до  платформы,  у
которой останавливаются поезда, везущие рабочих из шлафтревиров
к большим заводам. Человеку без  документов  сейчас  нет  более
надежного способа  попасть  в  центр  города... конечно, ничего
страшного не случится, если его  возьмут  по  дороге, но лучше,
чтобы кассета попала к журналистам.
     Оставшийся путь мы  прошли молча: он "вспоминал" себя, а я
ему не  мешал. На платформе было  десятка два человек,  и, хотя
поезд был набит, как бочка сельдями, Вахтанг втиснулся в дверь.
Я помахал ему рукой и  перешел  на  противоположную  платформу.
Встречный поезд подошел минут через семь.

        12.06.1991. 14 час. Где-то между Волоколамском и Ржевом.

     -- Во,--  сказал  фарер.--  Наконец-то.  А  старики яйцами
трясли -- сушь, мол, сушь...
     Мы врезались в стену дождя,  как  в  настоящую стену. Звук
ударов капель в  стекло заглушил звук мотора, под колесами вода
ревела.  Видно   было,   как   бурлит   она,   не  помещаясь  в
переполненных кюветах.
     --  А  вот только не было бы  хуже,--  продолжал  фарер.--
Посмывает все к пропащей матери...
     Водяная пыль как-то  прорывалась  в кабину и кружилась, не
оседая. Все машины  на шоссе плелись медленно или вовсе стояли,
лишь  наш   восьмиколесный  дредноут  пер  по  третьей  полосе,
презирая стихию.
     -- А вообще-то тебе куда?--  спросил  фарер.--  Под  такой
ливень высаживать  --  не  по-русски  получается.  А возле того
танка никакой крыши на километр...
     -- Да, там с час ходьбы. Ферма Сметанина, не слышал?
     -- Неважно, покажешь.
     -- Так ты меня что, до места довезти хочешь?
     -- Нет, если ты против...
     -- Не против, конечно, только с какой стати?
     -- Так...-- он пожал плечами.
     Я подумал вдруг, что до  сих  пор не знаю его имени.  Как,
впрочем, и он моего. Дорога. Обычное дело.
     Навстречу  с  ревом   пронесся  красно-черный  двухэтажный
"Хефлинг".  Следом  --   еще   один.  Мне  показалось,  что  за
непрозрачными  снаружи  стеклами  мелькнули  детские  мордашки.
Фарер мотнул головой:
     -- Детишек из лагерей забирают. Волнуются родители...
     -- У тебя-то есть?
     -- Жена на восьмом месяце...
     -- О-о...
     -- То-то  и оно. Короткие  рейсы беру, чтобы день-два -- и
назад. Денег почти никаких, конечно... не  то  что  раньше:  до
Владика  и  обратно  --  семь  с  половиной  плюс  за  скорость
полторы-две. Дом построили без долгов, обставили, прошлым летом
в Ницце  два месяца... отец  с матерью приезжают -- плачут. Ну,
мол, за что боролись и все такое... долгая песня. И жалко их, и
зло иной  раз берет. А жену я, можно  сказать, на дороге нашел:
выпал фрахт в Грецию -- ну, понятно, через Румынию. А в Румынии
дороги плохие, узкие,  машин много -- еле тащимся. Девчонки две
голосуют,  никто  их не  берет,  ну, а  мы  подобрали... Так  и
с'ездили в Салоники,  обратно приезжаем -- одна сошла, а другая
не  хочет, да  и я  ее  отпускать не  хочу --  прилипли друг  к
дружке, и все. Что делать -- поехали домой. А я тогда в казарме
жил,  копил  деньги на этого вот крокодила,--  он  похлопал  по
баранке,-- пять человек в комнате, и никуда не денешься. Месяца
три  мы  так  прожили,  спать  всем  мешали,  потом  уж  смогли
отдельную комнатку снять. Ну,  дальше  -- больше... а детей все
нет и  нет. Куда только не обращались. А  в Ницце подружились с
иркутским фирмачом,  он  говорит:  какие проблемы! Оказывается,
есть специальный курорт где-то в горах,  от  Иркутска  еще  два
часа вертолетом. И в сентябре она туда полетела. Месяц пробыла,
вернулась, а в  ноябре  уже -- ага! Попалась!  И  вот теперь бы
только жить и жить, черт бы всю эту заморочь побрал...
     -- Да уж...-- я почесал лоб. Мне вспомнилась Тува.
     -- Вот он, твой танк,-- сазал фарер.
     На постаменте  из  фальшивого  гранита  стоял  старый танк
Т-IV:  высокий,  угловатый,  с  похожей  на  кукиш  башней.  На
задранной вверх  короткой  пушечке  висели,  как  венки,  бухты
проволочного корда от сгоревших шин.  Даже  сквозь  дождь  было
видно, какой толстый слой жирной копоти покрывает броню.
     -- Во, опять спалили,-- проворчал фарер.--  Хоть бы убрали
его, что  ли. А то  -- то  обосрут весь, то  сожгут. Зачем  это
надо? Здесь, что ли, сворачивать?
     -- Да, вот...
     -- Отец иной раз  подопьет  -- и: Сталин, Сталин!.. Сталин
то,  Сталин  се,  Сталин  детей  любил...  А я  ему  говорю  --
правильно его  повесили. Ну, не за то, за  что следовало, а все
равно  -- правильно.  Ладно,  он войну проиграл  --  а если  бы
выиграл? Теперь куда?
     -- Налево, вон где деревья.
     -- Ага,  вижу... Какие, говорит, колхозы, какие концлагеря
--  не  было  ничего,  все  немцы  выдумали.  Бесполезно  с ним
спорить. Что же, говорит, я бы за эти колхозы воевать бы пошел?
А, ну его...
     -- С какого же он года?
     -- С двадцать третьего. Как  раз  их  начали  призывать...
Только он, по-моему, и винтовку-то в руках не  держал: сразу из
учебного лагеря -- и  в плен. Это на третье мая они  с друзьями
собираются... вот тоже интересно: раньше отмечали как праздник,
что ли... не совсем праздник, ну, в общем...  так... не грустно
-- начало  освободительного  похода,  что-то  в  этом духе... А
теперь так просто  траур, смотреть больно.  Ну и один  из  этих
приятелей мне и рассказал: вечером,  мол,  уснули  --  глубокий
тыл,  там что-то  --  двести, что ли,  --  километров до  линии
фронта,  а   утром   будят:   гутен   морген,   кляйне  руссише
зольдатен... А  отец,  помню, такие подвиги расписывал... такие
бои...
     -- Что мы  будем  рассказывать в старости?-- пожал плечами
я.
     -- Тоже верно... Здесь?
     -- Да, здесь.
     -- Погудим?
     -- Давай.
     Он нажал  на  клаксон.  Дверь дома приоткрылась, выглянула
женщина -- молодая. Возможно, новая  жена  деда -- я ее еще  не
видел. Потом появился сам дед. Я помахал ему  рукой, он помахал
в  ответ и  через  минуту уже торопился  к  машине: в  сапогах,
плаще, под огромным брезентовым зонтом.
     -- Ну, пока,-- сказал я фареру.--  Спасибо. Держи вот...--
я протянул ему пять десяток.
     -- Нет, это много,-- он помотал головой.
     -- Купишь сыну соску...
     Я  открыл дверцу  --  меня тут же  окатило  водой с  крыши
кабины -- и спрыгнул к деду под зонт.
     -- Игореха!-- сказал дед и отвесил мне доброго тумака.
     Фарер подал сумку.
     -- Счастливой дороги!-- сказал я ему.-- И вообще успехов!
     Он помахал рукой.
     -- Здорово, дед!-- я облапил деда, дед облапил  меня, и мы
пошли к дому, как влюбленная парочка под одним зонтом. Впрочем,
дождь был такой,  что и зонт  толком не помог:  ноги  мгновенно
промокли до колен и выше. За  спиной  взревел  мотор,  грузовик
развернулся и понесся к шоссе.
     -- Чего ж ты не  позвонил,  что  приезжаешь?-- укорил меня
дед.-- Я  бы  кабанчика  завалил...  предупреждать  надо, вечно
сваливаешься  как  снег  на  голову...  привыкли  там  в  своей
тундре...
     -- Э, дед,-- сказал я,--  всего  не  предусмотришь,  жизнь
такая, что... Я утром еще не знал, что поеду к тебе.
     -- Так ты откуда?
     -- Из белокаменной.
     -- Черт тебя носит... там же палят бесперечь. Подвернешься
под шальную...
     -- Я потому и удрал.
     -- Мишку-то видел?
     --  Они  в Крым мотанули. Снежка  с  новым мужем -- ну,  и
Мишка с ними.
     -- В  Крым -- это  хорошо, это спокойно... Слушай, а Стефу
мою ты еще не видел?
     -- Когда бы я успел?
     -- А, ну, значит, познакомитесь...
     Строго говоря, мы с дедом не были никакими родственниками:
когда мы со Снежкой еще жили вместе, дед уже поселился отдельно
от Клавдии  Павловны -- на этой  самой ферме. Потом  они как-то
незаметно развелись, дед  женился на турчанке Софии -- это было
ее христианское имя, старого я не запомнил. Но  через год София
задохнулась в дыму, когда загорелся старый дедов дом, а сам дед
уехал на базар в Ржев; София должна была вот-вот родить,  у нее
страшно  опухли  ноги,  и  она  не  сумела  выбраться  из своей
комнаты, дом потушили, но спасти ее не смогли.  Прошло пять лет
с тех  пор,  теперь и дом у деда был новый, и жена новая, и сам
дед все еще был как  новенький:  черный,  мелкоморщинистый,  но
совершенно железный... а  все равно что-то от Софии осталось во
всем: и в доме, и в деде, и даже в новой его жене...
     --  Стефания,--  важно  сказала  мне  новая  дедова  жена,
подавая руку. Рука у нее была жесткая и шершавая, зато сама она
--  сдобная,   состоящая   из   тугих  шариков,  с  соломенными
выгоревшими волосами,  веснушками  на круглых щечках и курносом
носу, но чернобровая и черноглазая.-- Лучше просто Стефа.
     -- Игорь,-- сказал я.-- Лучше тоже просто.
     Она фыркнула и почему-то смутилась. На  вид  ей  было  лет
двадцать  шесть  --  двадцать  восемь. Деду в  октябре  стукнет
семьдесят...
     -- Собирай на стол,-- скомандовал дед.-- Чтоб все было как
надо.
     --  Будет,  Иван  Терентьевич,-- засуетилась Стефа.--  Все
будет.
     -- Ну и ладно. А мы пойдем перекурим чуток...
     Курить мы расположились на втором этаже, в кабинете -- так
называл дед эту комнату, где  у  него  хранились всякие бумаги,
деньги, прочие ценности. Тут он и  отдыхал,  если  было  время.
Одна из стен была целиком завешена турецким ковром  -- память о
Софии. От ковра несколько лет  пахло  дымом.  Посередине  ковра
висело отделанное серебром охотничье ружье.  Это  было  так  --
украшение.  Настоящий  арсенал  дед  держал в сейфе  на  первом
этаже. Мне бросилась в глаза  новая  фотография  на стене: дед,
молодой, двадцатилетний,  в  летном  шлеме и очках-консервах на
лбу  стоит,   положив   руку   на   лопасть  винта  тупомордого
самолетика. Белыми буквами в углу: "19.06.1941 г. Южный фронт".
     -- Вот,  повесил,--  проследив  мой  взгляд, сказал дед.--
Сохранилась же  как-то...  маленькая  такая,  не  разобрать  ни
черта. Отвез в  Ржев, в ателье, говорю: увеличить. Они говорят:
ладно, завтра будет.  А  сделали вон как --  лучше  новой. Но и
взяли, канальи... да.
     -- Много взяли?
     -- Хорошо  взяли. Я аж вспотел,  как услышал. Но  -- стоит
того,  как  тебе  кажется?  А немчик там, в  ателье-то,  сидел,
скалится  на  меня,  в  "ишака" пальцем тычет: о,  мол,  руссиш
вундер! Я ему и говорю:  а  я на нем, между прочим,  тринадцать
"мессершмидтов" завалил. Его всего и перекосило, бедного...
     --  Тринадцать?--  я приподнял бровь. Раньше я слышал  про
четыре.
     -- Ну, это всех -- тринадцать. "Мессеров"-то четыре всего.
Остальные -- "юнкерсы", "хеншели", под завязку -- "дорнье"...
     -- Все помнишь,-- сказал я.
     -- Да вот, помнится,-- сказал дед.-- Чем дальше, тем...

        12.06.1991. 19 час.  Сорок  километров к востоку от Ржева.
Ферма Сметанина.

     Гости  прибыли   не   абы   как,   а   на   черно-лимонной
"испано-сюизе" производства  двадцать  восьмого  года. Из такой
машины должны  появляться  вертер  геррен  в  белых цилиндрах и
фраках  и  либен  даммен  ну  просто  не знаю  в  чем.  Поэтому
благородно-серый    парижский    костюм   отца    семейства   и
темно-вишневое  и  черное  с  золотом платья дам,  изящные,  но
недостаточно замысловатые,  как-то  не  так  выглядели  на фоне
машины.  Красиво.  Но не  так.  Но  красиво.  Если  не  рядом с
машиной... Мы с дедом соорудили  галерею  из  парниковых рам, и
гости могли пройти в дом, не намокнув. Итак,  Дитер Клемм, отец
семейства, лет сорока пяти, стрижен  под  ежика,  голубоглаз  и
как-то сразу располагающ; фрау Ольга Клемм, та, что  в черном с
золотом, слегка за тридцать, бронзового цвета тяжелые волосы, в
глазах что-то татарское, фигура со  склонностью  не  то чтобы к
полноте, но к пышности; сестра ее  Вероника,  помладше  лет  на
пять, тщательно  сдерживаемая  бесоватость  в  лице и повадках,
необыкновенно красивые ноги; плюс две  девочки  семи  и  девяти
лет, Ева и  Ута. Еще одна  семья, Виктор и  Дарья  Тихомирновы,
тоже приглашенные  дедом,  просили  начинать без них: ветеринар
делает  прививки,  и  когда закончит... Предполагался  "русский
ужин" -- наедимся пельменей, сказал дед, напьемся водки и будем
петь  похабные частушки.  Но  и кроме пельменей  --  боже ж  ты
мой!.. Учитывая, что  на  все  про все у Стефы  было  три  часа
времени и одна помощница... нет, она явно родилась с поварешкой
в руке.  Рыбные  и  мясные  салаты,  маринады, холодные тушеные
грибы с горчицей, копченое мясо, фаршированные блинчики, что-то
еще, еще,  еще -- и водка.  Девять сортов водки  в заиндевевших
графинчиках. Дед  по  каким-то  одному  ему известным признакам
ориентировался  в  них.  Это  для  дам,  говорил  он  и наливал
понемногу  в  хрустальные  рюмочки.  А  это  --  для  настоящих
мужчин... ну,  как?  Неимоверно!  Тогда  --  за прекрасных дам,
господа офицеры!..
     Сам дед имел офицерские  чины  трех армий. В Красной армии
он  был  лейтенантом,  командиром истребительного звена.  После
разгрома   он   и   еще   два  десятка  летчиков   на   дальнем
бомбардировщике перелетели в Иран к англичанам. Там он поступил
на  службу  в Королевские  ВВС  и  за  три  года  дослужился до
капитана. Сбитый над  Францией,  дед через Испанию и Португалию
добрался  до  Лиссабона, откуда  хотел  попасть  в  Англию  или
Америку, но сумел получить лишь венесуэльскую визу. В Венесуэле
его сразу  произвели  в  полковники  и  поручили комплектование
истребительной авиадивизии.  Дивизия уже была готова к погрузке
на корабли и  отправке  в воюющую союзную Великобританию, когда
грянул  переворот.  Часть  самолетов  дед  сумел  перегнать  на
Кюрасао, а оттуда  через Колумбию --  в Панаму. В  Панаме  были
американцы. В  это  время  в  Каракасе  высадились первые полки
германской  морской   пехоты.  Начиналась  затяжная   Карибская
кампания.  Поучаствовать  в  ней  деду не удалось: в  одном  из
рутинных перелетов с аэродрома на аэродром  у его "тандерболта"
загорелся мотор.  По красноармейской привычке дед спасал машину
до последнего и сел на брюхо на речную отмель. Машину все равно
списали  в лом,  а  ноги деда обгорели  до  костей. Ходить  без
костылей  он  начал  только  года через два,  перенеся  полтора
десятка операций...
     -- Так точно, сеньор полковник!-- отозвался я.-- За дам-с!
     -- Я в отставке,-- сказал герр  Клемм,-- но присоединяюсь.
А вы, Игорь?..
     --   Поручик   егерских   войск,   действующий   резерв,--
отрекомендовался я.
     -- О-о!-- с уважением сказал герр Клемм.-- Сибирские егеря
-- это очень крутые парни!
     -- Воистину так,-- согласился я.
     --  А  ну-ка, ребята, еще по одной,-- распорядился  дед.--
Вот этой, прошу...
     --   Под   холодные   закуски  мы  удегустировали   четыре
графинчика. Герр Клемм раскраснелся, вз'ерошился и  освободился
от пиджака и галстука. Сестры Ольга и Вероника мило щебетали, и
подтекстом щебета было: ах, как бы поближе познакомить Веронику
с этим  мужественным,  но  ужасно  одиноким сибирским офицером.
Дети  сначала  вяло  ковыряли  угощение, но потом  я  догадался
принести свой раухер,  поставить  игровую программу -- и теперь
из угла доносились ничем не сдерживаемые  вопли восторга. Стефа
смущалась так,  что  румянились даже пухленькие плечики. Каждая
похвала ее искусству -- клянусь, не  было незаслуженных похвал!
-- вызывала новую вспышку румянца.
     -- В наших краях пока  нет  бандитов,-  веско говорил герр
Клемм.- Но!
     -- "Но"  -- это ты  верно сказал,-- кивал дед.- Именно что
"но".
     --  Нужно  быть  готовым,  а  еще  лучше всем собраться  и
договориться,--  герр   Клемм  положил  себе  еще  грибов.--  И
организовать охрану,  может быть, нанять кого-нибудь... есть же
небогатые    отставные    офицеры,    пенсионеры-полицейские...
назначить им неплохой оклад содержания, вооружить...
     --   Дитер,   не  налегай  зря  на  грибы,  сейчас   будут
пельмени,-- сказал  дед.-- Не знаю,  как ты, а я надеюсь только
на свои силы. Наемники почему-то всегда оказываются не там, где
стреляют.
     -- Мужчины,--  укоризненно  сказала фрау Ольга.-- Зачем вы
об этом?
     -- Так уж получается, дорогая, что  говоришь  не  о  самом
приятном, а о самом животрепещущем,-- об'яснил герр Клемм.
     -- О!-- вспомнил я.-- Герр Клемм, у вас...
     -- Дитер,-- поправил он.-- Просто Дитер.
     -- Дитер, у вас нет брата в Кургане?
     -- Есть племянник,-- кивнул он.-- А что?
     -- Он служит в полиции?
     -- Да, в эйбапо. Вы встречались?
     -- Боюсь, что да.
     -- Почему боитесь?
     -- Потому что после этой  встречи  у  него наверняка будут
неприятности.
     -- Ему не привыкать к неприятностям. Что же он напроказил?
     -- Пожалуй, это я  напроказил.  Долго стояли на границе, я
налил ему пару рюмок коньяка -- ну, и...
     -- Кстати,  о паре рюмок,--  оборвал нас дед.-- Вот это --
собственной выработки.
     -- "Сметановка",-- сказал я.
     -- Именно. Нет, это все-таки  надо  под  пельмени.  Стефа,
командуй!
     Стефа упорхнула на кухню, и через  краткий  миг  в  густом
облаке потрясающих  ароматов  вплыли  пельмени, почти что сами,
фарфоровая супница  была  для  них  обрамлением,  а две женщины
справа и слева -- фрейлинами, необходимыми по этикету...
     -- Пиздец,-- сказал Дитер по-русски. Вероника прыснула.
     -- За искусниц и прелестниц,--  сказал  дед,  налив.--  За
тех, на кого Адам поменял райские  кущи -- и ни разу не пожалел
об этом.
     --  Если  можно,  дед,  я встряну,-- сказал  я.--  Давайте
выпьем за хозяев дома, за дорогих мне людей, за соль  земли, за
тех,  благодаря  кому процвел этот край. Стефания Войцеховна  и
Иван Терентьевич! Мира вам, счастья и долгих-долгих лет вместе!
     -- Вот за  это я и  люблю русских!-- сказал  Дитер.--  Вот
потому я и женился на русской! Хрен вам какой дейч так скажет!
     -- Пьем,-- скомандовал дед.
     Мы выпили.
     -- Дед,--  сказал  я,  переведя  дыхание.--  Так н бывает.
Хочешь, познакомлю тебя со Степановым?  Такая  водка  -- это же
золотое дно!
     -- Дорогонькая  получится,-- ухмыльнулся дед.--  Четверная
перегонка, а сколько угля березового  уходит!..  Нет,  это  для
друзей, для себя...
     -- Иван,-- сказал Дитер.-- Иван... У  меня  нет  слов.  Ты
гений, Иван.
     -- За такие слова получишь литр с собой,-- сказал дед.
     -- О, не смею надеяться!..
     Дамы тут же из'явили желание перейти со слабенькой дамской
вот на эту, которую все так хвалят.
     -- Пельмени,-- напомнил дед.
     Чего  уж  тут  напоминать...  Все  до  единого  целенькие,
налитые, они мгновенно таяли во  рту,  и  вкус... нет, господа,
нет таких  слов,  чтобы  передать  вкус  настоящего,  мастерски
приготовленного пельменя. Если над шашлыком, например,  хочется
мыслить  о  вечном  и  плакать  от  любви  к  человечеству,  то
пельмешек превращает вас в законченного эгоцентрика,  и ничто в
этом  мире   не   отвлечет   вас  от  напряженного  внутреннего
созерцания собственных  вкусовых  ощущений... ах, да что там...
даже    вторая,    третья,   четвертая    рюмочки   бесподобной
"сметановки", и те...  ручку, ручку поцеловать... ах, боже ж ты
мой милостливый...
     Покурить мы вышли на крыльцо. Нет дождя, удивился Дитер. А
в доме  слышно, что идет. Это  дети музыку включили,  сказал я.
Ах, вот оно что... слушайте,  Игорь,  а вы не боялись, что  они
сломают  ваш  прибор? Наверное, он дорогой? Пять тысяч  рублей,
сказал я.  В марках это получается  -- двенадцать тысяч?!  Ну и
цены у нынешних игрушек! Детский -- дешевле,-- сказал  я. Раз в
двадцать.  То  есть, вы советуете купить? Отговаривать не  стал
бы, сказал я.  М-м... а вот  говорят, детям все  это  вредно...
глаза портятся, с