мучил меня:
     -- А с этим Вудстоком вы не собираетесь об®единиться?
     -- О  нет,  мы  с  ним  поссорились  навсегда.  Это  ужасный
человек! Я еще должен извиниться перед вами за  его  непристойное
поведение тогда, в тот вечер.
     -- Ну что вы, пустяки...
     -- Он шарлатан и жулик! -- выкрикнул профессор на всю улицу,
так что на нас начали оборачиваться. -- Я его  выведу  на  чистую
воду, хотя он и подарил мне часы в знак примирения.
     -- Часы?
     -- Да, вот эту забавную древность. Я взял ее только в память
его чудесного отца. Милейший был человек, я слушал его  лекции  в
Сорбонне. И у него такой сын! Скажите,  дорогой,  куда  мы  идем?
Куда ведет нас эта хваленая цивилизация?  Я  принял  подарок,  но
пусть он не рассчитывает, будто  купил  меня.  Вот  они.  Правда,
прелестны?
     Он  протянул  ладонь,  на  ней  лежали  уже  знакомые    мне
старомодные пузатые часы с потертым ремешком. И я опять  прочитал
старинные слова, выведенные крошечными витиеватыми  буковками  по
краю циферблата: "Пока вы смотрите на часы, время проходит".
     Я пожелал успеха Меро, мы расстались. А наутро я  уже  летел
домой, в Москву.




        ГЛАВА VIII. СЛЕДСТВИЕ СКВОЗЬ ВЕКА







     Москва  нас  встретила    бодрящей    свежестью    чудесного
апрельского вечера.  За  еще  не  одетой  березовой  рощей  нежно
розовела весенняя, "глухариная" заря.
     И как-то сразу берега Нила, по набережным которых  я  бродил
еще нынче утром, стали неправдоподобно далекими, словно бы  и  не
видел их никогда, только читал в учебнике, а потом увидел во сне.
     С первых же дней нахлынули новые  заботы  и  новые  хлопоты,
меняя весь строй мыслей.
     Надо было искать помещение  для  разбора  находок,  плывущих
где-то по Черному морю. Эта  проблема  облегчалась  тем,  что  мы
начинали обработку материалов как раз в то  время,  когда  другие
экспедиции обычно выходят в поле.
     Предстояло  отчитаться  перед  хозяйственниками  в    каждой
израсходованной копейке и составить смету будущей  экспедиции,  а
это для меня было, пожалуй, самым сложным.
     Но  постепенно  все  хозяйственные  заботы  утряслись,  наши
коллекции тем временем благополучно прибыли в  Москву,  и  теперь
можно было приступить к работе.
     По собственному опыту знаю, у многих еще существует довольно
смутное представление о нашем  труде.  Некоторый  кажется,  будто
основная работа археолога -- раскопки и только в поле совершаются
открытия. Между тем немалое значение имеет и лабораторный  анализ
находок, особенно теперь, когда за  последние  годы  так  успешно
начали применяться в археологии  новейшие  достижения  техники  и
многих наук -- от  ядерной  физики  до  математической  логики  и
теории вероятностей.
     Какие  только  приборы  теперь  не  увидишь  в   лаборатории
современного археолога!  Тут  и  чувствительные  магнитометры,  и
масспектрографы, и  рентгеновские  аппараты  для  флуоресцентного
анализа, и гейгеровские счетчики для "ловли" радиоактивных частиц
и меченых атомов. И нередко уже здесь, в лаборатории,  удается  с
помощью приборов сделать любопытные открытия, даже  если  находки
на  первый  взгляд  и  не  предвещали   никаких    сюрпризов    и
неожиданностей.
     Вот и мы теперь  занялись  детальным  исследованием  каждого
найденного глиняного черепка, надеясь  наткнуться  на  что-нибудь
ускользнувшее от невооруженлого глаза и таящее  в  себе  приятную
неожиданность. Ибо что такое, в сущности, каждое открытие, как не
подобная  неожиданность.  Заинтересовавшись  им,   начинаешь    с
волнением потягивать за ниточку, распутывать целый  клубок  новых
загадок и новых открытий.
     Но меня, конечно, сейчас  больше  всего  интересовал  анализ
письменных  находок;  и,  предоставив  Павлику   с    помощниками
колдовать в лаборатории над черепками и древними бусинками, сам я
целые дни проводил в библиотеке и в своем  кабинете,  обложившись
толстенными фолиантами.
     Прежде всего необходимо было проверить и обосновать  догадку
о том, что найденные нами надписи относятся  ко  времени  фараона
Хирена, а затем были исправлены при  Рамзесе  II.  Но  установить
точный "возраст" каменной плиты было трудно. Здесь мне  не  могли
помочь ни радиоактивный анализ, ни метод палеомагнетизма, которым
теперь часто с успехом пользуются археологи, -- слишком  мал  был
разрыв во времени между правлениями  этих  двух  фараонов,  чтобы
уловить его с помощью приборов.
     К тому же  мне  ведь  необходимо  доказать  еще,  что  часть
надписи, как и ту, что сохранилась в пирамиде, продиктовал  Хирен
и что надпись эта, так сказать, несет отпечаток  личности  самого
фараона, -- разве не подметил еще Бюффон: "Стиль -- это человек"?
     Но как это установить спустя тридцать три века?
     Какие тексты можно считать бесспорно принадлежащими  Хирену?
Пожалуй, только надпись  в  погребальном  покое  пирамиды.  Может
быть, еще ту, где он назван великим строителем, -- не  исключено,
что Хирен сочинял ее сам.
     Горы  книг  вокруг  меня  все  росли.  Выражение  "Сын  мой,
мститель мой..." нигде, похоже, больше  не  встречалось.  Лишь  в
одном тексте мне попалось довольно схожее:  "Брат  мой,  мститель
мой..." Но эта надпись относилась совсем  к  другому  времени,  к
эпохе Тутмоса III, а он правил лет за сто до Хирена.
     Наверное, тысячу раз я рассматривал в  сильную  лупу  каждый
иероглиф,  сравнивая  надписи  на  плите,  которую  мы  нашли,  с
текстом, выбитым на скале. Мне казалось, что  они  сделаны  одной
рукой; в иероглифе "ф" одинаковый характерный изгиб, и  вот  этот
значок -- детерминатив "связывать" очень индивидуален.
     Но если это мне только  кажется?  И  как  убедить  других  в
сходстве почерков?
     Конечно, я перечитал  все  работы  Красовского,  отмечая  те
места,  где  он  рассуждал  об  оригинальных  чертах  архитектуры
пирамиды, -- это могло помочь найти по определенным  признакам  и
настоящую  гробницу  Хирена,  так  сказать,  по  особенности  его
"строительного стиля".
     Заново --  в  который  уже  раз!  --  начал  я  изучать  все
документы, сохранившиеся от бурной эпохи между смертью Эхнатона и
воцарением Харемхеба. Я рассматривал этот отрезок истории  словно
под микроскопом, стараясь обнаружить в надписях и документах хоть
какие-нибудь косвенные упоминания о Хирене,  ускользнувшие,  быть
может, от других исследователей.
     Реформа, начатая Эхнатоном, конечно, не  могла  ограничиться
только сферой религии.  Она  задевала  интересы  различных  слоев
населения и вызвала глубокую ломку устоявшихся за века отношений.
В борьбе  с  фиванскими  жрецами  фараону-еретику  надо  было  на
кого-то  опереться,  и  он  решительно  начинает  выдвигать    на
придворные должности, передававшиеся раньше по наследству от отца
к сыну, людей незнатных, неродовитых, никому не известных.
     В  развалинах  Ахетатона  сохранилась  любопытная   надпись,
сделанная по приказу одного из  таких  "выдвиженцев"  --  некоего
Май, начальника воинов, восхваляющего Эхнатона:
     "Он умножил свои милости ко  мне,  как  песок.  Я  --  глава
чиновников над всем народом, мой владыка  возвысил  меня,  ибо  я
следовал его поучениям, и я внимаю постоянно его словам..."
     Вероятно, так же быстро возвысился  в  это  время  и  нубиец
Хирен, которому прежде не было бы доступа к придворной должности.
     А новые порядки, конечно, не нравились представителям старой
знати, -- и борьба с каждым годом обострялась,  вовлекая  в  свой
водоворот все большее число людей.  Дворцовые  интриги  и  тайные
заговоры переходят в открытые  схватки  и  мятежи.  И  наследники
Эхнатона в борьбе за власть лишь раздувают пламя борьбы.
     После смерти Тутанхамона его  молодая  вдова  Анхесенпаамон,
видимо, никому не хотела уступать власть. У нее были в запасе  до
вступления на престол нового фараона  два  месяца,  требуемых  по
традиции на все похоронные церемонии. И царица развивает  бешеную
деятельность, отзвуки которой долетели до нас сквозь века.
     Она срочно пишет царю хеттов, обитавших в Малой Азии:
     "Мой муж умер,  а  я  слышала,  что  у  тебя  есть  взрослые
сыновья. Пришли мне одного из них: я выйду за него  замуж,  и  он
станет владыкой Египта".
     Через две недели к ней прибывает тайный гонец.  Он  привозит
весьма осторожное ответное послание, полное выражений  сочувствия
и тревожных вопросов:
     "Где сейчас сын покойного владыки? Что с ним случилось?"  --
переспрашивает  слишком  боязливый  царь  хеттов,  явно  боящийся
попасть впросак.
     "Для чего  я  стану  тебя  обманывать?  --  отчаяние  так  и
прорывается между строк нового письма  овдовевшей  царицы.  --  У
меня нет сына, а мой муж умер. Пришли мне одного из своих сыновей
-- и я сделаю его царем!"
     Гонец мчится обратно, но путь не близок и  снова  займет  не
менее двух недель. А время уходит... И на престол вступает Эйе.
     Переписка обрывается, и,  наверное,  мы  так  никогда  и  не
узнаем, что сталось с женщиной, готовой  даже  чужеземца  сделать
правителем родной страны, лишь бы самой властвовать рядом с ним.
     А что в это время делал Хирен, ведь он тоже был при дворе, в
самой гуще интриг? Снова и снова я  рассматриваю  фотографии  той
единственной фрески, где он приносит  дары  фараону  Тутанхамону.
Она, к сожалению, плохо сохранилась, сильно потрескалась местами,
но лицо Хирена все-таки можно рассмотреть. Высокий лоб,  курчавые
"негритянские"  волосы,  нос  с  горбинкой  --  как  хорошо,  что
художник еще оставался верен реалистической "амарнской"  традиции
времен  Эхнатона    и    стремился    подчеркнуть    неповторимую
индивидуальность  изображаемого  лица!  Я   сравниваю    его    с
фотографией  статуэтки-ушебти,  найденной  в   пустой    гробнице
Красовским, -- конечно, это тот же человек.
     Но вот  странное  сооружение,  которое  преподносит  фараону
Хирен, никак не  удается  разглядеть  хорошенько.  Не  то  модель
какого-то дворца, не то машины, а может быть и корабля?
     И вот  что  любопытно:  если  Хирен  был  таким  талантливым
строителем, достойным сравнения с  легендарным  Имхотепом,  --  а
справедливость этих славословий разве не доказывает так мастерски
построенная  пирамида  с  фальшивой  гробницей?  --  то    почему
усыпальницу  для  Тутанхамона  строил  не  он,  а  Эйе?  Об  этом
сохранилась специальная надпись на ее стене.
     Странно, не правда ли?
     Вероятно, Хирен тогда был почему-то в немилости. Почему?  Не
потому ли, что, как скупо говорится  в  другом  дошедшем  до  нас
документе, "Он превратил богов в людей и жертвы не приносились  в
храмы"?
     Именно эту  очень  важную  надпись,  как  выяснилось,  нашел
покойный профессор Вудсток при раскопках древних Фив. Но  на  что
же еще намекал его вороватый, и вечно пьяный сынок?
     "Превратил богов в людей" -- это произошло уже позже,  когда
Хирен сам стал фараоном.  Возможно,  впрочем,  что  и  раньше  он
находился в какой-то оппозиции ко всем, кто пытался  восстановить
старые порядки, так решительно поколебленные еретиком  Эхнатоном,
-- и к отступнику Тутанхамону, и к взобравшемуся  после  него  на
престол  самозванцу  Эйе.  Это,  кажется,  подтверждает  и  текст
найденной нами плиты с солнечным диском...
     Шаткие, непрочные  доказательства,  и  я  продолжаю  поиски,
стараясь восстановить истину и представить себе эпоху, психологию
борющихся людей по отрывочным и невнятным возгласам, прорвавшимся
сквозь века.
     "Прогони его, убей его... соскобли  его  имя,  уничтожь  его
сторонников, искорени память о нем и о его  сторонниках,  которые
его  любят..."  --  дальше  надпись,  найденная   в    развалинах
Ахетатона, обрывается. О ком это сказано, может быть, как  раз  о
Хирене -- его врагами? Мы не знаем этого. Но, видно, борьба  была
жаркой.
     А вот это явно продиктовал писцу по горячим следам  один  из
тех  временщиков,  которые  в  то  "Смутное  время"   прорывались
ненадолго к престолу и чьи имена даже не сохранились,  не  успели
попасть в документы:
     "Это случилось уже после  ужина,  когда  наступила  ночь.  Я
прилег ненадолго отдохнуть и спал  на  своей  постели.  Я  сильно
устал, и мое сердце начало дремать. И вдруг словно раздался  звон
оружия, и как будто чьи-то голоса спрашивали обо мне. И  тогда  я
почувствовал себя вроде змеи в пустыне.  Я  вскочил,  стряхнул  с
себя сон, чтобы самому вступить в бой, и заметил,  что  произошла
рукопашная схватка среди моей охраны. Тогда я  быстро  схватил  в
руки свое оружие и  прогнал  наглеца.  Но  нет  такого  человека,
который был бы сильным ночью, и нет возможности бороться  одному,
когда все вокруг тебя изменили..."
     А как красноречивы  строки  "Горестного  речения",  с  какой
ненавистью и  страхом  изображает  его  неведомый  автор  картины
народного восстания:

     "Воистину:  свободные  и  зажиточные  склонились  ныне   над
ручными мельницами, а те, кто не видел раньше сияния  дня,  вышли
теперь на свободу...
     Смотрите: вельможи находят себе пристанище лишь  в  амбарах.
Тот, кому даже у стен не было места,  спит  ныне  на  собственном
ложе..."

     Все это рассчитано, видимо, на то, чтобы побудить фараона  к
решительным действиям против "мятежной черни".

     "Смотрите: начальники  страны  спасаются  бегством.  Сильным
ничего не докладывают более. Тот, -  кто  сам  был  на  посылках,
теперь посылает гонцов.
     Смотрите: вот пятеро рабов. Господин послал их  в  путь,  но
они говорят: "Иди сам этой дорогой, мы уже достигли  своей  цели.
Мы теперь господа!"

     Горячее было времечко! Борьба, начало которой положил своими
реформами Эхнатон, уже давно вырвалась за стены дворцов и храмов.
Она захватила весь город, даже самых бесправных рабов.
     Я пытаюсь разобраться  в  этих  отрывочных  отзвуках  тайных
кровавых интриг,  заговоров,  ночных  схваток,  стараясь  теперь,
через тридцать три века, отыскать хоть какие-то следы загадочного
человека,  о  котором  мы  так  мало  знаем.  И  снова  читаю   и
перечитываю до рези в глазах все сохранившиеся документы,  сличаю
рисунки иероглифов и причудливые закорючки иератического  письма,
каким пользовались для быстроты писцы.
     Как школьник перед экзаменом, я бормочу  тексты  надписей  и
строки стихов, приписываемых Хирену:


          Проводи день радостно, друг,
          Вдыхай запах благовоний и умащений...
          Оставь все злое позади себя.
          Думай лишь о радости -- до тех пор,
          Пока ты не пристанешь к стране, любящей
          молчание.




        ГЛАВА IX. СФИНКСЫ МОЛЧАТ







     Так я бился в тщетных поисках, не продвинувшись пока  ни  на
шаг вперед. Наконец вернулся из  санатория  мой  старый  учитель,
академик Савельев. Я давно ждал его.  Теперь  решил  выждать  еще
денька два, чтобы дать ему время покончить со всякими неотложными
делами, накопившимися, пока он отдыхал. Но старик сам позвонил  в
первый же  вечер  и  коротко  приказал  своим  так  знакомым,  не
допускающим никаких возражений голосом, чтобы я немедленно явился
и доложил, "что там новенького у фараонов".
     Приятно было найти его все таким же деловитым,  подвижным  и
деятельным, хотя, приглядевшись, можно было заметить, что старик,
пожалуй, еще  больше  похудел,  ссохся  и  даже  вроде  стал  еще
поменьше ростом. Но разве не был он таким же и в те --  увы,  уже
давние  --  годы,  когда  после  первой   вступительной    лекции
совершенно серьезно сказал нам:
     -- Я больше не старею. Мумифицировался  заживо.  По  одному,
знаете, рецепту древних египтян. Потом открою вам секрет.
     И мы, тогда зеленые первокурсники, кажется, всерьез поверили.
     А теперь, едва переступив порог знакомого кабинета,  где  не
только все стены, но даже и часть потолка  были  скрыты  от  глаз
бесконечными книжными полками, я вдруг  снова  почувствовал  себя
робким студентом перед экзаменом.
     И экзамен этот, кажется, я провалил...
     Выслушав, не перебивая, мой длинный и обстоятельный  рассказ
о всем ходе раскопок и наших разведочных странствий  по  пустыне,
старик одобрительно хмыкнул и коротко сказал:
     -- Хирен -- это фигура! Ради него стоит поломать голову.
     Я вздохнул с облегчением: теперь  все  в  порядке,  с  таким
союзником изменение  плана  дальнейших  работ  наверняка  удастся
отстоять.
     Но  тут  же  учитель  вылил  на  меня   отрезвляющий    ушат
традиционной холодной воды:
     -- Надпись любопытна, но вот ваш анализ  ее,  юноша,  отдает
скверным дилетантством. Уцепился за одну фразу, один  совпадающий
оборот, -- и вот уже готова скороспелая гипотеза. Несолидно.
     -- Но все-таки какая-то ниточка, Михаил Сергеевич.
     -- Ниточка, да гнилая. Она рвется,  едва  дотронешься.  "Сын
мой, мститель мой!" -- Он нарочно проблеял это противным голосом,
чтобы посильнее уязвить меня. -- Ведь такое  шаблонное  выражение
встречается тысячи раз. Вы  же  сами  говорите,  что  и  в  эпоху
Тутмоса были схожие  надписи.  Вероятно,  найдутся  и  еще,  если
поискать  как  следует.  Да  вот,  если  память  не  изменяет,  в
"Горестном речении". Что же, и его, по-вашему, сочинил Хирен?
     -- Где? Не может быть!
     Старик зверски посмотрел на меня, кинулся тигром к полке,  с
ловкостью обезьяны  взлетел  куда-то  под  потолок  по  шаткой  и
скрипучей лесенке и через мгновение торжествующе ткнул меня носом
в книгу, безошибочно открыв ее на нужной странице.
     -- Читайте! Читайте вслух, -- приказал он.
     И я послушно прочитал упавшим голосом:

     -- "Сын мой, мститель мой, я взываю к тебе! Смотри:  племена
пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными
в ремесленных производствах Дельты..."

     -- Как же я просмотрел это? -- пробормотал  я,  рассматривая
книгу.
     -- Это   лейденское  издание,  а  вы  ограничились    только
дрезденским.  Папирус  существует    в    двух    вариантах,    с
разночтениями. Даже студенты нынче это знают.
     "Мне бы твою память!" -- с завистью подумал я.
     А старик все не унимался:
     -- Итак,   коли  следовать  вашей  красивой  гипотезе,   сие
"Речение" тоже написал Хирен? Но ведь вы  же  утверждаете,  будто
означенный Хирен был последователем покойного Эхнатона,  разделял
его еретические мысли? Как же при  этом  он  мог  сочинить  столь
верноподданническое "Речение", а? Неувязочка получается.
     Я молчал. И, насладившись этим  молчанием,  старик  деловито
сказал:
     -- Ладно, будем думать, что делать дальше. Ясно  пока  одно:
надо продолжать поиски в предгорьях, а прибрежное селение это  --
побоку, ничего там не  найти  интересного.  Иероглифы  сравнивать
тоже лучше, конечно, в нерабочее  время.  Разработайте  детальный
план разведок и приходите ко мне, обсудим. А я тем временем  тоже
покопаюсь.  --  Цепко  схватив  красный  карандаш,  он  тут    же
размашистым  почерком  торопливо  сделал    несколько    каких-то
таинственных пометок в потрепанном блокноте, валявшемся на  столе
среди книг.
     -- Михаил Сергеевич, а не порыться ли  еще  дополнительно  в
архиве Красовского? -- предложил я.
     Старик забавно сморщился:
     -- А где он, этот архив? По-моему, его вовсе не существует в
природе. Да и, насколько я помню этого Красовского,  вряд  ли  он
оставил какой-нибудь архив. Большой был  неврастеник  и  нелюдим,
все чего-то скрытничал, на всех косился.
     -- Ну все-таки он провел самое полное исследование пирамиды.
     -- Подумаешь, исследование! Мистиком  он  стал  на  старости
лет, чуть ли не каббалистикой увлекся. Хотя, пардон, у вас с ним,
кажется,  родственные  души?  "Сын  мой,  мститель    мой!"    --
передразнил он и свирепо погрозил пальцем. -- Все. До свидания.
     Беседа была хотя и  короткой,  но  достаточно  отрезвляющей.
Однако я все-таки решил поискать архив Красовского -- ведь  могли
же сохраниться какие-то записи, кроме тех, что попали в  печатные
труды покойного  архео